Герхард Хольц-Баумерт - Злоключения озорника Страница 21

Бруно скромно сказал:

— Ух и вкуснятина! Макароны с помидорами!

Ребята от нетерпения стали стучать ложками по мискам. Бруно щедро разливал суп огромным половником.

Но одна девочка сказала:

— Что-то ваш суп на вид какой-то странный!

— Зато вкусный! — отрезал я.

Ребята не начинали есть, ожидая, когда вожатый скажет застольную присказку. Я сел поближе к дверям. Почему-то и Бруно сел поближе к дверям. Но вот Гарри произнёс присказку, и все разом зачерпнули по полной ложке.

Я тихо спросил Бруно:

— Ты чего не ешь?

— Живот что-то болит.

Я сказал:

— И у меня тоже. Лучше уж я сегодня ничего не буду есть.

Тут все начали плеваться и кашлять.

Луиза взвизгнула:

— Меня отравили!

Мы с Бруно — бежать! Кто-то из ребят выудил из супа помидор и угодил Бруно прямо в затылок. Так ему и надо! У меня всё ещё палец болел, а во рту горело как в печке.

И вот сейчас сидим мы с ним на берегу озера и удим рыбу.

А ребята тем временем сварили манную кашу и съели её с малиновым сиропом. С нами никто не разговаривает.

— Неважно! — говорит Бруно. — Сейчас наудим рыбки да поджарим. Нужна нам их манная каша!

— Опять хвастаешь! А рыбу-то жарят с костями или без?

Макароны с помидорами я теперь даже видеть не могу. В животе у меня рычит, будто посадили туда живого льва…

Как я решил стать космонавтом

I

Космонавт-7 — Циттербаке

Папа иногда говорит:

— Альфонс, ты ужасный болтун. Ты выбалтываешь все свои тайны. А мы, настоящие Циттербаки, гораздо молчаливей. И вообще мы не такие… Должно быть, это у тебя от мамы.

Вот тебе и раз! Мама тоже обиделась. Она сказала, что и у них в семье нет болтунов, но что у неё никогда не бывает тайн от папы, да и вообще ей вся эта скрытность и молчаливость ни к чему.

Я про себя решил: обязательно докажу им, что умею молчать.

Так вот, не много прошло времени… Совсем недавно — в среду — я решил стать космонавтом-7, ну в крайнем случае — космонавтом-8.

Ещё до этого я собирался стать:

продавцом овощей,

клоуном,

шофёром такси,

водолазом,

велосипедистом-гонщиком,

генералом нашей народной армии

и даже бригадиром-забойщиком в шахте.

Но всё это меня ещё не очень устраивало. А кроме того, и дело было не к спеху.

Но в ту среду я прочёл книгу Юрия Гагарина и тут же твёрдо решил: буду космонавтом. Но я понимал, что об этом никому нельзя говорить — ни дома, ни в школе, да и пионерам тоже.

Папа-то наверняка не будет против. А вот мама! Мама обязательно скажет, что эта профессия чересчур трудная. «У тебя, — скажет, — Альфи, гланды не в порядке, тебе нельзя в космонавты!» А в классе и в отряде я не хотел ничего говорить, чтобы кто-нибудь из ребят не решил тоже стать космонавтом. А то устроят конкурс, набежит много народу, и мне дадут отставку. И Петер, и Эрвин, и Бруно — очень крепкие ребята. А Петер к тому же председатель совета отряда…

На другой же день я спросил его:

— Ты кем бы хотел стать?

— Техником по телевизорам, — ответил он.

И он очень удивился, когда я сразу высыпал ему в руку чуть не половину леденцов из своего пакетика.

— Правильно ты решил, — сказал я ему, — давай старайся!

Эрвин сказал, что хочет стать пограничником.

— Вот здорово! — говорю я ему. — Но только закаляйся как следует. А главное — тренируйся всё видеть в темноте, чтоб потом у тебя никто не пробрался через границу.

С Бруно дело оказалось сложней. И вообще могло плохо кончиться. Он хотел стать лётчиком-испытателем. Ещё чуть-чуть — и он вздумает стать космонавтом.

Поэтому я ему сказал:

— Лётчик-испытатель — это очень опасная профессия. Вдруг ты свалишься с высоты сорок тысяч пятьсот метров?

Бруно только пожал плечами:

— Подумаешь! Я же возьму с собой два парашюта!

— А если оба не раскроются, что тогда?

Бруно наморщил лоб. Тут-то я его и прижал.

— А представь себе, — говорю, — вдруг забарахлит у тебя мотор или вспыхнет пожар? Или плоскость ни с того ни с сего отвалится?

Он в ответ только хмыкнул.

А я ещё добавил:

— Никогда не пошёл бы в лётчики-испытатели. Уж слишком опасная профессия. Ни за что! И тебе не советую. А чем плохо быть водителем такси, водолазом или клоуном в цирке?

Бруно сразу обозлился:

— Ещё что скажешь! «Клоуном в цирке»! Вот я сейчас тебе как дам! Нет, обязательно буду лётчиком-испытателем. А ты можешь говорить что хочешь!

Так. Значит, тут у меня вышла осечка… Хотя, говоря по правде, лётчик-испытатель — это ведь ещё не космонавт… И я сразу придумал себе целый план, как я буду тренироваться на космонавта. Только план у меня был очень сложный. И чего я только потом не вытерпел!.. Но труднее всего было научиться молчать.

II

Как я всё время молчал

Говорят, в космосе совсем тихо. А правда, чудно? Никаких звуков — ни птиц, ни радио, даже листики на деревьях и те не шуршат. Самое важное для космонавта — это чтобы у него нервы не сдали. Вот я и решил: буду три дня молчать. Пусть это станет моим первым испытанием. Я достал два кусочка ваты, засунул в уши да крепко закрыл окна, задёрнул занавески и сел посреди комнаты на стул. Сперва всё шло хорошо, и я уже подумал: «А совсем не трудно сидеть в тишине!» Несколько минут спустя у меня зачесалась нога. Потом в голове зажужжало, и откуда-то очень издалека до меня донёсся мамин голос:

— Альфонс! Альфи! Ты что, не слышишь меня?

«В космосе и то тебя мама разыщет!» — сразу обозлился я. И тут же услышал её шаги в коридоре. Хлопнула дверь, и она вошла в комнату. Должно быть, она ничего не видела в темноте, потому что тут же натолкнулась на мой стул.

— Ой! — воскликнула она и зажгла свет. — Ну что за глупости, Альфи! Среди бела дня сидеть посреди комнаты в темноте!

Я уже хотел ей всё объяснить по порядку, но вовремя спохватился: космонавт должен уметь молчать!

— Ты что, онемел, Альфи? — спросила мама.

А я смотрел прямо перед собой и представлял себе созвездие Большой Медведицы.

— Ну знаешь ли, хватит! — рассердилась мама и достала из сумки кошелёк. — Ступай-ка в магазин, купи джема, маргарина и двести граммов сала.

Возражать было бесполезно. Я молча взял деньги, хозяйственную сумку и вышел.

В магазине я объяснил знаками, что мне нужно.

— У тебя что, язык отсох? — спросила продавщица.

Я подумал: «Вот бедняжка! Откуда ей знать, что я сейчас пролетаю мимо Луны и кругом царит абсолютная космическая тишина!»

За ужином папа долго смотрел на меня, а потом говорит маме:

— Послушай, с чего это наш Альфи молчаливый такой? Уж не натворил ли чего? Или его в стенгазете протащили?

Я молча жевал картофельный салат.

— Покажи-ка дневник!

Но в дневнике папа не нашёл никаких записей.

Когда ужин кончился, я убежал к себе в комнату и сел на стул. Сидел и молчал. Тихо вошла мама, потрогала мне лоб.

— Мне кажется, у тебя жар, Альфи!.. Вот видишь! — крикнула она папе. — Он заболел. И ушки, оказывается, себе ватой заткнул. Наверно, его где-то просквозило, а теперь уши болят.

Мама тут же обмотала мне голову шарфом, и я сразу стал похож на пасхальное яйцо с бантом наверху. Но ничего не скажешь — молчать так молчать! Тишина так тишина!

Вечером, на мою беду, зашёл Петер, чтобы обсудить со мной новый номер стенной газеты. Петер, когда бывает у нас, всегда говорит очень тихо. А у меня уши-то были заткнуты ватой, и я ни слова не мог разобрать. Он всё говорил, говорил о какой-то большой статье про подсказки. А у меня в ушах только бу-бу-бу!

«Должно быть, сопло ракеты не в порядке, — сразу подумал я. — Какие-то неравномерные толчки».

Я стал ходить по комнате взад и вперёд. В голове неотвязно вертелась одна мысль: как спасти ракету и себя? В конце концов Петер покрутил пальцем у виска.

— Ты у нас совсем спятил! — сказал он и ушёл.

На другой день в школе я тоже всё время молчал. Я решил выдержать три дня. А что это такое — какие-то три дня, когда летишь к созвездию Ориона! Учитель арифметики поставил мне единицу за то, что я пять минут простоял у доски и так ни слова и не сказал. А задачка-то была пустяковая.

Учитель пения долго смотрел на меня поверх своих очков, а потом спросил:

— Альфонс, ты почему не поёшь?

А я молчу.

В конце концов он рассердился:

— Ах вот как! Ты не желаешь разговаривать со своим учителем? А ну, пой теперь один!

Весь класс смотрел на меня.

А Петер громко сказал:

— Я же говорил, он совсем спятил!

Потом он поднял руку и рассказал учителю пения, как он разговаривал со мной накануне вечером.