Симон Соловейчик - Мокрые под дождем Страница 21

Потом прошел слух, что Петр Павлович вызвал для совета нашего математика и опять ему пришлось удивляться. Дмитрий Николаевич без раздумий назвал Сережку.

— Почему же вы о нем не рассказывали, Дмитрий Николаевич? — упрекнул директор.

— У него пятерки, — только и сказал чудесный наш Николаич.

Не знаю, в точности ли такой разговор был, но это похоже на правду.

На весь математический мир нашей школы предстоящая Сережкина поездка произвела неприятное впечатление. Я слышал разговоры о том, что у него, у Разина, в гороно работает дядя. «А олимпиада, говорили, — дело выгодное… Напишет потом в анкете, что участвовал в олимпиаде — и сразу другое отношение на вступительных экзаменах».

До Сережки, к счастью, эти слухи не дошли. Я постарался управиться с ними. Я был ужасно горд, что посылают Сережку, — во всяком случае, гораздо больше, чем он сам. Если бы я мог тогда поехать с ним! Но мыслями я и был с ним всю эту неделю…

27

До Москвы от нашего уральского города надо ехать ночь, день и еще одну ночь. «Олимпийская команда» волновалась, все решали задачи. Сережка заниматься не стал. Он был рад поездке, но что-то в этой истории не нравилось ему. Ну, решит он те три задачки… Ну, не решит… Что от этого изменится?..

Как только поезд отошел. Сережка забрался на верхнюю полку, лег на нее животом.

Станция… Маленький городишко. Люди в ватниках, женщины, повязанные платками. Неторопливо проходит человек — проходит мимо целый мир. «Свои у него мысли, свои привычки, свои заботы, свой уклад, и я, Сергей Разин, даже не существую в этом его мире, меня просто там нет», — думал Сережа и хмурился: это все было непонятно. Странно, чем дальше шла жизнь, тем больше непонятного встречалось ему. Ему хотелось быть в каждом человеке, и в каждой деревушке из тех, что они проезжали, и с автором каждой книги, которую он читал, — во всем, всюду. «А я — просто я, Сергей Разин», — думал он.

«Может, через меня, через Вальку, через каждого, — думал Сережка под стук колес, — через меня, через него проходят какие-то мировые силы, может, сама природа познает себя и конструирует себя именно с нашей помощью — его, моей, всех других людей… Мы ведь не просто умереть рождены, и не просто пожить кое-как, с хлеба на воду… Какой-то смысл есть во всем этом. Две красные черточки на шкале… Было одно в мире, а пришел Эйнштейн — и все стало другим, и все представления сменились… Я не зазнаюсь, не приписываю своей персоне какого-то особого значения… Но иногда я чувствую, как весь этот мир входит в меня, со всеми его великими людьми, и несчастными, и сильными, и слабыми… И оттого мне кажется, что я все могу…»

Сережа, думая так, нисколько не удивился, когда прямо перед ним появился письменный стол и человек, сидевший за этим столом. Человек писал. Старый его свитер отвисал на шее, как у Вальки. Когда незнакомец поднял голову, Сережка понял, что перед ним Эйнштейн.

«Да, мой друг, сейчас надежда человечества в таких, как вы, — говорил ученый. — В последние годы моей жизни физики считали меня глупцом. Альберт Эйнштейн был знаменит главным образом тем, что обходился без носков и без подтяжек… Тридцать лет я бился над общей теорией, добивался высшей музыкальности в физической картине мира. Большая часть времени была потрачена на бесплодные усилия, но мне не жаль его. Жадность по отношению ко времени порочна и глупа. — Колеса вагона стучали, выстукивали, но слова слышались четко. — Иногда это напоминало мне воздушный корабль, на котором витаешь в небесах, по неясно представляешь себе, как спуститься на землю… Я надеялся дожить до лучшего времени и на мгновение увидеть нечто вроде обетованной земли. Что ж, теперь твой черед… Работай фантастически. Высиживай идеи… Верь — природа проста и понятна, верь в гармонию нашего мира… Тебя ждут великие радости, мой друг. И в том числе самый прекрасный дар природы — радость видеть и понимать. Жизнь — это возбуждающее и великолепное зрелище, сумей насладиться ею в полной мере…»

Голос стал тише, колеса стучали все громче.

…Олимпиада проходила в старом здании университета на Моховой. Обычная комната, как в пединституте, где Сережка встречался с профессором Н. Наверно, его поездка — это из-за профессора. Наверно, это он все сделал, иначе ничем и никак не объяснить, почему его послали. Может быть, стоило сказать об этом директору, Петру Павловичу? Но тогда вышло бы, что Сергей хвастается.

Ребят было много, все казались взрослыми и солидными. Лица серьезные, отрешенные. Тут каждый сам за себя и каждый старается собрать все свое самообладание. Но Сережка по опыту знал, что такое напряжение ничего не дает. Надо работать спокойно и не думать о результатах работы. Как только появляются мысли о том, как будет хорошо, когда работа закончится, — значит, ты устал или не в настроении. Глупое занятие — думать не о работе, а о том времени, когда она будет закончена, — это свидетельство бесплодности усилий.

Задачи показались Сереже трудными: «В квадрат со стороной а бросают а предметов…»

Сережка немного подумал над каждой из трех задач, выбрал сначала эту — про квадрат со стороной а — и принялся размышлять. Ход решения не отыскивался. Сережка посмотрел на часы, обругал себя за это. Появилось противное чувство, похожее на страх, — а вдруг не решит? Это был незнакомый ему страх: раньше он никогда не боялся ни одной задачи. Если встречалось что-нибудь не по силам, он спокойно откладывал, не принуждая себя, — всегда можно найти что-то такое, отчего получишь радость. Здешние задачи радости не сулили; страх был противен; все становилось неприятным.

Он медленно взял лист бумаги с продолговатым штампом в левом углу. Ага, вот в чем дело… Сережка записал выражение. Теперь его надо упростить. Он принялся за вычисления. Спокойствие вернулось к нему, и, прежде чем приступить ко второй задаче, он даже посмотрел немного по сторонам. Справа, за соседним столом, сидела полная девушка в школьной форме. Она вся была какая-то очень правильная, ну просто с плаката о том, что надо хорошо учиться. Девушка невидящим взглядом посмотрела перед собой и слегка поводила рукой в воздухе, словно дирижировала своими мыслями; потом принялась было писать и опять в сомнении подняла голову. Слева сидел сухощавый высокий парень. Он писал медленно, твердо выводил буквы, держался прямо.

Вдоль ряда шел широкоплечий студент в спортивном пиджаке. Он подошел к Сережке, постоял у него за спиной, глядя в записи, и молча двинулся дальше. Вторая задача, кажется, не получилась, хотя ответ вышел симпатичный. Сережка чувствовал, что здесь что-то не так: где-то он допустил передержку. Мысль соскользнула, а где — найти не мог. Сережка заставил себя сосредоточиться на третьей задаче и вроде бы справился с ней к тому времени, когда стрелка подошла к двум часам. Он знал, что все сделал неважно, неинтересно, что работал без настроения.

Он сложил свои листки, надписал сверху фамилию, город, номер школы — все, как положено, подошел к преподавательскому столу, положил листки в стопку сданных работ и вышел в коридор.

Через три дня в назначенный час все собрались в большом зале нового здания университета на Ленинских горах. Зал был полон, в президиуме тоже сидело немало народу.

«Сейчас начнутся речи», — подумал Сережка. Но речей не было. Седой моложавый человек сразу стал объявлять результаты олимпиады.

— Я знаю, вам не терпится, — сказал он, держа перед собой лист. — Итак, первое место заняли… — И человек стал называть фамилии и города:

— Москва!

Все захлопали. Вперед прошел тот сухощавый парень, что сидел рядом с Сережкой; он сохранял такое же серьезное выражение на лице, как и во время работы, и так же почти не гнулся.

Еще раз:

— Москва!

Аплодисменты.

— Пермь!

Аплодисменты.

— Москва!

Аплодисменты.

Что, все премии москвичам? Но стали называть и другие города. Сережка поймал себя на том, что он ждет, ждет с надеждой и нетерпением. Вот чудак! Чего ждать? И все равно ждет. Так, первого места нет. Второе… И второго нет. Значит, третье…

Но и третьего нет. Список кончился. Полное поражение.

И вдруг Сережка почувствовал радость и облегчение, понял, что он ничем не связан и это хорошо.

Если бы Сережка хотя бы в самой глубине души своей, хотя бы тайно для себя самого считал случившееся на олимпиаде бедой, ему пришлось бы трудно. Впервые он оказался в центре внимания. Когда он появился в классе, нашу парту обступили со всех сторон. Сережку расспрашивали наперебой. И в каждом вопросе, в каждом взгляде я чувствовал иронию. Мне хотелось втянуть голову в плечи и замереть; мне хотелось встать и крикнуть громовым голосом: «Уходите отсюда!» Я не успел поговорить с Сережкой, спросить его о главном. Нашел? Встретил? Видел? Я всматривался в него, пытаясь угадать.