Яков Тайц - Неугасимый свет Страница 20

И она занялась подушками. А мы взяли банку и уложили её чуть ли не на самое дно корзины, чтобы соблазна не было.

Тогда Тимка сказал:

— Давайте возьмём по одной. Ну, по однусенькой.

Лилька строго посмотрела на него и отрезала:

— Мы кому везём? Папе! Значит, всё. И Тимка — даже Тимка! — умолк. Наконец всё наше имущество было уложено в корзину. Она не закрывалась. Тогда вся семья Тайца М. Е., в составе жены Тайц В. С. и троих детей, уселась на крышку — и корзина закрылась. Мы заперли её ещё стальным прутом, навесили замок и даже перевязали бельевой верёвкой.

Наступил час отъезда. Мама наняла тележечника, и мы стали прощаться с соседями. Нелегко было расставаться. У мамы на глазах всё время стояли слёзы — одни высыхали, набегали другие. Соседки её целовали и тоже украдкой вытирали слезу.

Я в последний раз обошёл весь двор, весь Чеботарский въезд, кое-где вздохнул, кое-где тоже чуть не всплакнул. Тимка прощался с мальчишками, Лилька — с девчонками…

Наконец всё наше имущество было уложено в корзину.

Потом соседи помогли взгромоздить корзину на тележку. Тележечник взялся за оглобли. И в эту минуту во дворе появилась тётя Муся в своей чёрной шали. Она торопливо шла, припадая на одну ногу и прижимая к себе кошёлку.

— Что это значит, Верочка? — ещё издали заговорила она. — Ты таки уезжаешь?

— Да… вот… он прислал вызов…

— Ну конечно, правильно! Что ему там сидеть без вас. Езжайте с богом. Только я хотела спросить: а как там с моим товаром?

Мама вся покраснела:

— Вы знаете… так нескладно получилось. Мы не сумели тогда продать. Ну, просто не успели…

Разговор шёл торопливо. Кругом стоял народ. Тележечник ждал.

— Хорошо, — сказала тётя Муся, — но себестоимость хотя бы ты можешь мне вернуть.

— А сколько это — себестоимость?

— Немного. Сколько там было?.. Десять фунтов? Ну я тебе посчитаю недорого — четыреста миллиончиков — и всё!

Мама растерялась:

— У меня столько нет. Простите, тётя Муся, я вам вышлю из Москвы… Как только приеду…

— Ну, а банка? Такая хорошая банка! Мне компаньон голову снимет за неё!

— Вы знаете, она в корзине… на самом дне! — взмолилась бедная мама. — Мы на поезд опоздаем… Дети, пойдёмте!.. До свиданья, соседи. Спасибо вам за всё!..

Тележка тронулась. Мы пошли за ней. Соседи выстроились полукругом и махали нам руками. Мы, оглядываясь, на ходу махали им в ответ. А тётя Муся шла рядом с нами и говорила:

— Верочка, я не понимаю, — я хотела тебе помочь, а ты так поступила!

— Но я верну. Я из Москвы верну… — повторяла мама. — Яша, держи Тимку! Лилька, дай руку!

Мы пошли быстрее, чтобы не отстать от тележки. Тётя Муся не поспевала за нами и постепенно начала отставать. Но долго ещё было слышно:

— Вы бы хоть вернули… хоть себестоимость. Такой хороший товар! На чистом сахаре!..

А мы всё шли за тележкой, железные колёса которой грохотали по булыжнику нашей такой родной и уже немножко чужой Чеботарской улицы…

ДВЕРЬ В МОСКВУ

Теперь осталось досказать, как мы доехали до Москвы. Сначала мы долго томились на вокзале. Конечно, Тимка сразу же пропал. Мы везде искали его, и оказалось, что он где-то в первом классе играл с ребятами в фантики. Конфет давно не было, а фантики остались.

Конечно, нашу корзину сначала долго не хотели пропускать за её несуразную величину.

Конечно, Лилька в самую трудную минуту потеряла туфлю и заявила:

— Мама, у меня ноги стали разные.

— Как так?

— Одна обутая, другая разутая. Мы долго искали её туфлю.

Но вот объявили посадку. Сейчас уже мало кто знает, что значило тогда это грозное слово: «посадка». Это значило, что огромная толпа, с детьми, с мешками, с чемоданами, стоит на платформе и тревожно ждёт поезда. А когда он подходит, все, волоча за собой и детей, и мешки, и чемоданы, кидаются на него и ещё на ходу цепляются за подножки, за поручни, за малейший выступ, чтобы поскорее захватить уголок, лавочку, буфер… Вот что такое посадка!

Посадки бывали лёгкие, средние и тяжёлые. Харьковская посадка считалась ещё одной из лёгких.

Стиснутые толпой, мы двинулись к выходу. Два беспризорника, которых мы наняли на вокзале, волокли нашу корзину. Мама крепко держала за руку Тимку, Тимка — Лильку, а Лилька — меня, как в сказке про дедку и репку. Только в сказке ни дедку, ни бабку, ни репку так не толкали, как нас.

— Ой, не давитесь! — кричала Лилька. — Не давитесь же!..

Тимка сопел и деловито отбивался локтями. Мама приговаривала:

— Осторожно! Здесь дети…

— Та ничего им не зробится! — кричали ей в ответ.

Но вот нас вынесло, вернее — выперло на перрон. Всё так же цепочкой, не расцепляясь, мы побежали вдоль состава. Поезд был какой-то разномастный. Там были вперемежку и пассажирские и товарные вагоны. Наш вагон был в самом хвосте. Над широкими окнами во всю его длину была выпуклая надпись:

МЕЖДУНАРОДНОЕ ОБЩЕСТВО СПАЛЬНЫХЪ ВАГОНОВЪ

с твёрдыми знаками, похожими на вывихнутую букву «Б».

У подножки стоял военный в будёновке, какой-то корноухий, с пустым рукавом и рубцами на лице. Это был сам начальник поезда. Мы ему показали наши билеты, и он нас пропустил. Пропустил он и корзину, только, когда беспризорники её втаскивали, сказал:

— Н-да. Фундаментально!

В вагоне был длинный коридор и окна, а справа — двери, а за ними — комнатки, комнатки… Называются — купе.

— Вот ваше купе, — сказал военный. — Располагайтесь.

Мы расположились. В купе были две полки — одна над другой. Верхняя — мне с Тимкой, нижняя — маме с Лилькой.

Рядом была умывальная комнатка, но там никто не умывался, потому что там тоже ехали люди. Ехали на крыше. То и дело над головой кто-то грохал подкованными сапожищами.

В купе ничего мягкого не было — видно, всё мягкое кто-то унёс.

И вот раздалось протяжное «ту-тууу». Мы прижались к окну. Перед нами медленно поплыла Холодная гора, домишки, стрелки, семафоры… Прощай, Харьков, прощай, Второй Чеботарский, прощайте, беззаботные детские годы…

Путешествие длилось около трёх суток. Начальник поезда часто проведывал нас. Руку он потерял на деникинском фронте. Ранение в лицо получил на польском. Ухо ему отстрелил Юденич. И, несмотря на всё, это был весёлый человек. Он сажал Лильку на колени, рассказывал нам про войну и угощал нас кипятком. А мы угощали его ландрином «Сладость», который специально ради этого извлекли из корзины. Сами мы старались его не есть — ведь мы везли его для папы.

В пути мы дважды стояли посреди поля. Начальник поезда пробегал мимо состава, размахивая своей единственной рукой, и весело кричал:

— А ну, мужики, кто желает ехать дальше, выходи на лесозаготовки!

Я не знал, мужик я или нет. Мама сказала:

— Ты ещё не мужик, можешь не ходить. И я остался.

Но во второй раз во мне заговорила совесть. Я одёрнул на себе гимнастёрку и вышел из вагона.

У машиниста была длинная, острая пила. И вот одни «мужики» стали пилить всякие старые шпалы, брёвна, поваленные столбы, щиты (от сырого леса машинист отказывался, говоря, что тянуть не будет), другие — и я в том числе — построились цепью и передавали каждое поленце из рук в руки. Поленца быстро «ехали» к паровозу. А кочегар и машинист смотрели в паровозное окошко и покрикивали:

— Веселей, ребята! Коли-пили!

Потом кочегар махнул чёрной рукой:

— По коням!

«Мужики» разбежались по составу. Паровоз гуднул, из него повалил чёрный, жирный дым, что-то в нём охнуло, ухнуло, и мы потащились дальше.

Иногда навстречу нам двигались длинные воинские эшелоны. На теплушках было написано мелом, точно в классе на доске:

Даёшь Крым!

Смерть Врангелю!

Утопим барона в Чёрном море!

Иногда такие эшелоны стояли рядом с нами на соседнем пути. В теплушках сидели и стояли бойцы, подпоясанные ремнями с подсумками. За ремнями у многих торчали бутылочные гранаты. На груди перекрещивались пулемётные ленты.

— Откуда? — спросил однажды наш безрукий начальник.

— Ма-асковские, — ответил какой-то парень с гранатой за поясом, широко и вкусно «акая». Я подумал с гордостью: «А скоро и я буду «ма-асковский».

Вдруг парень обратился ко мне:

— Малец, поедем с нами Врангеля бить!

— А возьмёте? — крикнул я в открытое окно.

— Подрастёшь — возьмём, — ответил он, хотя был немногим старше меня.

— Тогда и Врангеля не будет, — сказал я.

— Небось какая-нибудь зараза всегда найдётся, — ответил он улыбаясь.

Но вот их паровоз загудел, и «ма-асковский» эшелон тронулся, мелькая перед глазами открытыми дверями, вагонами с лошадиными мордами, платформами с пушками, с походными кухнями… А потом тронулись и мы.