Сергей Иванов - Бывший Булка и его дочь Страница 21

– Не бойся ты, глупая девочка, – сказала Севкина мама, – ничего плохого я не сделаю… Тебе позвать его?

– Нет! – Хотя эту женщину совсем не следовало бы обижать.

И облегчение, и обида всё смешалось вместе. Капали слёзы, а учебник физики промокал их, впитывал в себя. Оставались мокрые такие бугры. Заметив это, Лида махнула головой, чтобы с ресниц на страницу упали ещё две слезины.

Они упали со стуком. И сразу начали уходить внутрь. Наверно, в таком учебнике много могло бы слёз уместиться… До ученья ли было ей?

Вытерла слёзы, вздохнула глубоко. Некоторое время сидела, подперев кулаком щёку. Аллах с ними, с уроками, что уж теперь поделаешь.

Но конечно, в последний раз!

Произнеся эту вечную клятву учеников, она захлопнула "Физику" и даже не стала на завтра учебники собирать – завтра и соберу.

Вздохнула и облегчённо и обречённо. Поднялась, перешла на диван.

Спать, конечно, было рано. То всё казалось времени в обрез, а как на уроки махнула – сразу вечер пустой. И одинокий.

Кажется, никогда она не чувствовала себя так одиноко. Даже батяньке было сейчас не до неё. Как всё теперь, наверное, изменится в их доме… И не верилось: их семья -это казалось Лиде таким прочным, что… ну, в общем, самым прочным на свете. Вот у других бывает… У Севки… и вообще у людей. А у них нет!

Но оказалось – да!

Горе – огромное и чёрное слово. Лида стояла на самой его опушке.

Только пусть это будет завтра. Не сегодня, а завтра.

Она уткнула лицо в подушку. Руки сверху обхватили затылок и уши.

Такая, можно сказать, классическая поза плачущей девочки.

Она плакала обо всём: о батяньке, и о неудачно прогуленном дне, и по Наде, потерянной навсегда, и по Севке, и снова по батяньке. Она плакала медленно, особенно не стараясь успокоиться. Не всё ли теперь равно – впереди ночь. А ночью кому какое дело до её зарёванных глаз и носа.

Но существовал на свете человек… Он заглянул просто так, ни за чем – что там у Лидушки делается… А она ревела; обхватив уши руками.

Такая странная боль пронзила Бывшего Булку. Это плакали о нём, было страшно и радостно. Плакали тихо, без афиш. Чтобы никто не слыхал. "Моя дочка-то!" – подумал он, глядя на вздрагивающую Лидину спину.

Сперва он собирался немножко её пощекотать по тонким и таким знакомым рёбрышкам, потом решил осторожно погладить. Но не сделал ни того, ни другого. Лишь присел рядом.

На секунду Лида замерла, всхлипнула ещё раз в подушку и подняла голову. Она, конечно, знала, кто сидит рядом.

Некоторое время они смотрели друг на друга. Бывший Булка собирался пошутить: каким, мол, хорошим бегемотом может стать зарёванная девица. Но ничего не сказал.

Лида протянула руку и взяла его жёсткий толстый палец. "Надо же, какая девчонка!" – подумал он. Душа была уже на пределе.

Бывший Булка выжал из себя улыбку, подморгнул. Так подмаргивали на танцах в начале шестидесятых годов. Лида медленно улыбнулась, потом спросила:

– А мама где?

– Голова у неё… Уснула.

– Ну и пусть!

И он ничего ей не ответил.

Глава 6

– Але! Можно Филиппову?

– Не "Але, можно Филиппову", а "Здравствуйте, попросите, пожалуйста, Филиппову".

– Это ты, мам. А я не узнала. Нам папа звонил.

– Да…

– Спросил, мы придём или нет. Я сказала: придём.

Молчание.

– Лида! Надо было бы посоветоваться со мной.

– Мам, как я могла посоветоваться, если он звонил!

Хотела ещё добавить: "Ты соображаешь?" Но не добавила, конечно. Однако и того, что она сказала (главное же, голоса), было достаточно.

– Оставь, пожалуйста, Лида, свою резкость.

Она ничего не ответила, сердце ныло.

– Ну что ты молчишь? – сказала мама мягко.

– Потому что в субботу не были и сейчас пропускаем, да?

– Ты же знаешь, он сам просил…

– А мы и рады!

– Мне сейчас не очень удобно разговаривать…

– Хм!

– Перестань-ка, пожалуйста! И подумай лучше о том, что касается лично тебя.

"Меня?.." Лида озадаченно нахмурила брови.

– Ну, до вечера, дочка. Я сегодня немного задержусь. Приду, – она что-то сказала людям по ту сторону трубки, – приду часов около восьми…

Заложив руки за спину, она стояла посреди большой комнаты. Такая странная, несвойственная ей поза… Батянькина.

Она теперь многое невольно делала, как он.

…Возьмёт какой-нибудь чертёж… У него стола своего нет – считается, зачем ему стол, если он рабочий. Так он на столик для домино чертёж положит, какими-нибудь четырьмя штуками придавит по углам (чаще всего доминошными фишками), руки заложит за спину и стоит.

Чертёж, конечно, не сказать, что чистый. Всё-таки с завода. Поэтому и пыль въелась, и масло, и обтрёпанный. Мама: "Николай, ну что ж ты грязь – и на столе. Здесь Лида, я. Сам здесь полжизни проводишь, перед своим телевизором". А он: "Маринчик! Подожди!.. Кинься в меня карандашиком… Да любой давай". И опять стоит. Она: "Изобретатель!"

Теперь вот Лида стояла так же. Только смотрела она не на чертёж (откуда у неё чертежи?), а просто в пол, на уложенный ровной светло-коричневой ёлочкой паркет.

С тех событий, которые были описаны в главе четвёртой и пятой, прошло две недели.

Восемь дней назад батяньку положили в больницу…

С Севкой она не разговаривала ни разу.

Да, с Севкой ни разу. Вернее, как? Он ей звонил несколько раз (на самом деле Лида точно знала, сколько именно, просто не хотелось об этом думать – признаваться). А Лида звонок за звонком твёрдо его отшивала или, как теперь говорят, "посылала".

Но главный позор заключался в том, что Лида сама звонила ему. Наберёт номер и молчит. А Севка – то ли чует, то ли из любопытства, но трубку не вешает. Помолчат-помолчат, потом Севка: "Я ведь знаю, что мужчина на такое не способен. Значит, делаем безошибочный вывод – девчонка! Попробуем проанализировать…" Думаешь: ну сейчас-то я узнаю всю правду.

Севка, конечно, не такой дурак: засмеётся и молчит. Но неужели Лида звонит ему, чтобы что-то там выведать?.. Что там выведывать – какая ерунда! Плоховато без Севки, вот в чём дело. И на всех других мальчишек она фыркает, как и фыркала, будто с Севкой не ругалась. И Севка об этом никогда не узнает, даже когда они помирятся… Только с каждым разом это всё трудней и трудней – помириться. Один раз Севка говорит:

– Мне, прости, раздаются без конца какие-то странные звонки. Ты к этому, случайно, отношения не имеешь?

А Лида (по телефону-то легко притворяться!):

Я тебя очень давно уже прошу: нечего мне трезвонить!

– Лид, это точно не ты? – Так спросил серьёзно.

Вместо ответа она положила трубку, и пока несла её до рычага, сказала громко и внятно, как бы кому-то в комнате:

– Представляешь, ну что за осёл!

Вышло, конечно, грубо! Потом сидела в прихожей как была, в одном тапке, с мёрзнущей другой ногой. И всё думала-думала в одну точку, буксовала… Нескладно получалось… Вот тебе и отходчивый характер! Хорош отходчивый! Но не в отходчивости тут дело. Раз он мог такое сделать, значит, он не тот человек, за кого ты его принимала, – другой. А другого тебе ни прощать, ни не прощать не надо. Пусть живёт как хочет.

Вот о чём смутно думалось Лиде…

А грубость её всё-таки подействовала. Когда она позвонила опять, Севка сказал какое-то словечко, потом долго-долго слышались только одни трески и шипения, которые всегда копошатся и живут в телефонных проводах. Потом он вдруг говорит:

– Ты всё ещё здесь, незнакомка?.. Умничка! А я, извини, отходил пообедать!

Самое ужасное, что это была, наверное, истинная правда! С Севки станется! От огромной досады Лида сразу же разъединилась, хотя следовало бы… А шут его знает, что там следовало бы! Она уронила несколько слёз, сейчас же насухо вытирая глаза и кусая губы: ну только позвони, ехидина! Именно с того дня он и перестал ей звонить. И не звонил уже давно. Дней так…

Но когда положили батяньку, она перестала их считать, эти дни. Сперва просто забыла (невозможно: о Севке и вдруг забыла; а ведь забыла!). На третий, когда вспомнила, поняла вдруг, что всё стало по-иному. Словно бы она перешла на другой берег. Нет, не реки, не пропасти…

Как иногда любят говорить: мол, между нами пропасть. Ерунда. Не в пропасти дело. Но вот что разные берега – точно!

Как вчера и сегодня.

Сева, Надя и многое, многое другое осталось во вчера, на том берегу. И на том берегу осталась их семья: весёлый батянька, умная и строгая мама, Лида, которая жила себе, горя не зная (а думала, конечно, что у неё полно горя и хлопот).

Теперь – с нового берега – она поняла, что все её бывшие печали… как тут сформулировать, не знаю – ну, в общем, они все будто в театре: раздался выстрел, человек упал, а только занавес закрыли, помчался кофе пить.