Альфред Вельм - Пуговица, или серебряные часы с ключиком Страница 21

Кучер, напоив лошадей, снова вернулся в кормовую.

— Ничего плохого про него не скажу. Хороший кузней был.

— А какой он вообще-то был?

Кучер задумался.

— Вроде бы тихий человек, но не так чтоб очень тихий…

— Но какой вообще-то? — Мальчику хотелось услышать о кузнеце что-нибудь необыкновенное, и он говорит: — Ты вспомни, Готлиб. Может быть, он когда-нибудь ребенка спас? Или двоих детей, когда они под лед провалились?

— Когда это он дитя спас?

— Да нет, я просто так спрашиваю. Может, пожар где был, а он старушку из огня вынес?

— Это у нас в Гросс-Пельцкулене пожар был?

Старый кучер тоже садится на ящик с овсом. Он сидит, наклонившись вперед, огромные руки свисают с колен. Генрих не может ему простить, что он ничего не знает о кузнеце.

— А что он, вправду генерал был? — спрашивает вдруг кучер.

— Да, Готлиб. Я сам слышал, как говорили, что он был генералом.

— Стало быть, не пустые это слова…

— Сам, собственными ушами слышал, Готлиб. Коммунистический генерал.

Готлиб оживляется. Должно быть, подобное известие как-то взбудоражило его. Он говорит:

— Генерал — он и есть генерал.

— Он на фронте впереди всех сражался. Там, где снаряды рвались кругом.

Кучер раздумчиво кивает.

— Он был самым храбрым в Испании. Потому и стал генералом.

В денниках позвякивают цепи.

— Что ж, убили, стало быть, его?

— Да, Готлиб, убили. Знаешь, он отразил атаку, они схватились врукопашную, а тут пуля прямо в сердце ему попала…

— Стало быть, за свои взгляды сражался и погиб.

— За это самое и погиб.

— Я его еще совсем маленьким мальчонкой знал. И всегда-то вроде что-то особенное в нем было…

— Расскажи, Готлиб!

— Это ты давеча рассказывал про детишек, какие под лед провалились? Стало быть, правда он их вытащил…

— Рассказывай, рассказывай, Готлиб!

В деревне теперь много говорили о кузнеце. Рождались целые легенды о нем. И больше всех старался Генрих.

Управляющий Хопф всюду теперь приглядывает — и в усадьбе, и в поле, и на скотном. Походка у него такая, будто он на ходулях ходит.

— Ну, Хопф, медленно у вас дело подвигается с посадкой картошки! Давай, давай работать!

Управляющий останавливается и отдает подробный отчет Генриху. Он снимает шляпу и здоровается с Генрихом, как с солдатами комендатуры.

— Лошадей не хватает, Товарищ.

— Все равно, давай работать!

— Только четыре упряжи, — говорит управляющий и показывает четыре пальца, — только четыре упряжи…

— Ладно, Хопф, работать, ферштеэн?

И они пожимают друг другу руки.

В воскресенье приехали Дмитрий и старый Антоныч. И не как-нибудь, а в коляске. Вместо гимнастерки на Антоныче вышитая косоворотка. Подпоясана она черным солдатским ремнем. Он степенно сходит на землю и так же степенно и медленно поднимается по лестнице, как будто он не простой солдат, а по меньше мере адмирал. Толстяк Дмитрий шагает впереди и открывает перед Антонычем двери.

Это прощальный визит Антоныча. Да, он пережил эту войну. Его демобилизовали, и он едет домой.

Генрих объехал несколько дворов и приволок четырех кур. Их общипали, сварили, выпили водки. Старый солдат сидел, покуривал свою трубочку.

Прежде чем уйти, Дмитрий подошел к витрине и положил на нее часы. Все подошли и стали рассматривать — что ж это он принес?

— Мишка, часы с ключиком! — вдруг закричал Генрих. — Мишка, это те самые… с ключиком!

Генрих и так и эдак вертел и переворачивал часы. На крышке был выгравирован узор. Да, никаких сомнений быть не могло — те самые часы с ключевым заводом!

— Откуда они у тебя, Дмитрий?

Оказалось, товарищ их ему дал. Но они, мол, никуда не годятся — не идут.

— А где ключик?

Дмитрий не имел никакого представления о ключике.

— Не могут они идти, Дмитрий, раз нет ключика.

Неожиданно увидев часы дедушки Комарека, Генрих и обрадовался и расстроился. Он сразу вспомнил и день, когда они вышли на берег Одера, и как дедушка Комарек отдал часы Скрюченному. В каких только руках с тех пор они не побывали! И сколько людей встряхивало их и прикладывало к уху! Однако выкинуть их так никто и не решился — уж очень хорош был узор на крышечке.

Все вышли на улицу проститься со старым Антонычем. А Генрих трижды поцеловался со стариком. Прямо в усы поцеловал.

В тот же день Генрих увидел и настоящего пролетария, брата по классу и революционера. «Эй, портняжка, погоди, мне кафтан скорей скрои…» — напевал он. А сам и правда был костлявый и быстрый в движениях, как портняжная игла. Генрих и раньше встречал его и как-то видел на мосту через Хавель — с рюкзаком за спиной он спешил куда-то. Язык у него, как говорится, был без костей, и еще он очень любил петь. И действительно был портным.

— «Шей, игла, шей, игла, да здравствует Москва!» — сказал он, положив руку на плечо Генриха. Так они и шагали в обнимку вдоль деревенской улицы.

— А ты правда пролетарий? — спросил Генрих.

Ему нравился этот веселый человек. Впрочем, он и серьезным умел быть: поднимал кулак и выкрикивал: «Да здравствует Москва!»

— Никогда б не подумал, что это ты вывесил красный флаг, — говорит Генрих.

— Красный флаг… красный флаг… — сразу запел портняжка.

— Я про флаг на колокольне, понимаешь?

— На колокольне… на колокольне…

— Помнишь, тогда, когда Красная Армия вступила в нашу деревню. Тележки эти зеленые и маленькие лошадки.

— Да-да, лошадки-и-и…

— Ты его совсем один туда повесил?

— Совсем оди-и-ин…

День был чудесный, ласточки летали над крышами, и Генрих уже целый час носил при себе серебряные часики. Он завернул их в тряпочку точно так, как это делал дедушка Комарек, и завтра Мишка выточит ему ключик. А вдруг дедушка Комарек совсем недалеко отсюда? Может быть, даже в соседней деревне или через одну.

— А ты тоже в революции участвовал? — спросил Генрих портняжку-пролетария.

— Как я и говорил: на плече винтовка, в руках красное знамя!

И все-таки Генрих не доверял этому пролетарию-портняжке. Он спросил:

— Ты живешь в Гросс-Пельцкулене?

— Революционер и пролетарий нигде не живет постоянно. Он должен находиться везде — и в Берлине и в Гросс-Пельцкулене.

Вот так Гросс-Пельцкулен и приобрел своего первого бургомистра.

Он деятельно хлопотал о сдаче яиц крестьянами, об устройстве жилья для беженцев. На левом рукаве у него была красная повязка, а в бургомистерской стоял ящик с яйцами. Николай выписал ему «документ», и теперь бургомистр мог беспрепятственно разъезжать по округу. Случалось, что он исчезнет на три дня, а потом вдруг снова тут как тут: в бургомистерской раздается какая-нибудь песенка, а сам «голова» укладывает яйца в ящик.

А однажды там оказалась и швейная машинка. Ножная, с педалями. Бургомистр сидел за ней и что-то строчил, напевая.

— Да здравствует Москва! — сказал Генрих, входя.

Он увидел, как бургомистр старательно жмет на педаль и его тонкие портняжные пальцы ловко подводят материал под иглу.

Швейная машина прибыла сюда из дома лесничего: бургомистр ее просто-напросто реквизировал.

— Бернико выполнил яйцепоставки?

— Отстает.

— Классовый враг он. Можешь мне поверить. А Матулла выполнил?

— Выполнил, — ответил портняжка.

— Все равно он классовый враг, — сказал Генрих.

Откусив нитку, бургомистр спрашивает:

— Не пора ли тебе форму сшить?

— Мне?

Это была затаенная мечта Генриха — носить все солдатское.

— А ты правда мог бы сшить? — спросил Генрих.

Бургомистр встал из-за машинки и отошел на несколько шагов, присматриваясь к Генриху. А тот даже выпятил грудь. Портной взял сантиметр с машинки, а Генрих вытянул руки в стороны. Сняв мерку, бургомистр что-то записал на бумажке.

— Ты правда мне сошьешь?

— Материал нужен. Без материала ничего не получится.

— Материал достанем. Наверняка достанем.

Портной принялся подсчитывать на бумажке.

— Так — гимнастерка, так — брюки галифе… — бормотал он. — Нет, не выйдет ничего — много очень материала надо.

Мальчишка продолжал заверять его, что материал будет непременно.

И то верно: он, Генрих, причислен к комендатуре, говорит портняжка, значит, и обмундирование должно быть соответственное. Тем временем они покинули бургомистерскую и подошли к барскому дому.

Обмундирование солдат, разумеется, уже тоже порядком обносилось, и в мгновение ока они все загорелись желанием обновить его. Неужели через четыре-пять дней у них будут новенькие, с иголочки, гимнастерки?

— Какой может быть разговор! — тут же заявил портняжка и давай снимать мерки и тут же их записывать.