Сергей Иванов - На пасеке Страница 2

Потом я увидел, как Таня бесстрашно взяла пленную пчелу, поднесла её к двери и отпустила на вольную свободу.

А вы бы на это решились? Я, например, ни за что!

Открытый улей

Лена, Володя и я идём меж ульями. Мы в шляпах с сетками, закрывающими лицо и шею. В руках у Лены тетрадь для записей и дымарь. Это что-то вроде кофейника, только с очень коротким носом. Внутри «кофейника» дымят гнилушки и мирва, чёрная густая штука, которая остаётся после перетопки воска. К кофейнику-дымарю приделан такой как бы насос. Нажмёшь — из дымаря выходит пухлая ватная струя дыма. Пчёл пугать…

Улей. Вход — узкая щёлка, называемая летком. Двести ульев, двести летков. Над каждым вьётся облачко пчёл. Беспрестанно пчёлы садятся на прилётную доску, наклонно идущую от земли к летку. Это как бы аэродром.

Володя с Леной о чём-то спорят — я не слышу: с непривычки страшно идти по пчелиной территории. Как по минному полю!

Володя начинает открывать улей. Снимает квадратную железную крышку. Из-под неё — подушку. Самую обычную подушку — она предохраняет улей от слишком горячего солнца. Потом осторожно снимает слой материи — это как бы потолок улья. Всё, открыто!.. Но ничего страшного не происходит. Лена отправляет в улей струю из дымаря, и пчёлы тотчас облепливают соты.

Теперь можно всё хорошенько рассмотреть. Улей — это разборный дощатый ящик, внутри которого в ряд подвешены рамки, сбитые из реек. В рамках пчёлы лепят свои соты.

Володя вынул одну такую рамку. Она величиною была примерно с эту вот книжку… И вся чёрная от пчёл! Вид у них был жутко сосредоточенный.

Раньше, многие сотни и тысячи лет назад, пчёлы жили в лесу. И вот у них постепенно за эти долгие годы появилась такая привычка, или, ещё говорят, рефлекс: как почувствуешь запах дыма, поскорей выпей мёда на дорожку и беги. Потому что нет в лесу страшнее бедствия, чем пожар.

Этим пчелиным рефлексом и пользуются пасечники. Пустят в улей струю — пчёлы тотчас на соты. А потом можно спокойно работать.

Володя вынул другую рамку. Она была чистая от пчёл.

— Здесь, видишь, медовых сотов нет, — сказал Володя. — Это рамка с детвой.

А я, уже кое-что читавший про пчёл, знал, что детва — это пчелиные личинки, будущие пчёлы… Из некоторых ячеек высовывались головки молодых уже «совсем готовых» пчёлок.

Они тоже учуяли запах дыма и хотели бежать, но выбраться не могли, не хватало сил до конца разгрызть восковую крышку. Вот страху-то небось натерпелись! Я от сердца пожалел их.

Больно

И здесь меня ужалила пчела. Она села мне на руку, я невольно вздрогнул. Пчела слетела. Но тотчас села опять, я махнул рукой что есть силы.

— Не маши! — крикнул Володя.

Но поздно. Как коршун пчела кинулась на меня — хлоп! Я увидел крохотную ранку и чёрную точку жала. Под кожей стала растекаться красная клякса.

Оказывается, здесь тоже работает рефлекс, только не пчелиный, а наш. Впрочем, не только наш. Так же и медведь поступит, и обезьяна, и кошка — всяк, на кого села пчела. Мы непременно постараемся её прогнать — пчёлы так и распознают своих врагов. А стоит только одной из них выпустить яд — другие сразу это чуют… И тогда уж берегись!

Ох, как трудно научить себя не дёргаться, не бежать. Но всё-таки можно. Можно страх пересилить.

Это было через несколько дней. Лене для опыта нужно было два десятка молодых пчёл. Я вызвался ей помочь.

Открыли улей, я подымил…

— Ну чего ж ты, доставай рамку, — сказала Лена. С упавшим сердцем я запустил руки в улей — страшно было несказанно. Вынул кишащую пчёлами рамку. Они сосали мёд и… такой звук от них исходил, я всё никак не мог вначале сообразить… Пожалуй, так шипит раскалённая сковородка, на которую попадёт вода.

Тут я увидел, что у меня на указательном пальце сидят три пчелы и как-то подозрительно водят усами, топочут ножками. О, как хотелось мне бежать! Или хотя б дунуть на этих пчёл.

— Лена! — сказал я отчаянным шёпотом. — Меня хотят укусить.

— Не укусить, а ужалить, — объяснила Лена. Сама она в это время голыми руками брала пчёл, осматривала их и сажала в специальные клетки или отпускала назад. — Я ж тебе уже говорила: у пчёл зубов нету. — Наконец она мельком глянула на «моих» пчёл: — Не думают они тебя жалить, они чистятся. Не трусь!

НАСТОЯЩИЙ ПЧЕЛЯК

Я считаю укусы, как бойцы считают раны. «Пчеляки» надо мной посмеиваются.

— Это тебе пока везёт, что на хорошие ульи попадаешь, — говорит Володя. После обеда мы сидим с ним на крылечке. — А бывает: только откроешь, они разом на тебя как ахнут… А уж от нескольких-то жал в день никогда не убережёшься!

В это время на щёку его села муха. Почесала лапу об лапу, перебралась на ухо, постояла, побежала дальше. Володя этого не замечает. Приучил себя не замечать.

Плывут по Нилу плоты

На пасеке режим деревенский. Рассвело — значит, утро, пора на работу. Чуть стемнело — ложимся спать.

Сейчас вечер. Но так он хорош, что мы всё не можем решиться разбрестись по своим комнатам. Сидим за столом, врытым перед домом в землю. На столе полуостывший самовар. Небо светлое, июньское. И кругом ни звука.

Сейчас я уже не помню, с чего начался наш разговор. Наверное, ни с чего. С того просто, что не хотелось расходиться. Лена стала рассказывать мне о старых и даже древних пчеловодах. Когда-то она писала об этом статью. А Володя, хоть статьи такой не писал, знал не меньше Лениного.

Саня слушал будто бы небрежно — делал вид, что всё это ему известно. Потому что как-никак выпускник ПТУ, сам пасечник… Но, видать, наш пасечник кое-какие уроки в ПТУ своём прогулял.

Вечернее июньское небо, заснувший березняк. Но где-то совсем рядом течёт по древнему Египту никогда не виданная нами река Нил и царствуют фараоны.

По Нилу плывут плоты… Вот кричит что-то надсмотрщик — бухают по воде тяжёлые вёсла, плоты пристают к берегу. На них… ульи. Какими были они, те древние ульи, не знает никто. Лишь известно, что ранней весной их привозили в верховье Нила, к самому истоку. Это юг Египта. Там весна начиналась раньше всего. Значит, раньше и распускались цветы.

С юга на север шла по берегам Нила весна. А вслед за нею, за цветами, за нектаром плыли понемногу плоты с ульями.

Но всё-таки чаще всего в древние времена за пчёлами, за мёдом просто охотились. Шли в лес, искали дупло, в котором жила пчелиная семья, беспощадно напускали в дупло дыму. Это называлось «закуривать пчёл». Семья пчелиная гибла. Ну, конечно, само собой, доставалось и обидчикам… Потом дупло ломали, вырезали соты с мёдом. Так она и шла, эта охота.

Бортник дядя Гаврила

Долго ли, коротко ли, однако времена потихоньку стали меняться. Может, пчёл поубавилось, а может, люди просто поняли, что глупо это и жестоко — так вести себя.

И появились бортники. Они тоже искали пчёл. Но уже не закуривали их, а, дождавшись осени, вытаскивали соты через специально пробитые отверстия. Рядом с настоящими дуплами бортники выдалбливали в дереве новые удобные для пчёл жилища. Эти рукодельные дупла и назывались бортями. В разгар лета пчелиная семья начинала роиться, половина пчёл вылетала в поисках нового дома. Глядь, вот оно и дупло!

А надо сказать, мёд был в те времена очень дорог. Из свёклы и тростника сахар варить ещё не умели. Одно сладкое и было на всём белом свете — что бортники из лесу принесут.

Когда бортник находил новое дупло с пчёлами, он вырубал на дереве своё «знамя», то есть знак, клеймо: вилы, сума-калита с поясом, «четыре рубежи» (значит, четыре зарубки) — у всякого было своё. А кто ограбит чужую борть, тому несдобровать. Иной раз доходило даже до смертной казни — так строги были законы.

Но были воры, которые из всех законов знали только один: «Мёду хочу!» Сам здоровущий. На вид вроде добряк. Однако злобы в нём хватает. Особенно когда что-то делается «поперёк его ндрава»… Хозяин леса. Очень большой любитель мёдом ведать. За то, говорят, имя своё и получил: медведь.

Не раз приходилось бортнику схватываться с медведем… Вот они стоят друг против друга. Медведь поднялся на задние лапы. Бортник выставил вперёд левую руку, обёрнутую бараньей шкурой. Шкура та непроста, она хитро обмазана дёгтем. Сейчас медведь бросится на шкуру, да лапой и соскользнёт по дёгтю — прямо на длинный нож, что сжимает бортник в правой руке.

Здоров ты бортник, дядя Гаврила. Но медведь-то куда огромней. Ревёт!

А ну, как не соскользнёт его лапа с бараньей шкуры? А ну, как?.. Страшен дикий лес, глух… А на высокой сосне, в бортях, пчёлы радуются солнцу, таскают и таскают нектар.

Медведь и колотуха

Пчёл у бортника много: там семья, там семья, там семья. Будет прибыток! Только беда: словно нарочно разбежались борти в четыре разных угла огромного леса. Как же уберечь их от медведя?