Вацлав Чтвртек - Трое нас и пёс из Петипас Страница 21

– Эх, милая! Никак, у тебя засыхает верхушка? Надо об этом сказать нашему мудрецу. – Так он называл петипасского учителя.

Не забывал он и про дома:

– И о чем только этот Клишек думает? Трех черепиц ещё с осени не хватает.

Потом мы поднялись на какой-то холм и оттуда смотрели вниз на Петипасы.

– Ну, что ты теперь скажешь, Тоник? – спросил меня пан Людвик.

– Скажу, что Петипасы самое красивое место в мире.

Я и не заметил, как мы подошли к дому Роучека. Перевозчик сидел на лавке и хлебной коркой подбирал со сковородки яичницу. Каждый кусок он запивал чем-то из жбана. Увидев гостей, Роучек немного подвинулся и указал нам место возле себя:

– Садись, садись, Людвик. Наконец-то ты к нам пожаловал! Пришел поговорить?

Пан Людвик смахнул носовым платком пыль с лавки, расстегнул праздничный пиджак – всё-таки солнце припекало довольно сильно – и сел.

– Я, собственно, за паклей. Мне надо для лодки.

Перевозчик ухватил меня за майку и притянул к себе:

– Ну, а ты что скажешь, рыболов? Чем кончилось твое знакомство с нашей Бероункой?

Он хлебнул из жбана и рассмеялся, будто вспомнил что-то веселое.

– Наш Руда тоже отменный рыболов! Вчера вечером является в чешуе по самые уши, рыбой от него несет за версту. Я говорю ему: «Ты что, руками ловил?»

Внезапно пан Роучек перестал смеяться и задумчиво погладил колено.

– Не могу понять этого мальчишку! Представь себе, Людвик, что после моих слов Рудольф вдруг разревелся!

– А ты что? – спросил пан Людвик.

– Что я? – развел руками перевозчик. – Посмотрел, посмотрел, да и погнал его в постель.

Пан Роучек снова принялся за еду. Выел из хлеба серединку и коркой подцепил яичницу со сковородки. Переворачивая кусок во рту, он бубнил:

– Прямо в горло не лезет! А ведь все этот противный мальчишка! Жена ему целое утро готовила – вчера-то он не ужинал, – а он даже не прикоснулся. Вот я и доедаю.

Он отодвинул сковородку и поднялся с лавки.

– Так, значит, тебе нужна пакля, да?

Он посмотрел на берег, не ждет ли его кто-нибудь у перевоза, и направился к сараю около дома. Пан Людвик подождал, пока перевозчик отойдет подальше, и кивнул мне, указывая на дверь дома:

– Ну-ка, Тоник, сбегай к Руде!

А перевозчик уже кричал из сарая:

– Эй, Людвик, тебе какой кусок – побольше или поменьше? Иди сюда.

Я стоял на пороге дома, не решаясь зайти внутрь – вдруг я застану Руду плачущим. Что мне делать тогда? А главное, что тогда делать Руде? Он всю жизнь боялся бы, что я выдам его ребятам из нашего класса. Но почему он плакал? Я вообразил себя на месте Руды и стал его передразнивать, фыркнул носом:

– «Ладно! Пусть никто со мной не дружит! Мне и одному неплохо, ясно?»

Затем я прищурился:

– «И пусть меня все оставят в покое! Все! И петипасские мальчишки, и та девчонка с косичками и Тонда Гоудек тоже!» – Покачался на носках. – «Я ведь не кто-нибудь, я Руда Драбек!» – И тут я понял, как скверно себя чувствуешь, когда все от тебя отвернулись… Теперь ясно, отчего разревелся Руда Драбек. Но что теперь делать мне? Так и не разговаривать с ним до самой смерти?

Не успел я ответить на этот вопрос, как в дверях сарая показался пан Людвик. Я вбежал в дом.

Руда жил в дальней комнате, Туда надо было идти через кухню. В кухне никого не было. Из горшка на плите шел пар. Двери в комнату Руды были открыты. Посредине комнаты стоял стол, за ним неподвижно сидел Руда и смотрел через окно в сад. Стул был повернут спинкой к дверям. Я постучал пальцем по сковородке, что висела около плиты, но он даже не шелохнулся. Я не решался подойти к нему. В этот момент Руда произнес:

– Лещ – двадцать пять. А потом:

– Линь – двадцать пять.

Он глубоко вздохнул, пригладил волосы и снова забормотал:

– Карп – тридцать пять. Карп – тридцать пять!

Потом откинулся на стуле и посмотрел в потолок, будто что-то припоминая.

– Форель озерная… форель озерная – сорок пять сантиметров…

Невольно у меня вырвалось:

– Это уж совсем ни к чему! Озерную форель в Бероунке не поймаешь!

Руда так и подскочил. Потом быстро спрятал в ящик какую-то бумагу и задвинул его.

– Чего тебе?

– Ничего.

– Тогда отправляйся отсюда!

Он встал из-за стола, подошел к окну и начал насвистывать.

Я стоял в дверях и страшно злился на себя. Зачем только я пошел к нему? Ещё подумает, что я за ним бегаю!

Руда перестал свистеть, сел на окно и заболтал ногами. Потом прислонился затылком к стене, подставил лицо солнцу и закрыл глаза.

В комнате было прохладно, но я прямо вспотел от злости. Руда не обращал на меня никакого внимания. Глаза у него были закрыты, он загорал. Я уже хотел пойти спросить пана Роучека – может, ему показалось вчера вечером, что Руда плакал, но в этот миг Руда открыл глаза и препротивнейшим голосом спросил:

– Ты ещё здесь? Чего тебе, собственно, от меня нужно?

Ох, как мне хотелось выскочить из этого дома и хлопнуть дверью! Но вдруг я придумал:

– Ничего мне от тебя не нужно. Это ты хотел мне что-то сказать.

– Я? – удивился Руда.

– Да, ты! Помнишь, вчера у реки ты собирался о чем-то мне рассказать.

Руда быстро заморгал глазами и забормотал:

– Не может быть! Это тебе показалось.

– Ничего мне не показалось! Будешь говорить или нет?

– Не буду! Я бы сказал тебе одну вещь, если б ты… в общем, не скажу!

– Ладно, тогда скажу я. Вчера вечером ты ревел, потому что с тобой никто не водится.

В эту минуту в саду послышалось тявканье, и в окне показался нос Пецки. Он посмотрел на Руду и тихонько заворчал. Около Пецки стояла Анча.

Меня так и кольнуло: вдруг Анча подумает, что я бегаю за Рудой?

– Мы с паном Людвиком пришли за паклей, – быстро сказал я.

Анча тоже не хотела показать, что она пришла за Рудой. Взяв Пецку на руки, она потрепала его за ухо.

– А у меня удрал Пецка. Бегает сюда ворчать на Роучекову кошку.

Она опустила Пецку на траву, перегнулась через окно и внимательно посмотрела на нас:

– Опять что-нибудь натворили? Почему у вас такой вид?

– Да это просто так, – заморгал Руда.

Анча строго поглядела на него:

– Жалко, что мне нельзя с тобой разговаривать! Ведь ты опять врешь!

Руда махнул рукой и поплелся на кухню. Но, прежде чем закрыть за собой двери, он тихо попросил меня:

– Тонда, если ты мне хоть немного друг, то помолчи.

Я подошел к окну и сказал Анче:

– Понимаешь, тут все дело в одной тайне. Только ты не должна её знать.

Она отступила на шаг от окна.

– Ах, так? Значит, ты не доверяешь мне, своему другу? – обернулась к Пецке и позвала его: – Идем!

И тут я не выдержал:

– Подожди, я должен сначала подумать.

Слезы выступили у Анчи на глазах.

– Теперь уж нечего думать! Ты просто опять струсил!

Тогда я понял, что придется ей все рассказать. Я вскочил на окно и мгновенно очутился в саду рядом с Анчей. Она тут же вытерла слезы и откинула косу за ухо, чтобы я мог шепнуть ей тайну.

И вдруг я увидел Лойзу Салиха. Он стоял за оградой и смотрел прямо на нас. Я прикрикнул на него:

– Тебе что здесь нужно?

– Анча плакала! – пискнул Лойза. – Я все скажу ребятам!

И тут я испугался, что ребята начнут потом выспрашивать у Анчи, о чем это мы разговаривали. Если она расскажет мальчишкам, что Руда ревел, они до конца каникул не дадут ему проходу.

А Лойза продолжал вопить за оградой:

– И как вы шептались, тоже расскажу!

– Не обращай на него внимания, – сказала мне Анча и потише добавила: – Ну, рассказывай, Тонда!

Я умоляюще взглянул на неё:

– Анча, я не могу! Не имею права!

Анча даже не стала со мной спорить. Она свистнула Пецке и бросилась к калитке. Там её поджидал Лойза Салих. Анча оттолкнула его в сторону, перепрыгнула через канаву и бросилась прочь по дороге.

Я долго смотрел ей вслед. Когда я повернул голову, около меня стоял пан Людвик:

– Ну что, Тоник, пойдем домой?

– Я не пойду!

Пан Людвик пощупал паклю, которую взял у Роучека, сдавил её между пальцами.

– Немного влажная! Такая не годится для шпаклевки. Придешь домой, разбросаешь её по двору на солнышке.

Он сунул паклю мне в руки, почистил свой праздничный костюм и ушел. Закрывая за собой калитку, он оглянулся на меня. Я смотрел, как он шагает по дороге – вразвалку, словно настоящий моряк.

16

Домой мне идти не хотелось, но оставаться у Роучека я тоже не мог. Поэтому я решил пойти куда-нибудь в укромное местечко, где можно все спокойно обдумать.

Я знал одно такое местечко – как раз у самой мельницы. Там росли кусты черной бузины. Под самым большим кустом был небольшой зеленый тайник, вроде пещерки, скрытый густыми ветвями. В нем всегда царили полумрак и тишина.

Я выгнал из-под куста кур – они ходили сюда прятаться от солнца, – а сам уселся в ямку, которую они вырыли в глине. Спину приятно холодила стена мельницы. Я вдыхал резкий запах бузины и размышлял о своих новых невзгодах. Анча мне больше не друг. А все из-за этого Руды с его тайной!