Геннадий Михасенко - Неугомонные бездельники Страница 21

Вместо объяснений я сладко потянулся.

— Засоня, — сказал Борька. — К нему, как к порядочному ломишься, а он — хыр-хор… В чем это у тебя руки?.. Ты что, новую листовку делал?

— Нет, пора листовок кончилась, — важно выговорил я, усаживаясь рядом. — Вот что, ребя, завтра ко мне в десять утра — как штык!.. Без смеха и никаких вопросов! — Я чуть выждал с серьезной миной, потом улыбнулся. — А сейчас я ваш дотемна!..

Утром в десять ребята были у меня. У Борьки в глазах держалась усмешка, но и любопытство, а у Славки — ничего, как будто на работу пришел, — вот выдержка!

Я провел их в спальню, усадил на диван перед дезкамерой, как перед символом нашей твердости и неприступности, вытащил из кармана завернутые в тетрадный лист билеты и произнес:

— Афонин и Чупрыгин, с сегодняшнего дня вы являетесь законными членами «Союза Четырех»!.. Позвольте вас поздравить и вручить вам билеты!

Я выдал им книжечки, и друзья минут пять обалдело рассматривали их, вертя, открывая и закрывая.

— А зачем ты мне свой дал? — спросил Славка.

— Чтобы ты мне вручил.

— А-а, ну держи, Кудыкин. Поздравляю! — Славка-таки легонько щелкнул зубами.

Я взял билет и тоже давай рассматривать, точно увидел его впервые. А собственно, так и есть, вчера ведь он не принадлежал мне и ничего не значил, а сейчас он сделал меня членом «Союза Четырех» — как же его не разглядеть!

Придя, наконец, в себя, Борька спросил:

— Гусь, а что теперь, колотить всех подряд?

— Почему колотить?

— А что делать?

— Ну, и колотить будем, когда надо!

— А в перерывах? — не отставал Борька.

— В перерывах? — переспросил я, глядя на рассудительного Илью Муромца, но тот задумчиво грыз ноготь. — Ну что, жить будем союзом… Это же интереснее, чем просто так.

Повисло неловкое молчание. Я-то ожидал восторженных криков, похвал, веселья, а тут молчат, грызут ногти да задают глупые вопросы. И меня взорвало.

— Ну чего вы?.. Не хотите?.. Тогда давайте сюда билеты и уматывайте!.. Живите сами по себе!.. Давай! — Я протянул к Борьке руку, с ужасом ожидая, что он вернет билет.

Но Борька спрятал его в карман и сказал тихо:

— Не шуми, Вовк, все нормально… Но надо же знать, что делать, раз союз… или как без союза?

— Ну уж не-ет, — уверенно протянул я. — Только почему именно я должен знать?

— А кто же? — удивился Борька. — Ты же этот… комиссар.

— Я?.. Кто сказал?

— Вот мы и говорим. Да, Славк?

— Конечно.

У меня мурашки пробежали по спине, и где-то там, в глубине глаз, дрогнули слезы.

— Ну вы и даете, — глубоко вздохнув, сказал я. — Тогда первое собрание «Союза Четырех» считаю открытым… Вопрос один: что делать? Славка, да кончай ты ногти грызть, думай!

Славка оторвался от ногтя и проговорил:

— Думаю… И вот что придумал, товарищ комиссар. «Союз Четырех» — это маловато… Ну, если драться, то, понятно, вчетвером, а так — мало… Какое это житье — вчетвером?

— Давай еще! — воскликнул я. — А где возьмешь?

— А девчонки-то, — чуть смутившись, сказал он. — Ох, и Гусь!.. Как в садовника играть или в прятки, так ему подавай девчонок, а тут и за людей не считает! — отплатил мне Славка моей же монетой.

— Почему?.. Я это… я не думал, — забормотал я, сбитый с толку.

И мы опять замолчали.

Еще бы! Союз-то возник как военная мужская организация, для защиты двора, поэтому о девчонках не могло быть и речи, ну, а если наклевываются другие дела, то надо подумать — может, действительно, стоит принять. Я вспомнил Томку. Ведь это она первая назвала меня главным среди мальчишек! Не скажи она этого, быть может, мысли о союзе у меня не возникло бы! За одно это ее надо принять.

Молчание нарушил Борька.

— Взять, взять их, пусть едой занимаются, — брякнул он.

— Какой едой? — не понял Славка.

— Обыкновенной — ам-ам. Вы что, думаете голодными заседать? Ха, артисты!.. А так — собрались, кто огурчик принес, кто колбаски, кто яблоко, как в гараже было. Скоро вон у тети Зины ранетки созреют, — распелся Борька.

— Да постой ты, обжора, с огурцами! — прервал я его. — Тут ничего не решено, а он с колбасой лезет!.. Так принимаем или нет?.. Кто за?.. Единогласно… Петрушка какая-то получается! Все перевернулось вверх дном. Значит мне заново начинать работу… Жаль билеты — так старался.

— Не волнуйся, комиссар, они будут нашими военными билетами, — нашелся Борька. — А общие потом сделаем.

Но тут мы спохватились, что девчонки могут начихать на всякие союзы. Это и предстояло установить в первую очередь. Мы решили записками вызвать их из дома и поговорить. Я тут же сел за стол. Славка предложил со слов «уважаемая» или «дорогая», но я начал еловом «слушай». Дальше шло имя и предложение явиться в три часа к нашему тополю, о котором девчонки знали — Мирка сама раз перебиралась на крышу. Славка посоветовал добавить постскриптум: «Записку проглотить», но я возразил, мол, что они, дуры — глотать ерунду. Накатав две бумажки, Люське и Мирке, я отдал их Борьке и Славке и благословил:

— Ну, счастливо!

В нашей жизни заваривалось что-то небывалое.

— А себе почему не пишешь? — лукаво спросил Славка.

— А моей, то есть это… Томки-то нету. Вот приедет — напишу, не бойся!

— Так она приехала, — сказал Славка.

Я выронил карандаш и прошептал:

— Не ври!

— Здрасте!.. Да только что!.. Чемоданы пронесли и сетку с яблоками… Томка еще руку козырьком сделала и на твои окна посмотрела — не ждешь ли, а ты — не ври!.. А яблоки вот такие! Так что пиши, комиссар. Ну, айда, Борьк.

И они ушли.

А мне как лед на темечко положили… Томка тут, Томка тут — токало в висках. Я прокрался к окну в раздевалке и замер, прижавшись виском к холодной стенке. Это было единственное окно в нашей квартире, из которого наискосок, да и то одним глазом, можно было увидеть Томкино крыльцо. На перилах сидел воробей и так старательно чистил клюв, что даже у меня зачесалось в носу. Вдруг он — порх! — и вышла Томка, в каком-то новом цветастом фартучке с отдутым карманом. Она оперлась о перила и тихонько запокачивалась и в упор глянула на меня. Я ошпаренно дернул головой и так трахнулся затылком о стояк, что застонал и сел на пол. Дурак! Ох, дурачина! Она же близорукая, не заметила бы!.. М-м…

Отдышавшись, я быстро нацарапал записку, взял испорченную резинку, лезвие и, убедившись, что Томки нет, уселся на крыльцо, как будто мастеря что-то, а на самом деле, бессмысленно кроша ластик. Голову я склонил так, чтобы все видели, что я никого не вижу. Но я все чувствовал и вздрагивал при каждом хлопке двери, боясь Томкиного появления. Какое тут записку передать!.. Тут дай бог живым остаться!

Минут через десять, когда от резинки почти ничего не осталось и я пал духом, Томка, наконец, постукивая каблуками, спустилась с крыльца. Я так и скрючился, ворочая локтями. Она остановилась, увидев меня, потом, чуть поколебавшись, неловко подбежала, сунула мне под локоть яблоко и припустила обратно. Яблоко было большущее и такое раскаленное, что прямо жгло колени. Хотелось взять его в ладони и потискать, но мне казалось, стоит прикоснуться к нему, и со всех сторон закричат, мол, ага, гостинчики, любовь, жених и невеста!.. Не выдержав этой пытки, я схватил яблоко и скрылся за дверью.

Мне хотелось впиться в него, но я лишь прикасался к нему губами, точно целуя, подкидывал в воздух и даже чуть не стукнул об пол, как мячик, а потом обернул газетой и спрятал в радиоприемник, зная, что сохраню его навсегда.

Посыльные примчались и доложили, что все в порядке. Смущенно разведя руки, я шепотом попросил Славку отнести записку к Томке, мол, не могу. Славка понял и отнес.

Полтретьего мы, незнакомо-возбужденные, явились к тополю. Это было наше первое свидание с девчонками, пусть деловое, но свидание. А тут нас поджидал такой удар, какой нам еще никто не наносил. Под деревом белели свежие опилки и, как отрезанная рука, валялась длинная, толстая ветка. Наша ветка! Мы тотчас узнали ее по хоботному изгибу и сучкам и, вскрикнув, бросились ощупывать ее, будто ища признаки жизни. Но она была холодна. Тогда мы подняли головы в надежде, что это, может быть, все-таки другая ветка, а наша так и парит в вышине, как парила… Но на том месте из как бы сморщенного от боли ствола торчала страшная полуметровая култышка, с бледным, бескровным срезом.

Погиб наш Остров Свободы!.. Гнусные твари! В открытую взять не удалось, так начали подличать втихоря?!

Славка сжал кулаки и, тряся ими, зарычал:

— Дайте! Дайте мне хоть одну мымру!

— Айда к Бобкиным! — приказал я.

Нам открыла тетя Феня.

— Юрка дома? — жестко спросил я.

— Нет, — ответила она, подозрительно оглядывая нас.

— Скажите ему, что я его задушу, — простучал багровый от гнева Славка.

Тетя Феня резко нахмурилась и перешагнула порог.