Екатерина Вадимовна Мурашова - Барабашка - это я: Повести Страница 21

«Вот это да! — смущенно и восхищенно подумала я. — Получается, что не я Ирке, а она мне комплименты говорит. Да еще как ловко! Вот что значит читать много!»

— А теперь пойдем поскорее, — сказала Ирка, видя, что я уже открыла рот. — А то в театр опоздаем.

За ужином я спросила:

— Мама, а ты могла бы усыновить ребенка из детского дома?

Мама почему-то смутилась и дажа начала крошить булку на стол, за что всегда ругала меня.

— Да нет, мне как-то тебя хватает…

— Ну, а если бы меня почему-нибудь не было? Тогда могла бы? — не унималась я.

— Все не так просто, Ольга, как тебе кажется, — громко и четко сказала бабушка.

Я. не знаю людей, которые говорили бы четче, чем она. Бабушка произносит все буквы в каждом слове, даже те, которые в школьном учебнике числятся непроизносимыми. Я думаю, что эта привычка образовалась у нее от долгого общения с обалдевшими родителями больных детей.

— Конечно, усыновить и воспитать чужого ребенка — это благородное, достойное уважения дело. После войны, когда осталось много детей-сирот, некоторые давали свою фамилию шестерым, даже десятерым детям. Я сама знала такую женщину. Она была уже немолодая, и на войне у нее погибли двое сыновей и дочь. В их городе разместился эвакуированный детский дом. Она брала к себе заболевших детей, и, выздоровев, они оставались у нее жить. Так у нее стало шестеро детей. И еще одного мальчика-сироту привез с войны ее муж. Вот так… Но сейчас все сложнее…

Я фыркнула в чашку.

Мама возмущенно вскинула брови, а бабушка сказала железным голосом:

— Ничего смешного. Для меня эта женщина — почти святая.

Я фыркнула совсем по другому поводу, но оправдываться не стала. Та женщина, про которую рассказывала бабушка, конечно, замечательный человек, но вот насчет того, что ей после войны просто было воспитывать семерых детей… тут бабушка явно переборщила.

— Сейчас в детдомах совсем не тот контингент, что был после войны, — продолжала бабушка. — Много детей больных, умственно отсталых. Ты девочка уже большая, сама должна понимать…

— А что же, — спросила я, — если он больной или, к примеру, припадочный, так он уже и не человек, что ли?

— Ну почему же не человек? — терпеливо объясняла бабушка. — Просто когда усыновляешь здорового ребенка — это огромная ответственность. А что же говорить про больного?

— Хорошо, бабушка, спасибо, я поняла, — сказала я и вышла из-за стола. Хотя на самом деле я ничего не поняла. Если кто-то ребенка усыновил, то он за него и отвечает. Это понятно. А если ребенок остался в детдоме, то за него никто не отвечает. Так, что ли?

Когда я вышла за дверь, мама сказала бабушке:

— Не нравится мне все это.

— Все в порядке, — ответила бабушка, составляя посуду в мойку (я слышала звон). — Просто девочка впервые задумалась о том, что ей придется когда-нибудь создавать семью. Помню, когда я была маленькая, то тоже думала о том, чтобы взять на воспитание сиротку. Потом, как видишь, прошло…

— Да нет, дело не в этом, — с досадой возразила мама. — Я недавно виделась с Юлей. Так вот она сказала мне, что встретила Ольгу на Невском с двумя какими-то мальчишками…

— Ну и что? Почему она обязана дружить именно с девочками?

— Да не в этом дело, мама! Как ты не понимаешь! — почти крикнула моя мама. — Если хочешь знать, Юля охарактеризовала этих мальчиков так: один оборванец, а другой — так просто олигофреник какой-то…

«Так, — подумала я, ложась на диван и раскрывая на коленях книгу. — Значит, какая-то мамина подруга видела меня с Жекой и Васькой. Ну что ж. Может быть, это и к лучшему». И я стала обдумывать, что хорошего в том, что мама и бабушка узнают про моих друзей, и что плохого. Думать так меня научила Ира Смирнова. «Вот какая бы ни случилась пакость, — говорила она, — если подумать немного, всегда можно придумать, почему это хорошо. И сразу легче делается. И с плохим справиться проще». Я уже несколько раз пробовала. Помогает, правда.

Мы с Васькой сидели на толстом тополином бревне и грелись на весеннем солнце. Точнее, делали вид, что греемся, потому что на самом деле солнце не грело совершенно и вообще было довольно холодно. Жека на корточках сидел поодаль и ничего не делал — просто смотрел куда-то вдаль.

— Замерзла? — спросил Васька и передернул узкими плечами.

— Не-а. А ты?

— И я — нет.

Жека вскочил, словно хотел куда-то бежать, но остановился на полдороге.

— Чего там? — спросила я у Васьки.

— Вон, гляди, Жар-Птица. И парень какой-то с ней… — Васька ткнул пальцем на дорожку.

По дорожке шла Жар-Птица в черно-красном осеннем пальто и синей фетровой шляпе. Вернее, не шла, а семенила вслед за высоким парнем с узким и злым лицом. Жар-Птица что-то быстро говорила ему, а лицо у нее было жалобное и испуганное. Парень, казалось, не слушал и все ускорял шаги.

— Но как же! Ты же говорил!.. — донеслось до меня восклицание Жар-Птицы.

Парень круто остановился, повернулся к ней и сказал что-то коротко и резко. Жар-Птица подняла локоть, словно защищаясь от его слов. Тогда он отвернулся, чтобы уйти, но она вдруг выпрямилась и выкрикнула что-то горько и презрительно. Я разобрала только: «Трус несчастный!» Парень снова шагнул к ней и вдруг наотмашь ударил ее по щеке.

Я вскочила с бревна, а Жека пискнул:

— Васька!

— Сидеть! — прошипел Васька и резко дернул меня за руку.

Парень прошагал мимо нас, засунув руки в карманы. Лицо у него было бледное и злое, а в узком длинном носу просвечивали белые хрящи. Жар-Птица, снова ссутулившись и как-то поблекнув, побрела в другую сторону.

— Но почему, почему, Васька?! — закричала я. — Я бы его!.. Как он смеет!..

— Не лезь, коли не понимаешь, — устало сказал Васька. — Коли б мы всунулись, только попортили бы все. А так, может, еще сладится…

— Что сладится?! — с ужасом переспросила я. — Ведь он же ударил ее!

— Ну и подумаешь, делов-то! — усмехнулся Васька. — Лишь бы не бросил. А то будет еще один вот такой… — Он кивнул в сторону Жеки.

— При чем тут Жека? — не поняла я.

— А притом! — обозлился Васька. — Чего, ты думаешь, промеж них было?! Книжки, что ли, вместе читали?! Так вот! И чего он так?.. Может, Жар-Птица Жеку кормит, считай, будущие грехи замаливает!

— Васька! — крикнула я и почувствовала, что сейчас заплачу.

Васька, наверное, тоже это почувствовал.

— Да ладно тебе, — поморщился он. — Не бери в голову! Это я сам дурак. Ты ж девчонка еще. Не бери в голову… А у них, может, и правда еще образуется. Видал я…

— Вась, — сказал молчавший до сих пор Жека. — А когда ты мне рогатку сделаешь? Обещал ведь…

— Сделаю, сделаю, — подтвердил Васька.

— А зачем тебе рогатка, Жека? — спросила я.

Отвратительная гримаса перекосила и без того некрасивое Жекино лицо.

— А вот вставлю туда камень и как запульну этому… прямо в глаз! Ба-амс!.. И еще училке школьной! Тоже в глаз! Ба-амс!

— Жека!.. — с упреком воскликнула я. — В людей нельзя стрелять! Никогда!

— Ха! Нельзя! — усмехнулся Жека. — В некоторых еще как можно!

— А учительница-то тут при чем?

— Да она изводила его, — хмуро объяснил Васька. — Он же, вишь какой, туповатый. Не понимал там чего-то… Вот она и изгалялась над ним… В угол ставила, по пальцам линейкой била…

— Так это ж… Жаловаться нужно было на такую… такую фашистку!

— Ха! Жаловаться! — Васька грустно и снисходительно поглядел на меня. — Кому? На что? Это если тебя кто стукнет, так твои мать с бабкой всех на ноги подымут. А за него кто вступится — подумай сама!

Я подумала и опустила голову.

Как-то незаметно пришла весна. На газонах среди прошлогодней травы появились новые зеленые стрелки, а на Жекином «огороде» из земли вылезло два каких-то бледно-желтых ростка. Жека утверждал, что это непременно картошка, и, если бы я его не останавливала, поливал бы их целый день кряду.

Как-то за ужином мама объявила, что на первую смену я поеду в лагерь, а потом она возьмет отпуск и мы вместе с ней поедем на Черное море. Я подумала о том, что Жека с Васькой никогда не видели моря, а потом спросила, можно ли мне не ездить в лагерь, а побыть в городе. Мама дернула шеей и сказала:

— Ни в коем случае!

Я сообщила Ваське, что, сразу как кончатся занятия в школе, меня отправят в лагерь. Он кивнул и равнодушно сказал:

— Значит, поедешь.

А я подумала, что ему это совершенно все равно, и мне стало обидно, потому что сама я очень привыкла к Жеке и Ваське и все время думала о них.

— Васька, — спросила я, — а тебе совсем наплевать, есть я или нет, да?

— Дура ты! — сказал Васька с такой злостью, что я даже опешила.

— А хочешь, я никуда не поеду? — спросила я. — Или поеду понарошку, а потом сбегу из этого лагеря и здесь буду жить, с вами. Хочешь?