Владислав Крапивин - Журавленок и молнии Страница 21

– По-моему, у вас очень славная классная руководительница, – осторожно заметила Вера Вячеславовна.

– Всякая, – со вздохом проговорила Иринка.

Журка сказал:

– Иногда покрикивает, а так ничего… Зато знаете, что хорошо? Что мы в одном классе. Иринка, я да еще ребята с нашего двора: Саня Лавенков, Митька Бурин, Горька Валохин… Тот, что заходил недавно.

Вера Вячеславовна кивнула. Она помнила мальчика, у которого были коричневые с медным отливом волосы и непонятный взгляд из-под этих волос: настороженный и немного виноватый. Мальчик побыл недолго, обедать отказался и ушел, объяснив, что дома "куча дел". На пороге он обернулся и спросил у Журки:

– Я вечером зайду к тебе, ладно?

– Конечно! – откликнулся Журка.

И тогда мальчик улыбнулся. Улыбка была не похожа на его взгляд – короткая, но доверчивая.

– Вы что, по вечерам вместе уроки делаете? – чуть-чуть ревниво спросила Иринка, когда мальчик ушел. Журка сказал беззаботно:

– Нет, я их еще днем успеваю сделать. Задают-то, сама знаешь, всего ничего…

Задавали, и правда, пока немного. Журка делал уроки буквально за полчаса, а вечером зарывался в дедушкины книги. Одни из них были интересные, и Журка читал их подряд. Некоторые казались скучноватыми, но Журка все равно перелистывал их: разглядывал старинные пометки на полях, иллюстрации, виньетки, читал отдельные страницы. И знал, что когда-нибудь и эти книги прочитает всерьез. А пока они радовали его даже непрочитанные. Они были как загадочные гости из далеких времен. В каждой из них таилась неспокойная и громадная жизнь. Даже в таких непонятных, как, например, "Сочинение об описи морских берегов Г.Мекензия". "Сочинение" было издано при Морском кадетском корпусе в 1836 году. Книга эта, наверно, побывала в экспедициях на парусных фрегатах, которые искали незнакомые берега. А может быть, ее читали знаменитые адмиралы – Нахимов, Невельской, Беллинсгаузен, Литке?

Журка открывал наугад страницы, и там среди сухих наставлений и схем попадались слова, которые пахнут джунглями и соленым прибоем:

«Если и не принять в уважениенедостаток самого барометра… то при всем том способ измерения при помощи сего инструмента не может удобно употреблен быть в таковых путешествиях, поелику в неизвестных, мало населенных и большей частию еще диких странах едва только можно найти тропинку на ровном месте, а тем паче еще обрести через утесы и леса дорогу на вершинуникогда не посещенной горы…»

Листаешь желтую шероховатую бумагу, и будто сам идешь на валкой шлюпке у полосы прибоя, и пена летит через борт, хлещет по высоким ботфортам, и соленые капельки оседают на выпуклом стекле медной подзорной трубы. А за бурунами – берег незнакомой страны с непроглядной чащей дикого леса. Что там, в этой чаще? Развалины древних городов? Неизвестные звери и птицы? Отравленные стрелы осторожного африканского племени?..

О мальчишке из такого племени Журка читал несколько вечеров подряд. Книга была небольшого размера, но пухлая. В потрескавшихся кожаных корках. Рядом с титульным листом – портрет молодого негра в камзоле. Негр был похож на арапа Петра Первого – Ганнибала (Журка видел его портрет в журнале со статьей про Пушкина). Название книги было таким длинным, что заняло целый лист: «Жизнь Олаудаха Экиано, или Густава Вазы Африканского, родившегося в 1745 году, им самим написанная; содержащая историю его воспитания между Африканскими народами; похищение; невольничество; мучения, претерпенные им в Вест-Индийских Плантациях; приключения, случившиеся с ним в разных частях света…» И так далее. Журка даже не дочитал название до конца, потому что какой смысл? В нем пересказывается все содержание. Лучше уж читать саму книжку.

История Олаудаха Экиано оказалась интересной, читалась легко, потому что старинные буквы были большими, как в букваре, а ко всяким "ятям", "фитам" и твердым знакам чуть не в каждом слове Журка привык и не обращал на них внимания…

Мальчишку из дикого племени похитили и продали в рабство другому, более сильному африканскому народу, а потом европейцам. Много пришлось вынести ему горя. Капитан, которого Олаудах считал своим другом и покровителем, предал его: снова продал в рабство – в самое страшное, американским плантаторам.

Всякие беды испытал Олаудах Экиано, прозванный европейцами Густавом Вазой. Побывал в плаваниях и морских битвах, хлебнул всяких приключений, прежде чем добился свободы. Да и что это была за свобода! Несколько раз его снова пытались превратить в раба – потому что черный. Морское дело он знал не хуже капитанов, но сделаться капитаном так и не смог, стал цирюльником. Но это было не главное его занятие. Главное – он старался помочь рабам. Правда, он не призывал к восстанию, он верил, что его поймет и спасет невольников английская королева и "добрые" английские лорды. Но что делать, это был восемнадцатый век. Сейчас-то любому пятикласснику ясно, что глупо надеяться на королев и сенаторов, а тогда еще надеялись даже взрослые серьезные люди.

Конец у книжки был невеселый. Негры, которым Олаудах помог вернуться на корабле в Африку, погибли от голода и дождей на пустынных берегах Сьерра-Леоне. Тогда Олаудах написал королеве письмо с просьбой обратить милостивый взор на страдания невольников. Смешной надеждой на эту милость и заканчивалась книга. Но не это в ней было основное. Главное – приключения Олаудаха и как он добивался свободы, чтобы помочь другим неграм. И еще – ненависть к рабству, которая так и рвалась из старинных и вроде бы медлительных фраз…

Даже непонятно, как напечатали такую книжку в России в 1794 году, при царице Екатерине Второй. Мама рассказывала, что в это же время в России жил писатель Радищев, который выпустил книжку против крепостного права, и его заковали в кандалы и сослали в Сибирь. А "Жизнь Олаудаха Экиано" – это тоже против угнетения. Или царица считала, что лишь бы не задевали рабство в своей стране, а про заграницу пускай печатают, все равно никто не поймет? Ну и дура, значит, она была. Рабы везде рабы, а свобода везде свобода…

Журка долго разговаривал про это с мамой, и она с ним согласилась. Но потом сказала:

– Совсем ты в этих старых книгах утонул. Почитал бы что-нибудь другое…

– Угу, – покладисто отозвался Журка. Но по-прежнему сидел каждый вечер с дедушкиными книгами.

Зато "другие" книги охотно читали Журкины приятели. Еще в самом начале знакомства Егор сказал Журке:

– Твой дед нам всегда книжки давал, мы к нему будто в библиотеку ходили. А сейчас как?

– И сейчас так же, – твердо ответил Журка. А дома передал этот разговор маме и папе. Мама сказала, что, конечно, пусть ребята приходят, надо только завести тетрадку и записывать, кто какие книги взял, чтобы не было путаницы. Папа хмыкнул и заметил, что теперь "прощай книжечки". Но возражать не стал.

К тому же в начале сентября папа уехал. Только успел поступить на работу, и его сразу послали в колхоз на уборку урожая.

Ребята на тетрадку не обиделись. Сказали, что Юрий Григорьевич тоже записывал читателей, только не в тетради, а прямо на обоях (теперь этих записей не было, недавно стены оклеили заново).

Чаще всех приходил Егор Гладков. Он не то, что другие – читал не только Дюма и Стивенсона. Он брал стихи Блока и Маяковского, романы Алексея Толстого и Шолохова. И вообще Егор был взрослее, чем показался Журке при первом знакомстве. Учился он уже в восьмом классе.

Над осторожной Горькиной дружбой с Журкой Егор больше не посмеивался. Видно, понял, что не его это дело.

Горька приходил обычно по вечерам. Иногда через дверь, иногда через окно (застегнув широкий страховочный пояс). Он был не очень разговорчив и… почти не мешал Журке возиться с книгами. Тоже брал какую-нибудь книжку – обычно с картинками – и листал в уголке, изредка поглядывая из-под волос на Журку.

В такие вечера было спокойно и тихо. Шелестели страницы да в соседней комнате уютно стучала пишущая машинка. Мама недавно стала работать в машбюро областной редакции и кое-какие материалы брала для перепечатки домой…

Один раз Горька попросился переночевать. Сказал, что отец на работе, а к маме приехала сестра из деревни, и они полночи будут вести разговоры о родственниках, спать не дадут. Горьке поставили раскладушку рядом с Журкиной тахтой. Горька вытянулся под одеялом, помолчал, закрыв глаза, и вдруг проговорил с усмешкой:

– Как в старые времена.

– В какие? – не понял Журка.

– Как при Юрии Григорьевиче… Только он всегда садился на подоконник и курил. У самой форточки, чтобы дым в нее шел.

Журке показалось, что в Горькиных словах есть какой-то глубоко спрятанный упрек, и он сказал со сдержанной досадой:

– Ну, уж тут я ничем помочь не могу. Сам знаешь, курить не научился.

– И не надо. Ты и без этого хорош, – ответил Горька так серьезно, что Журка смутился. Потянул с полки второй том "Путешествия на шлюпе "Камчатка" капитана Головнина (Санкт-Петербург, при Морской типографии, 1819 год) и сердито раскрыл наугад.