Исай Мильчик - Степкино детство Страница 20

И вдруг повезло: нашелся один разговорчивый. Ни на кого из слободских он не похож, и на мастеровых не похож. В парусиновом пиджачке, в шляпе, из кармана клетчатый платочек уголком высовывается. И откуда такой взялся?

— Что, молодые люди, — спросил он Степку и Суслика, — в вас тоже косточки играют?

И голос у него какой-то не похожий на других — не хриплый и не толстый. Аккуратный голос. И весь он ладный, шагает — как марширует, прямо Ларивошке под стать.

— Вы куда путь правите? — снова спросил незнакомец.

— Мы на бунт. А ты куда, дяденька?

— И я на бунт. Вместе идти — дорога короче.

Город уже остался далеко позади. Только по неподвижно висевшему облаку пыли можно было догадаться, в какой он стороне.

Народ валил мимо глиняных рвов, мимо низких кирпичных сараев. Оттуда выходили на дорогу перемазанные глиной кирпичники, размахивая баграми и кольями, и смешивались с конопатчиками, с бондарями, с затонскими мастеровыми.

Незнакомец пристально всматривался в каждого, словно старался хорошенько запомнить. И вдруг спросил Степку и Суслика:

— Вы, ребятки, верно, знаете этих, что на бунт идут?

«К чему это он?..» — подумал Степка.

А Суслик сказал:

— Нет, дяденька, мы их не знаем. Мы — слободские.

А кирпичники в слободке не живут. А ты нам скажи: далеко ли еще идти? Где он будет — бунт этот?

Незнакомец помолчал с минуту, потом вдруг остановился посреди дороги и ударил себя кулаком в грудь.

— Где бунт? Вот он где бунт! У всех тут бунт! — и он снова ударил себя кулаком в грудь. — И у тебя, — ткнул он Степку. — И у тебя, — ткнул он Суслика.

Ребята скосили глаза себе на грудь, потом посмотрели на чудака в шляпе, потом друг на друга.

Суслик тронул Степку локтем и шепнул:

— Порченый он. Ей-богу, порченый.

— Ну, пошли, — сказал незнакомец.

И они втроем снова зашагали дальше.

Степка украдкой поглядывал на их странного спутника.

Багровое лицо его показалось теперь Степке злым. И говорить с этим чистеньким человеком почему-то не хотелось.

А Суслик не выдержал и, забежав вперед, спросил:

— Дяденька, ты писарь или кто?

Но тот только рукой махнул.

Впереди, за холмом, скрывавшим Култук-реку, слышен был какой-то гул, треск, словно перекаты грома.

Мимо ребят, гремя железными ободьями по сухим кочкам, пронеслись телеги — шесть телег, одна за другой. Извозчики — русские и татары — стояли на передках и нахлестывали лошадей.

— Ну, а может, этих знаете? — опять спросил незнакомец в шляпе. — Ну-ка, ты, востроносый, — кивнул он на Суслика, — знаешь которого-нибудь извозчика? По имени знаешь?

«Вот смола, — подумал Степка. — И что это у него на уме?»

И вдруг спросил:

— А зачем тебе, дяденька, по имени?

Незнакомец быстро взглянул на Степку, словно хотел насквозь проткнуть его глазами, потом вздохнул и сказал торжественно:

— А затем, что нынешний день не такой, как все. Нынешний день на всю жизнь зарубка…

— Это ты верно говоришь, — раздался сзади чей-то голос.

Все трое оглянулись. Да это затонский мастеровой. Тот, что про топор-молоток ребятам втолковывал. И серьга у него в ухе. Степка сразу его узнал.

— Так, говоришь, нынешний день на всю жизнь зарубка? — повторил мастеровой. — Вот и заруби это у себя на носу. А не то я на тебе эту зарубку оставлю. Понял?

И не успели ребята опомниться, как незнакомца в шляпе точно ветром сдуло. Втянув голову в плечи, нахлобучив шляпу на самые уши, он побежал, петляя между рвами и сараями.

— Держи! Лови! — зашумели в толпе. — Шпион проклятый!

— Шут с ним! — сказал мастеровой. — Неохота время на него терять. Небось эта шляпа сюда больше не сунется!

И он зашагал вперед.

Степка и Суслик, взявшись за руки, бросились за ним вдогон, боясь упустить его из виду.

А за холмом бахало все громче и громче…

Взбежали ребята на холм и — вот оно, тут! Каменные амбары целой улицей раскинулись по берегу Култук-реки. И народу, народу — картузов, тюбетеек, малахаев — конца-края не видать.

Все тут. И бондари, и конопатчики, и рыбаки, и затонские мастеровые. И все шумят, и все кричат, и всяк по-своему.

— Сбивай замки!

— Круши рыбников!

— Вера разный — бог один. Бахай!

— Сок башка!

— Хабарда!

И длинными бревнами бахают в железные двери амбаров.

Бух-бах! Бух-бах!

Громит народ кряжистые, литого камня амбары богатеев-купцов. Амбары доверху набиты красной рыбой — белугой, севрюгой, осетром. Эту рыбу и Петербург просит, и вся Россия просит, и все чужие страны просят. Знаменитые это амбары. Из этих амбаров рыба по всему свету расходится и самая лучшая — к царскому столу идет.

Раскачиваются длинные сукастые бревна и бахают в железные двери.

Бах-бух! Бах-бух!

Земля трясется и вздрагивает от ударов.

Бунт это!

Люди в русских косоворотках, в татарских бешметах, в ушастых калмыцких малахаях гудящим роем облепили каменные амбары. Загорелые, натруженные руки будто приросли к бревнам, раскачиваются вместе с ними взад-вперед, туда-сюда. И тяжелые, кованые двери отвечают людям громом, звоном, железным лязгом…

Вот он — бунт!

Ребята опрометью бросились с холма вниз, к амбарам.

Грохот, баханье бревен, лязг железа, шум, крики сразу оглушили ребят.

Нагретый воздух, запах пота, жаркое дыхание людей горячей волной ударили в лицо.

Куда ни сунутся ребята — везде колышутся спины, качаются бревна, мелькают локти. К амбарам не подступиться. Всем народом хлынули сюда рыбаки и конопатчики, кирпичники и бондари. За их спинами амбаров и не видать.

Вдруг от одного бревна отделились какие-то двое затонских — всклокоченные, в расстегнутых синих блузах. Увидели без толку снующих ребят и поманили их к себе.

— Сыпь сюда. А мы дух переведем.

Да не успели ребята стать на место затонских и уцепиться за бревно, как кто-то крикнул:

— Эй, мастеровой народ, на себя работаешь, не на хозяина! Потом отдышитесь. Этим двум другая работенка есть.

И сразу чьи-то руки подхватили Степку под локти, подняли и понесли над толпой. У Степки заколотилось сердце: куда, зачем? Сзади среди хриплых голосов пробился тонкий крик: «Мама!» Это Суслик крикнул. Его, наверно, тоже тащат.

— Лестницу! Лестницу! — закричали в толпе.

Степка извернулся на локтях и глянул: кто это его несет?

Вот так здорово! Да это тот конопатчик, который в участке на узлах сидел.

— Стой, да куда ты меня? Дядя! — крикнул Степка.

А тот не останавливается, все прет и прет — уже к самой стене амбара дотащил. И уже какой-то лохматый, похожий на цыгана мужик примеряется с лестницей к стенке, а какой-то калмык в малахае пробует, крепки ли перекладины.

А сзади кричат:

— Лезь в окно… В окно лезь…

— Добывай записки-расписки! В конторке они!

— В конторке! Слышишь? В шкатулке с ангелом…

Какой ангел? Что за конторка? Что за расписки-записки?

Не успел Степка опомниться, а уж кто-то подпихивал его кверху:

— Лезь, сынок, выручай расписки задаточные. Выручай долги наши.

Бревна перестали бахать. Двери не гремят. Все ждут, все смотрят на Степку. И пальцами показывают на карниз: «Лезь, лезь!»

Эх, была не была! Степка взметнулся вверх, только перекладинки заскрипели под ногами. Выше, выше… Стоп. Дальше карниз. Под карнизом сквозная щель в стене. Это и есть окно? Да разве в эту щель пролезешь!

Степка заглянул в отверстие. Тихо. Темно. Глянул назад, вниз — оттуда опять: «Лезь, лезь!..»

И чей-то голос резче всех:

— Суй голову! Голова пролезет — и весь там.

Степка сунул голову в отверстие. Не лезет. Завертел башкой и так и эдак — не лезет. Что же теперь делать? Вниз съехать? Нет, стыдно. Как же быть? И вдруг услышал снизу: «Карту-уз!» Ну конечно, это картуз виноват! Это же он, собака, держит! Степка рванул с головы картуз и втиснулся ершистой головой в каменное отверстие. Сухой птичий помет обсыпал волосы, шею. В ушах зазвенело, в глазах зарябило. А все-таки проскочила головушка. Степка вспомнил: «Голова пролезет — и весь там». Он свел плечи, вытянулся в ниточку и протолкнулся в щель до пояса.

Свесившись головой и плечами внутрь амбара, Степка высвободил руки и стал шарить вокруг себя. Вот руки нащупали мокрое днище бочки. Степка крепко ухватился за ее край и спрыгнул на пол.

Не успел Степка встать на ноги, как наверху что-то зашуршало. Он вскинул голову — Суслик там. Просунулся наполовину в щель, побарахтался малость и тоже сиганул на пол. Стоит, смотрит на Степку, а Степка — на него. Где они? Куда попали?

За стеной шум, голоса гудят, бахают бревна… А тут сыро, сумеречно. Кряхтит дверь, вздрагивают стены.

Степка обвел глазами амбар. Будто притаившись, горбятся здесь накрытые рогожами бочки, маятниками качаются на жердях белужьи тешки. Пахнет мочалой, сыростью.