Александр Лебеденко - Первая министерская Страница 20

«Наверное, эти люди сделали бы всех счастливыми, если бы могли. Впрочем, это что-то совсем не социал-демократическое», — тут же подумал Миша и выпил еще рюмку вина.

— Гайсинский! Да ты хлещешь, как извозчик! — закричал возбужденный Ливанов. — Ах ты, сукин сын, что ж ты скрывал свои таланты? Ты испортился в помещичьем доме.

— Я в первый раз пью вино… Честное слово!.. — Миша пьяно наклонил голову и сделал улыбающиеся, томные глаза.

— Ой, умру! — хохотал Козявка. — Мишка, а ты формулы помнишь? Теперь небось и тебе не до формул. Ах, собака! Он меня замучил, ребята!

— Выпьем за именинника! — крикнул Казацкий.

— Ура! — завопили гимназисты хором и подняли бокалы.

Высокий бокал дрогнул в руке Миши, и вино пролилось на скатерть.

— Да он пьян, ребята! — закричал Андрей. — Мишка, садись и не пей больше.

В столовой кто-то застучал ножом по тарелке. Стало тихо.

— Господа! — услышал Миша громкий голос Савицкого. — Сегодня именинник мой сын и наследник, но я предлагаю сейчас выпить за другого носителя того же имени, за первого дворянина нашей могущественной империи, за его императорское величество государя императора Николая Второго!

В угловой комнате, словно по команде, граммофон заиграл «Боже, царя храни». Все вскочили. Все спешили поднять бокалы.

Миша сидел, не отрывая пальцев от ножки высокого бокала, и по-прежнему блаженно улыбался.

— Встань! — зашипел над ним Казацкий.

— То сядь, то встань, — засмеялся Миша, — что ты от меня хочешь?

Он не замечал, что все вставшие гимназисты смотрят теперь только на него.

— Встань! — со злобой крикнул Козявка. — Не слышишь? Гимн!

Миша поднялся, и только теперь до его сознания донеслись знакомые звуки торжественной полуцерковной мелодии. Эти звуки были хорошо знакомы и всегда были чужими. Всегда нужно было под эти звуки снимать фуражку, стоять и делать усилие над собою.

— Господа! — продолжал, стоя, Савицкий. — Мы переживаем тяжелые времена. Враг грозит и на востоке и на западе. Враг грозит монархии и нам, опоре трона, дворянству. Но уже наша могущественная эскадра под командой доблестного адмирала Рожественского подходит к берегам Японии, и недалек момент, когда мы возьмем врага за горло. Но еще раньше нам нужно взять за горло врага внутреннего. Всяких социалистов, бунтующих студентов, жидов и жидовствующих и прочую банду, осмелившуюся угрожать древним порядкам святой Руси. Нет пощады врагу! Это борьба на жизнь и на смерть. За нашу победу, господа!

— Ура! — рявкнули гости.

— Ура! — завопили гимназисты.

Все сели, и только Миша стоял.

— Ты что, остолбенел, как жена Лота? — засмеялся Ливанов.

Миша не отвечал. Миша думал:

«Схватить за горло врага внутреннего…»

Хмель проходил, возвращалась ясность мысли.

Жидов, то есть его самого, его отца, «варшавского портного» Гайсинского. Всех Монастырских. Просто так… За горло! Мише казалось, что чья-то красная, со вздувшимися жилами рука уже тянется к его слабой, тоненькой шее…

Зачем же он здесь, в этом доме? Зачем он пьет вино и ест хлеб человека, который желает ему смерти? Ему, его сестре и его отцу. Всем евреям… Что сделали евреи этому сильному и богатому человеку? Что они могут ему сделать?

В зале опять кто-то застучал ножом по тарелке.

Директор гимназии поднялся и предложил тост за именинника и за здоровье его родителей.

— Вот черт, Козявка! — прошептал Казацкий, обращаясь к Ливанову. — Сам директор за него портвейн трескает. Смотри, тут даже нам пить не мешают. Что значит — помещик!

Опять застучали по тарелке. Поднялся исправник Салтан. Он говорил, размахивая короткопалой, широкой ручищей.

— Я хочу ответить уважаемому хозяину, — начал он покачиваясь. — Врагов внешних мы как-нибудь с помощью божьей одолеем. А что касается врагов внутренних, — в голосе исправника появились нотки презрения, — то я смею уверить уважаемое общество, что здесь беспокоиться не стоит. Все это больше бабьи сплетни и страхи. На самом деле вся сила в наших руках. Надо признаться, мы немножко распустили всякую сволочь… Прошу прощения… сорвалось… — наклонился он к хозяйке. — Но на днях мы дадим доказательство нашей силы и государственной предусмотрительности… Будьте здоровы, господа! — поднял он бокал. — Здоровье нашей уважаемой хозяйки и нашего досточтимого хозяина и политического лидера. — Он многозначительно поднял палец кверху.

— Ура! — обрадованно закричали гости.

— Вы что-то нас интригуете, господин исправник, — спросил директор. — Что это такое предвидится? Секрет? Закон какой-нибудь?

— Нег, что закон. До бога высоко, до царя далеко… Мы тут сами понемножку маракуем. Всыплем кое-кому, кому нужно… Врагам внутренним, чтобы неповадно было…

«Кому это он всыплет? — подумал Миша. — Неужели опять евреям?»

Вино показалось ему горьким уксусом, и хлеб комком остановился в горле. Он встал из-за стола и, шатаясь, держась за перила, побрел в сад и дальше, дальше к задремавшей в ночной темноте воде. Здесь он сел на борт баркаса и глядел, как в черной, словно лакированной поверхности воды неподвижно стояли золотые звезды и белый месяц серебряной насечкой лежал на самой середине озера.

Гости разъехались только под утро. А часть приглашенных осталась в поместье, заняв все угловики, диваны и кровати, расположившись на коврах и креслах, и пьяный угар повис над помещичьим домом, который, казалось, плыл в ночной тишине, не погашая огней, с раскрытыми окнами, плыл вместе с озером, белым двурогим месяцем и плакучими ивами, склонившимися над водой…

Глава одиннадцатая

— Ты большой чудак, — говорил, покашливая, старик Гайсинский. — Пятьдесят рублей!.. Разве такие деньги валяются под забором? Большое тебе дело, за чье здоровье пьет господин Савицкий? Помещики всегда пьют за царя. Что же, им пить за народ или за евреев? А господин исправник — он тоже пьет за царя. Он за это получает жалованье… И, наверное, большое жалованье… А ты получаешь пятьдесят рублей за то, что учишь его сына, так ты себе учи его — пусть он будет умнее своего отца. Ты проработаешь лето, так сошьешь себе костюм на целые три года вперед. Я тебе подложу хороший запас на рост. Можно купить сукно по три рубля двадцать пять копеек аршин. Ты будешь одет не хуже твоего товарища Андрея.

— А если я его не могу видеть?! Пусть он пьет хоть за господа бога, но зачем он хочет схватить тебя за горло?!

— На что ему мое горло? Мое горло никому не нужно. Скоро мои руки никому не будут нужны. Я уже плохо вижу. Я только и думаю, чтобы ты скорее кончил гимназию. А потом, ты знаешь… если твой ученик выдержит экзамены, тебя наперебой будут брать за репетитора. А если ты бросишь урок, то все скажут: «У него ничего не вышло, потому он и бросил». Ты знаешь, заниматься с Савицким — это большая реклама.

Миша молчал.

— Ты огорчаешь отца, — шептала ему в сенях Рахиль. — Доведи дело до конца, тогда и бросай. Потерпи, а потом плюнешь.

— Ну, хорошо, — сказал Миша. — Я понимаю, что я должен терпеть. Только я буду каждый день приезжать домой. Не нужно мне ихнего парного молока… Хотят, чтобы я занимался, так пускай возят каждый день…

Переходные испытания шли своим чередом. На каждом экзамене случались катастрофы. Кто-нибудь выходил с заплаканными глазами, пробирался к выходу вдоль стен коридора. Но на неудачника сейчас же наваливались десятки ребят с встревоженными лицами:

— Угробили?

— Что спросили?

— А что ты ответил?

— Придирались?

Неудачник не успевал отвечать на вопросы. Сдавшие успешно экзамен выходили в коридор с веселыми лицами и сами охотно вступали в разговор с ожидающими очереди товарищами.

— Пришлось попотеть! — говорил какой-нибудь победитель, у которого еще полчаса назад сердце то замирало, то дрожало, как овечий хвост. — Водовоз всеми силами хотел меня срезать. Но не тут-то было!

— А что спрашивали?

— И по билету, и по курсу. И вдоль, и поперек…

— И ты сдал? — глаза спрашивавшего светились надеждой и удивлением.

— Ну ясно. Три ночи не спал. К черту! Не желаю больше думать об алгебре! Двигаю домой — и на боковую…

На экзамене по русскому языку пал жертвой Рулев. Он вышел в коридор, заложив руки в карманы, и, не дожидаясь расспросов, процедил сквозь зубы:

— Разложили на четыре лопатки, идолы.

— А ты чего не знал?

— И в общем, и в частности…

— Яко наг, яко благ, яко несть ничего?!

— Ну, наплевать! Осенью подержимся за передержку. Возьму репетитора… Но лето сильнейшим образом подпорчено. Вот анафемы, ироды, халдеи, башибузуки проклятые!.. — Он разразился длинной, витиеватой руганью.

— А что тебе фатер скажет? — ехидно спросил Ливанов.

— Ничего, — смутившись, ответил Рулев.