Виктор Балашов - Про косматых и пернатых (рассказы) Страница 2

— Здхавствуй! — повторил попугай. С самым дружелюбным видом он приблизился бочком к гостю и вдруг дернул грача за хвост своим крепким загнутым клювом.

— Не тхогать! — взъярился Гришка. Готовый к драке, он раскрыл клюв и приподнял здоровое крыло.

Попка так поспешно попятился, что впопыхах чуть не свалился со стола. У самого края он заскрежетал когтями по клеенке, но не сумел удержаться, и, пролетев по комнате, сел на свою клетку.

— Дурррак! — процедил он оттуда, вращая круглыми, с красным ободком глазами.

— Чего? — насторожился грач.

— Дуррак! — скороговоркой брякнул попугай еще раз и повис на клетке вниз головой.

Гришка мельком глянул на хозяина, будто призывая его в свидетели.

— Ура, Гришка! Браво! — похвалил Василий Иванович, давясь от смеха.

— Урра! — подхватил грач недостающее слово и ринулся в атаку.

Попугай истошно заверещал что-то похожее на «карраул», юркнул в клетку, но Гришка успел-таки ухватить забияку за хвост. Упираясь в прутья лапами, он изо всех сил тащил попку наружу. По комнате полетели оранжевые и зеленые перья.

Василий Иванович схватил своего буйного ученика, зажал его под мышкой. А тот все еще дрожал от возбуждения, шипел и ерошился. В клюве у него поскрипывало большое желтое перо, вырванное из хвоста заморского франта.

— Ну, что теперь о тезке своем скажешь? — подмигнул Василий Иванович владельцу попугая. — Можно научить грача говорить или нет?

— Да ведь он не понимает, что говорит, — смущенно отозвался Григорий Федорович. — Так, брякает невпопад…

— А твой попка что понимает? Сто лет прожил, а дураком так и остался. Поживи мой Гришка сто лет возле людей, он мог бы лекции читать о борьбе с попугаями. А попка что? За сто лет три слова всего и выучил!

Размолвка с приятелем вынудила Василия Ивановича отказаться от чая и отправиться домой.

«Как мы его проучили-то! — улыбался он дорогой в усы, поглаживая задремавшего под полою грача. — Невпопад, слышь, брякает! Птица — она птица и есть. Умишка не ахти. Но ведь выговаривает-то как чисто! Ох и краснобай ты у меня, Гришка!»

…Зима близилась к концу. Заплакали сосульки на карнизах. Бойко зачирикали воробьи, купаясь в первых лужах.

В конце марта, когда ослепительно сверкал снег на солнце и в саду, под яблонями, раскинулись фиолетовые тени, грач вдруг настойчиво забился в окно. Василий Иванович вынес его на крыльцо. С восторженным родным «Гра! Гра!» Гришка взмыл на воздух и опустился в конце сада у старой березы. Там он поклевал что-то в оттаявшей у ствола земле, потом взлетел на тополь и уселся возле растрепанного зимними бурями гнезда. Обернувшись к югу, навстречу ясному солнышку, грач долго радостно кричал, раскачиваясь на тонкой ветке, будто хотел оповестить далеких сородичей своих: «Летите скорей! У нас весна, сияет солнце!»

— Глядите-ка, уже грачи прилетели! — удивлялись прохожие и радовались близкому теплу.

Вечером, когда хрустким ледком затянулись лужицы на тротуарах, грач вернулся домой.

С каждым днем отлучки его становились все продолжительней. А когда прилетели первые грачи и над тополями снова немолчно зазвучал оживленный грай, питомец Василия Ивановича и вовсе перестал ночевать дома. Наверно, нашел себе подругу среди вернувшихся грачей и принялся сплетать с ней нехитрое гнездо для будущего потомства. По крайней мере, Дарья Степановна застала его однажды в сенях за нелегкой работой: Гришка разбирал сломанную корзину, некогда служившую ему гнездом, и по прутикам переносил ее в клюве на вершину тополя.

Раза два на день он залетал к хозяевам, торопливо глотал что-нибудь из обеденных остатков и тотчас улетал на волю. Грач уже не любил, как бывало, чтобы его гладили по спине, и не ласкался сам к хозяину.

— Совсем одичал! — огорчался Василий Иванович. — Вот скоро и говорить разучится. Пропали тогда мои зимние старания.

Но опасался старик понапрасну. Когда наступила пора огородных работ, Гришка неотлучно ходил за хозяином и, рискуя оставить голову под лопатой, выбирал из грядок упругих земляных червей. На этот раз он заботился не о себе: среди дружного писка грачиных птенцов на тополе раздавался также писк прожорливых Гришкиных детей.

Один раз (Василий Иванович в это время скручивал объемистую «козью ножку», а Гришка в ожидании начала работ дремал усталый на заборе) с улицы послышались заговорщические голоса мальчишек:

— Глянь-ка — спит! Вот бы поймать! — восхищенно прошептал один. — Ведь и сидит-то совсем низко.

— И вправду уснул! — подтвердил второй. — За хвост его — и наш будет.

— Ты, Шурка, подсади меня, я его цапну! — нетерпеливо перебил третий.

Через щели между досками Василию Ивановичу было видно, как сорванец ловко забрался на спину дружка и, прикусив губу, потянулся к Гришкиному хвосту. Привыкшая к людям птица лишь обеспокоенно завозилась на месте, но не улетела. Однако, едва шаловливая рука ухватила за хвост, Гришка резко обернулся и гаркнул во все горло:

— Не трогать! Дурррак!

Ошеломленный мальчишка грохнулся наземь.

— О-он нне велит трогать! — оправдывался перед товарищами неудачник. Д-дураком обозвал…

Приятели не нуждались в пояснениях: они и сами слышали и были поражены не менее пострадавшего.

— Ну-ка зайдите сюда! — силясь придать лицу серьезное выражение, пригласил Василий Иванович обескураженных охотников.

Ребята, нерешительно потоптавшись у калитки, зашли. Предчувствуя, что дожидаться хозяина бесполезно, Гришка сам раскопал червяка и потащил в гнездо.

— Что, не удалась охота? — с притворным сочувствием спросил старик. Мало того, что из рук вырвался, да еще обругал, шельмец, при всех. А пожалуй, и поделом! — неожиданно заключил Василий Иванович и продолжал наставительно: — Нельзя так, ребята! Вам наверняка говорили в школе, что грач — самая полезная птица. Он, может, в двадцать раз больше вычищает вредителей за сезон, чем сам весит. Зачем же его обижать?

Василий Иванович прикурил свою самокрутку, придавил ногой тлеющую спичку.

— А что касается этого грача, который вас осрамил сейчас на всю улицу, так это и подавно особенная птица, ученая. И детишки у него, он для них с зари до зари старается. Во-он, видите, третье гнездо на вершинке? Там его квартира.

Старик копнул лопатой, подобрал пару червей и крикнул, подняв к небу усы:

— Гриша!

— Чего? — донесся из гнезда хрипловатый голос.

— На-ка вот, отнеси гостинца своим писклятам!

— Урра! — безучастно крикнул грач, круто планируя с дерева.

Ловко подхватив червей, Гришка снова взмыл кверху, а из гнезда навстречу ему высунулось множество раскрытых клювиков.

ДВА ВЫСТРЕЛА

Я вижу, и вас заинтересовало это ружье. Изящная штука, не правда ли? Хотите снять его со стены? Пожалуйста!

Полюбуйтесь тонкой гравировкой. Вот летящая над камышами утка. А на другой стороне благородный пойнтер вытянулся в стойке. На вороненой стали рисунки выглядят довольно эффектно.

Можно ли разложить ружье? Что ж! Оно не заряжено… Только делается это иначе. Одну минуту… Надо прижать пальцем вот этот рычажок и слегка надавить ложе.

Теперь обнажился черный зев ствола. Чувствуете, оттуда пахнуло пороховым дымком? В это отверстие закладывается строго взвешенная порция смерти. А дальше все зависит от удачи. Мне лично повезло. Из этого ружья, что у вас в руках, сделано всего два выстрела, и оба заряда настигли свою цель… Но больше оно не выстрелит в моих руках.

Почему? В двух словах того не объяснить. Но если вы настаиваете, расскажу все по порядку. Предупреждаю, однако: веселой охотничьей байки вы не услышите.

Начну с того, что ружье это несколько лет назад торжественно вручил мне один приятель. Подарок ко дню рождения. Считается, если человек пишет рассказы о животных, то он непременно должен быть заядлым охотником. Обычное заблуждение. Но ружье осталось у меня: ведь люди обижаются, когда отвергают их дар. К тому же я был искренне убежден, что от охотничьей страсти застрахован навечно.

И все же… Замечали ль вы — стоит человеку заполучить какую-то вещь, он в конце концов применит ее по назначению. Возьмите в руки молоток — вам захочется вколотить гвоздь. Топором прямо-таки не терпится сделать насечку. Ну, а ружье должно выстрелить. Хотя бы раз.

И вот как-то на лыжной прогулке плечо мне ощутимо придавил новенький ружейный ремень.

Был обычный февральский день, серенький, неприветливый. Сквозь полосатую ткань облаков солнце скуповато, как бы нехотя цедило жиденький свет. Порою откуда ни возьмись срывался шалый ветер, белыми кнутами поземки стегал испуганно вздрагивающие кусты и стихал где-то вдали, среди снежных барханов. Погода вовсе не располагала к длительной прогулке.

Но непривычная тяжесть ружья почему-то возбуждала меня. Стыдно признаться: я, как мальчишка, забавлялся сознанием собственного могущества. Будто выросла у меня за плечами еще одна длинная и хваткая рука и с ее помощью мне ничего не стоит заполучить любой трофей, какой только попадется на глаза. Будет ли то сторожкая лисица, прыткий заяц, а может быть, сам серый разбойник волк, я не знал, и эта неизвестность растравляла воображение и влекла меня все дальше и дальше.