Любовь Воронкова - Алтайская повесть Страница 2

– Посмотри за ней, Константин. Она ведь у нас, знаешь, проказливая, как бурундук!.. – И, обратясь к Чечек, строго сказал: – Слушайся Константина. Он тебе будет как я. А весной приеду – поедем домой. Учись…

Обратно возвращались вдвоем. Чечек, стоя у края парома, роняла слезы в зеленую Катунь. Костя, и сам расстроенный, пытался шутить:

– Довольно тебе, Чечек, а то вода у нас в Катуни станет соленая, вся рыба из реки уйдет. Что хорошего?

…Так вот с тех пор и осталось – ни в радости, ни в беде Чечек не обходилась без Кости.

Все спорят, а потом соглашаются

Как только закончился последний урок, Костя поспешил в пятый класс. Там собрались несколько человек – звено Лиды Корольковой. Пришла и Настенька, старшая вожатая.

– Костя, Костя, иди сюда! – закричала Мая Вилисова. – Ребята, пусть Костя тоже послушает!

– Надо бы и Чечек позвать тоже, – сказала Настенька.

Эркелей побежала звать Чечек.

Чечек, с книгами под мышкой, рассеянно глядя куда-то на вершины гор, медленно спускалась с крыльца.

– Чечек, иди на звено! – позвала Эркелей.

Чечек в недоумении посмотрела на нее:

– Зачем мне идти? Я же не пионерка.

– Ну мало ли что – Настенька велела.

– Настенька?..

Чечек подумала немножко и, молча повернув обратно, пошла за Эркелей.

Первым выступил на собрании звена Алеша Репейников:

– Товарищи! Чечек Торбогошева поступила очень плохо: списала сочинение у Корольковой и говорит, что это она его сочинила. Разве так годится делать? Если мы так будем делать, какие же мы будем ученики!

Алеша волновался, щеки и уши у него покраснели.

– И я считаю, что надо сразу это прекратить и сразу сказать про это Анатолю Яковличу…

– Нет! – вдруг крикнула Чечек. – Нельзя Анатолю Яковличу говорить!.. Кенскин, Кенскин, скажи им, чтобы Анатолю Яковличу не говорили!..

– Ну, мы прежде с тобой поговорим, – дружелюбно сказала всегда приветливая синеглазая Настенька. – Ты зачем же списала у Лиды сочинение?

– Я не списала, – упрямо ответила Чечек, опуская глаза.

– Нет, ты списала, – сказала Лида. – Почему же ты, Чечек, еще и неправду говоришь? И отдала тетрадку Марфе Петровне. Что ж, и ее хочешь обмануть?

– Я хочу обмануть Марфу Петровну? Что ты! – удивленно сказала Чечек. – Я ее не хочу обмануть.

– А вот, однако, обманула! – снова горячо и взволнованно вмешался Алеша. – И опять повторяю, что мы, пионеры, таких нечестных поступков укрывать не должны, а должны сказать Анатолю Яковличу!

Чечек посмотрела на Алешу горящими глазами.

– Туу-Эззи![1] – прошипела она сквозь зубы. – Репей! – И вдруг, взмахнув своими черными косами, повернулась и стремительно вышла из класса.

– А ты, Лида, с ней по-хорошему не говорила? – спросила Настенька. – Может, она бы лучше поняла…

– Говорила, – ответила Лида. – Я говорю, а она смеется. Говорит: «А что, у тебя строчки от этого убавились, что ли?»

Настенька посмотрела на остальных ребят. Они молчали.

– Ну, а вы что скажете? Павлик? Андрей? Мамин Сияб?

Павлик и Андрей Колосков заговорили почти в один голос:

– Конечно, надо Анатолю Яковличу сказать! Будет списывать да плохо учиться – ей же хуже.

Но Мамин Сияб, оглядев всех своими глубокими, слегка раскосыми глазами, сказал:

– Не знаю… Я думаю, предавать товарища – это са-авсем плохо. Са-авсем плохо!

– А кто предает? Кто предает? – закричал Алеша Репейников. – Разве мы ей чтобы хуже хотим? Мы же ей чтобы лучше хотим!..

– Костя, скажи нам и ты что-нибудь, – попросила Настенька. – Ребята, послушаем, что Костя скажет. Во-первых, он комсомолец. Во-вторых, он-то знает, что для Чечек лучше.

– Он же… – начал было Алеша.

Но Настенька остановила его:

– Мы тебя уже слушали.

– А чего это вы, ребята, однако, так торопитесь скорей Анатолию Яковлевичу сказать? – начал Костя.

– Я так и знал! – опять закричал Алеша.

И опять Настенька остановила его.

– А я так думаю, что у Анатолия Яковлевича и своих забот хватает, – спокойно продолжал Костя. – Что же, мы сами ничего сообразить не можем? Чечек у нас, конечно… беспечная такая. Но ведь и у нее самолюбие есть. И очень большое! Надо ее немного тоже и пощадить…

– Конечно, надо пощадить! – прервала его Мая. – Она знаете как Анатоля Яковлича боится!

– Вот и надо Анатолю Яковличу сказать, раз она боится! – подхватил Алеша. – Сразу и забудет, как списывать!

– Ну, я не буду заступаться за Чечек, – сказал Костя. – Но вот я недавно читал в «Комсомольской правде» такую историю. Городские пионеры приехали в колхоз помогать на прополке. И вот один пионер сразу всех обогнал. Ну, все его хвалят. «Вот, говорят, молодец!» А самый близкий друг этого пионера молчит. Почему же он молчит? А потому, что он увидел, как этот пионер не с корнями сорняки выдергивал, а только сверху срывал. А корни потом землей присыпал, чтобы незаметно было. Ну что – честно ли поступил тот пионер? Нет, нечестно! И даже преступно. И что же сделал тот друг? Побежал он жаловаться вожатому? Или протрубил он про это на весь отряд? Нет. Вечером он поговорил с тем пионером по душам. И тот все понял и еще крепче полюбил своего друга.

Костя замолчал. И молчание не сразу нарушилось в классе; только слышно было, как позванивает за окном серебряная капель.

– Ребята, а может, и мы сделаем как-нибудь так же? – сказала Настенька. – Поговорим с ней, объясним…

– Давайте, давайте! – закричали девочки в один голос: и Мая, и Эркелей, и Лида Королькова. – Зачем сразу учителю? Что мы, сами не можем!..

– Я тоже поговорю с ней, – пообещал Костя. – Она ведь не пионерка, ее же еще воспитывать надо. И мы все это делать обязаны.

– Да, кстати сказать, Анатоля Яковлича еще и дома нет, – с чуть заметной лукавинкой улыбнулся Андрей Колосков, – он еще из Горно-Алтайска не вернулся.

Все звено весело согласилось с Костей и Настенькой. Только Алеша пожал плечами.

– А я что – разве против? – сказал он. – Пожалуйста! Но вот если бы Анатолий Яковлич с ней поговорил, то сразу и воспитал бы!

Девочки тут же побежали искать Чечек.

– Наверно, она уже в интернате.

– Может, сидит да плачет!

– Ой, лучше бы я никому про это сочинение не говорила!

– А как же не говорить? Не говорить – нечестно. Да и все равно Марфа Петровна узнала бы!

– Девочки, а может, она у Кандыковых? Костина мать, Евдокия Ивановна, ее очень любит!..

Костя лучше знал, где искать Чечек. По хрустящей, подтаявшей тропинке он прошел через сад, где старые березы и черемухи позванивали тонкими обледенелыми ветками. По этой тропочке школьные технички ходят за водой к Гремучему. Бурный ручей, бегущий с гор, никогда не замерзающий, шумел и сверкал среди молчаливых берегов. На высоком берегу ручья, на поваленном бурей дереве, сидела Чечек. Костя издали увидел ее шапочку с малиновой кисточкой. Она сидела, съежившись, в своем овчинном полушубке и, насупив тонкие брови, глядела на дальние, голубеющие в небе вершины.

«Как снегирь сидит», – усмехнулся Костя.

Чечек вдруг запела, и Костя остановился. Шумел и бурлил Гремучий, где-то на Чейнеш-Кая звенели ручейки.

Тоненький голосок Чечек тоже звенел, как ручеек из-под снега:

Я над речкой сижу одна,А речка бежит и шумит,И шумит наверху большая тайга,И большая Катунь тоже шумит…Я пойду в горы, домой,Матушка встретит меня.Матушка скажет: «Здравствуй, Чечек!Что ж ты долго не приходила ко мне?»Я пойду далеко в тайгу.Эне![2] Эне! Я иду домой…Только плохо – снег на дороге лежит,Только плохо – волки ходят в тайге…

Услышав про горы и тайгу, Костя подошел и сел на дерево рядом с Чечек. Несколько секунд они молча, без улыбки смотрели друг на друга.

– Кенскин, ты что? – сказала Чечек. И, вспомнив, как Костин отец при каждой встрече спрашивает: «Ну, Чечек, как твои дела?» – она, стараясь быть вежливой, спросила: – Как твои дела, Кенскин?

– Мои дела ничего, – ответил Костя, сурово поглядывая на нее, – а вот твои, однако, никуда не годятся.

Чечек опустила ресницы.

– Уж, кажется, домой собралась? – продолжал Костя. – Вот так: «Матушка, я иду к тебе… Матушка, я уже выучилась, а теперь иду телят пасти… Матушка, все люди учатся, а мне учиться не хочется!..»

Чечек не выдержала – улыбнулась:

– Я не так пела.

– А почему же? Могла бы и так петь – правда была бы.

– Ну, а что я сделала? – закричала Чечек, и смуглые щеки ее густо порозовели. – Ну, а что? Подумаешь – сочинение! Что, я его у Лиды украла, что ли?

– Украла.

– Нет, я ее тетрадку обратно положила.

– Тетрадку положила, а ее труд, ее мысли взяла. И не притворяйся, будто не понимаешь!

– Ее мысли?.. – повторила Чечек.

– Да, ее мысли. А зачем? Разве у тебя своих нет? У тебя и своих хватает. И вот сейчас Марфа Петровна читает – два одинаковых сочинения! Придет в класс, спросит: «Кто у кого списал?» Ну, что ты тогда скажешь? Вот и придется перед всем классом признаваться.