Другая осень - Валерий Михайлович Воскобойников Страница 21

— Ты, конечно, пионер? У вас все дети — пионеры.

— Нет, — ответил я, — мне дали поручение, и если я себя хорошо проявлю, то меня скоро примут.

Я довёл её до мастерской, хотел сказать «до свидания», но она остановилась, начала рыться в кошельке и вдруг протянула мне монету.

— На эти деньги ты сможешь купить себе конфету или книжку, у вас удивительно дешёвые книги.

— Спасибо, мне не надо, — сказал я.

Мне стало так стыдно, что я захотел сразу повернуться и убежать. Но старушка схватила меня за руку.

— Это благодарность, — сказала она тихо.

— Мне не надо, — снова повторил я.

— Хорошо, — сказала она и улыбнулась. — Я сделаю это иначе. У тебя есть чистая бумага?

— Есть, — я даже растерялся, не знал, почему она спрашивает бумагу.

— Сейчас я напишу тебе благодарность на бумаге. Я слышала, у вас так делают, если человек совершает хороший поступок.

— Не надо мне благодарностей! — испугался я.

— Почему? — удивилась старушка. — Моя благодарность поможет тебе скорее стать пионером. Как же мне написать, как же это сделать?

Она продолжала держать меня за руку.

— Ага! — обрадовалась она, — я напишу благодарность на твоей ладони. Покажи ладошку.

Тут я совсем испугался.

Мимо шли люди. И каждый оглядывался. Вот, наверное, воришку поймала бабушка, думали люди. Двое даже остановились у столба и стали на нас смотреть. И тогда я закричал специально для них, для стоящих:

— Не надо мне благодарности. Я вам помог — и всё, и пустите меня!

И сразу выдернул свою руку и побежал назад, через улицу.

Меня автобус чуть не задавил, потому что я бежал на красный свет. Я уже выбежал на тротуар, а всё не останавливался. Даже оглянуться боялся. Вдруг меня догоняет кто-нибудь.

Только у гостиницы я пошёл шагом…

На другой день ко мне подошёл учитель пения. Я шёл по коридору, вокруг бегали ребята, а он подошёл.

— Саша, как твой папа — здоров? Нога не беспокоит?

Я вздрогнул даже, потому что мало кто знал про папину сломанную ногу.

— Здоров, — сказал я, — спасибо.

Нужно было спросить, откуда он знает папу. А может быть, он маму знает, потому что он — учитель пения, а мама была певицей. Но тут я увидел Чистякова с Четвериковым. Они стояли рядом и всё слышали. Поэтому я снова сказал:

— Спасибо.

И сразу отошёл, опустив голову.

* * *

Сегодня выступления не было.

— Погуляем по городу, — предложил папа.

— Вот хорошо, погуляйте, — обрадовалась мама, — а я отдохну одна.

Я редко хожу вместе с папой. Он в гостинице, я в школе. Потом он на выступлении, я в гостинице.

Мы пошли по незнакомым улицам. Здесь я ещё ни разу не ходил. И один не ходил, и с Чистяковым, и с Четвериковым. На этих улицах росли высокие клёны. Клёны были жёлтые и красные. По воздуху плавали разноцветные листья. Один лист упал на легковую машину и поехал на этой машине в конец улицы. Листья кружились на асфальте, сами собирались в кучу.

Потом мы вышли на узкую улицу с красивыми каменными домами.

— Ты жил на этой улице, — сказал папа, — это мамина улица.

На маминой улице не было даже асфальта. Мимо нас провезли малыша в коляске, и эта детская коляска громко бренчала на булыжниках.

На тротуаре вдоль маминой улицы было много людей с гитарами. Они стояли у парадных, под высокими арками и пели популярные песни.

— Чтобы тело и душа… — пели у одной парадной.

— Весело было нам, — пели у другой.

— Здесь и тогда все пели, — сказал папа. — Такая музыкальная улица. А вот мамин дом, — показал он. — Ты, конечно, его не помнишь… Как раньше, всё как раньше, — повторил он.

Мамин дом был самым красивым на этой улице. У него были широкие круглые окна, как иллюминаторы у кораблей, а на балконах скалили искусственные зубы каменные маски.

Вдруг папа схватил меня за руку.

— Тихо! Взгляни на это окно.

Окно на третьем этаже было открыто. За окном в комнате кто-то пел красивым женским голосом.

— Это какой этаж? — спросил папа.

— Третий.

— Пятое окно справа?

— Пятое.

— Нет, этого не может быть. Это же мамино окно.

Девушку, которая пела в комнате, было не видно из-за занавесок. Но пела она красиво.

— Вернись, вернись, — пела она грустную песню, — тебя я очень жду…

Мы дослушали песню до конца и пошли дальше.

Поперёк маминой улицы стояли большие ворота.

— Под этими воротами мы с мамой проходили всегда, если шли в парк, — сказал папа. — Пойдём в парк.

В парке папа купил мне шоколадку «Алёнка». И я стал разворачивать эту шоколадку.

У кустов стояли двое ребят. Они держали за руку третьего, совсем малыша. Все трое смотрели на мою шоколадку.

— Ещё, пожалуйста, три шоколадки, — сказал папа лоточнице и полез в карман за новыми деньгами.

Потом папа подошёл к ребятам и сказал им что-то. Оба больших стали отказываться, замотали головами, а маленький протянул руки и облизнулся.

Папа вернулся ко мне, и мы пошли по главной аллее.

— Ты хочешь, наверное, на карусели? У меня осталось сколько-то денег…

Я не хотел на карусели. Меня всегда тошнит после них. И на качелях я не люблю кататься из-за этого. А иногда приходится, чтобы не казаться трусом.

— Деревья выросли, — сказал папа. — Здесь и мамино где-то дерево… Я его раньше помнил. Ты не устал? — спросил он потом.

Мы сели на скамейку. Долго сидели. Папа молчал.

Потом мы пошли назад.

— Я давно хотел показать тебе мамину улицу, — сказал папа. — Я ведь и сам не был здесь одиннадцать лет.

— Папа, ты такого Коробицына не знаешь? — спросил я его перед самой гостиницей.

Но папа был занят своими мыслями и не услышал меня. А я не стал спрашивать во второй раз.

* * *

Я шёл по улице, и кто-то крикнул из подворотни:

— Эй!

Я подумал, что это не мне кричат, и не оглянулся.

Из подворотни снова крикнули:

— Ты!

Я оглянулся и понял, что это мне. Трое ребят смотрели на меня, а один, длинный в очках, махал рукой.

Я подошёл, и они сказали:

— Иди к нам четвёртым.

— Куда? — спросил я, потому что опять ничего не понял.

— В козла умеешь?

— В козла?

— В карты. Не умеешь, научим. Пошли, нам четвёртый нужен.

Я играл только в дурака и то редко. Ещё когда я маленьким был, в каком-то городе играл в