Эдуард Веркин - ЧЯП Страница 21

– Да, схожу…

– Сходи-сходи, – бабушка взяла по лимонной корке и принялась натирать виски, видимо, от мигрени. – Сходи…

– Бабушка, кто такой Чумбаров-Лучинский? – спросил Синцов.

– Какой Чубаров? – не расслышала бабушка, поглощенная лимонными процедурами.

– Чумбаров-Лучинский.

– А кто его знает? – бабушка взяла пряник, стала размачивать его в чае. – Мало ли тут народа всякого, вон, за рекой даже вьетнамцы зажили. Землянок нарыли и живут… А раньше и того больше, откуда только народ не ехал. Какой Лучинский?

– Чумбаров. Чумбаров-Лучинский. Там паровоз возле почты так называется.

– Да? А я думала, он просто так стоит. Там по этому паровозу хулиганы ползают, весь безобразиями покрылся. Ты лучше не к паровозу иди, а на речку, на речке сейчас хорошо…

Бабушка зевнула. Лимонный сок привел ее в блаженное состояние, она закрыла глаза, откинулась на спинку скамейки и счастливо вздохнула. Синцов подумал, что, наверное, как раз сейчас в бабушкином организме интенсивно разлагаются шлаки, дробятся камни и очищается кровь. Чтобы не мешать этому важному процессу, он отправился гулять, но, конечно, не к реке, а к паровозу. Хотелось посмотреть на эту Царяпкину еще раз.

Разновидности Царяпкиной на жизненном пути Синцову встречались регулярно. Обычно такие особы любили фауну, театр и романы про куртуазную жизнь, однако ни в одной из них странности не переходили черты благоразумия, с Царяпкиной все, кажется, было по-другому. Только весьма отвязная особа могла расклеивать такие объявления. Поэтому Синцову было интересно.

Он быстро добрался до улицы Вокзальной и спустился по ней к паровозу. Синцов ожидал встретить какую-никакую толпу – поклонников, зрителей, ценителей, одним словом, творческого наследия неуемных братьев Дятловых, но ничего подобного вокруг паровоза не обнаружилось. Клевретов тоже не наблюдалось, хотя Синцову очень хотелось поглядеть, как они, клевреты, выглядят.

А сама Царяпкина присутствовала.

Сама Царяпкина присутствовала на паровозе. Она забралась высоко, на котел, и теперь сидела, привалившись спиной к трубе. В руках у Царяпкиной имелась гитара, Царяпкина исполняла неразборчивую песенку.

Вообще-то Синцов предполагал, что поэтическое ристалище выглядит несколько иначе. Поэтов побольше, а сами поэты побуйнее. И в конце обязательно драка, поэты избивают друг друга гитарами и вырывают волосы, так что стон стоит над землей русской. Но тут всего этого не было, только Царяпкина.

Царяпкина перестала петь и стала читать стихи.

Какие-то странные стихи, рифма в них присутствовала, но непростая рифма, а хромающая, точно чтец был заикатым, хромым, да еще к тому же шагал по шпалам. Содержание стихов тоже отличалось сложностью и непонятностью, что-то про мглистые леса и заблудших овец. Читала Царяпкина выразительно и громко, звонким голосом, так что Синцов слышал ее издали.

Кажется, Общество братьев Дятловых, включавшее Элеонору Царяпкину и ее многочисленных и верных последователей, на самом деле включало только одну Царяпкину. Остальных борцов за возжигание в народных душах всепоглощающего пламени культуры не наблюдалось.

Да и зрителей тоже.

То ли местные были уже привычны к разгулу площадной поэзии, безнадежно избалованы флешмобами и акционизмом, то ли еще по какой неведомой причине, но свидетелей триумфа малых поэтических форм не набралось и одного человека. Нет, то есть этот человек набрался – и это был сам Синцов.

Прочитав еще одно стихотворение, заканчивающееся словами «сдохни, сдохни, Дед Мороз!», Царяпкина вернулась к песням. Она пустилась бренчать что-то громкое и быстрое, кажется, песню протеста. Против чего именно, Синцов не разобрал, но сам протест был налицо – Царяпкина грозила кулаком в сторону мэрии и на компромисс с властями не собиралась идти. Синцов пожалел, что она все-таки одна, без группы поддержки.

Но надо было как-то развлекаться, поэтому Синцов достал телефон и стал снимать Царяпкину, играющую на гитаре. Царяпкину это ничуть не смутило, напротив, увидев интерес к своему творчеству, она стала петь громче и все-таки разборчивее.

Мимо проследовала группа детсада, направлявшаяся из парка в летний лагерь. Перед паровозом детсадовцы остановились и некоторое время изучали девушку на паровозе, однако воспитательница, вероятно, из опасения за нравственность малолетних, подала сигнал к отступлению.

Отсутствие зрителей Царяпкину, кажется, совсем не удручило, Синцов позавидовал подобной выдержке. А еще Синцов подумал, что в этом, наверное, что-то есть. Подлинное искусство. Вообще на тему искусства и всякой прочей культуры Синцов размышлял нечасто. Поводов не подворачивалось. А тут вот подвернулся. Читать стихи и размахивать руками в отсутствие зрителей мог только настоящий художник. Поскольку настоящему художнику не нужен зритель, художник ценит эстетический жест, а не вульгарное признание толпы, так вот.

Синцову понравились эти его размышления о художниках, и он решил, что во многом понимает Царяпкину. Когда зададут сочинение о том, как он провел это лето, Синцов напишет не про то «как», а про то «с кем». Расскажет про Грошева, про Царяпкину и про Лобанова.

Тем временем Царяпкина перестала читать стихи, только на гитаре брякала, перебирала такую задумчивую мелодию. Ветер гонял по площади листовки со стихами, совершенно забытые еще до того, как они попали кому-то в руки.

История повторяется каждые сто лет, подумал Синцов. Каждые сто лет по улицам бродят ненужные поэты, пускают свои стихи по ветру, растапливают ими печи и запускают в небо на наволочках, наполненных горячим дымом. Каждые сто лет над ними заслуженно смеются горожане и гоняют метлой дворники. А они все расписывают заборы своими произведениями и надеются на лучшую жизнь. На том мир и стоит.

Со стороны железнодорожных складов показалась небольшая стая разморенных жарой собак, пять штук, две из которых оказались выкрашены в синий цвет. Собаки забрались под паровоз, развалились в тени и стали спать. А Синцов догадался, кто красит гривских собак. Царяпкина. Для формирования единого культурного пространства. Собаки бегают по городу и своей отныне синей мастью формируют это самое единое культурное пространство. И вот путешественник, посетивший в недобрый час Гривск или случившийся в нем проездом, пытается вспомнить этот город – и не вспоминает ничего, только пыль, да железная дорога. А потом раз – и в памяти всплывает синяя собака. И вот он, город, вот и пыль и железная дорога, и плюшки с хлебозавода, и Сунжа с ледяными ключами, и монастырь на холме, и все как надо.

Наверное, синяя собака – это культурный код. Культурный код Гривска.

Синцов в очередной раз понравился себе. Что такое культурный код, он тоже представлял плохо, однако синяя собака соответствовала.

Синцов вдруг подумал, что он это понимает, ну, про синюю собаку, а значит, он коренной гривский житель, хотя и родился в другом месте…

Он погрузился в свои мысли и не заметил, что Царяпкина забралась на паровозную кабину и стала читать стихи уже оттуда.

– …во тьме ненастной ночи, под ветра волчий вой, сияющие очи, взирают за тобой…

Как-то так.

Из здания вокзала показалась высокая и худая женщина в платье. Женщина приблизилась к паровозу и сказала:

– Лена, слезай, домой пора.

Мать, подумал Синцов. Мать Царяпкиной, тоже Царяпкина. Библиотечный работник и немного моет полы на вокзале.

В ответ на это предложение Царяпкина снова схватила гитару и переключилась на песню, в этот раз пела громче. Синцов стал слышать лучше и даже немного понял смысл исполняемой музыки. В песне рассказывалось про злоключения некоего Оскара Трупылёва, сына брандмейстера и белошвейки. Так уж получилось, что в жизни Трупылёву категорически не везло, его не любили собаки и дети, в его присутствии перегорали бытовые приборы, на хорошую работу он устроиться не мог, и девушки на него внимания не обращали совершенно. Трупылёв не унывал, стоял, как скала, и рассчитывал, что рано или поздно ему воздастся за достойную жизнь. В частности, Оскар регулярно играл в лотерею. Однако жизнь прошла, а Трупылёв так ничего и не выиграл. И вот на разбитом жизненном берегу он сидит, вспоминает минувшее и, как ни странно, не теряет надежды.

Мать Царяпкиной, заметив, что творчество ее дочери пользуется пусть небольшим, но стабильным интересом у публики в лице Синцова, покраснела.

– Ленка, слезай с паровоза, – повторила сухопарая женщина. – Не позорь меня!

– А что такого? – спросила Царяпкина. – Я же никому не мешаю, сижу, песни пою, не матюгаюсь ведь.

– Про тебя и так уже в газете печатали, – напомнила мать. – Хватит уже, не маленькая.

– Да ничего не делаю ведь!

– Слезай!

– Сейчас!

Царяпкина достала из рюкзачка небольшую пачку листовок и тут же разбросала их с паровоза им. Чумбарова-Лучинского. Синцов хотел поймать листовку, сохранить ее в качестве документа эпохи, но бумагу подхватил ветер и разнес по площади, искусство отправилось в массы.