Алексей Ельянов - Чур, мой дым! Страница 23

— Моряк, — выдохнул он чернявому, — там крупу дают. Очередь с полкилометра будет.

Моряк сразу посерьезнел, стал деловым, озабоченным, хозяином всех.

— Гопа, — сказал он, — наклевывается работа. Все провернем, как в прошлый раз. Соберите деньги у всех, кому не терпится без очереди получить крупу, и ходу. Встретимся здесь. Поймают, проглоти язык, а то убью. Вы меня знаете.

Коренастый Моряк, еще совсем мальчишка лет шестнадцати, говорил так уверенно, что никто не возразил ему. Было видно, что ребята давно привыкли подчиняться своему главарю.

— А если хорошо сработаете, подадимся в столовку, — милостиво ободрил своих подчиненных чернявый.

— А ты, — сказал он мне, — покажешь работу. Там народу много, самое место щипать.

Я испугался. Надо как можно скорее признаться, что ничего не умею, что Генка наврал, но друг посмотрел на меня строго, даже угрожающе, а все мальчишки уставились на меня с затаенным любопытством и, как мне показалось, недоброжелательно. Скажи я правду, еще неизвестно, что будет. За такое вранье могут избить.

— Пошли, — скомандовал Моряк.

Я поплелся вместе со всеми. Убежать не мог: ребята шли со всех сторон.

— Не дрейфь, главное, не шелести материалом и приподнимись повыше, когда полезешь, посоветовал Генка.

«Что это он? Ведь знает про наше вранье!»

— Генка, я не могу.

— Молчи, не наводи понт. Уже не выкрутиться.

Мы вошли сначала в какой-то темный двор. Там висело белье на веревках, лежали поленницы березовых дров, терпко пахло кислятиной, прелым деревом.

Сложные чувства боролись во мне. Чувство страха было самым сильным. Вот так же я страшился первого крутого спуска на лыжах, зная, что внизу меня ждет трамплин. Так же я боялся броситься под зубчатое колесо сенокосилки там, на склоне горы возле детдома. Всякий раз нужно было преодолеть в себе оцепенение, заглушить непонятно откуда возникающий холод в груди. За спиной и по бокам всегда стояли мальчишки, их взгляды стыдили, подхлестывали, придавали сил.

Теперь вокруг меня тоже были мальчишки. Но если раньше мне нужно было преодолеть свою трусость ради победы, то теперь я шел воровать.

Я остановился. Ноги не держали.

— Нет, — сказал я почти шепотом, — не пойду.

— Что ты сказал? — угрожающе склонился надо мной Моряк. — Ты смотри у меня, щипач! В случае чего шлифты выколю! — И он выставил перед моими глазами два пальца, как вилы.

Я заморгал, отступил.

— Шагай, шагай, — прикрикнул Моряк.

И я зашагал. Неизбежность того, что должно было случиться, заставляла меня ступать тверже, думать яснее. «Ну и что, — утешал я себя. — Это совсем не сложно, надо только сделать невинное лицо, привстать на цыпочки и сопеть, чтобы не слышно было шороха. Надо выбрать дядьку неприятного с виду, у такого легче воровать, — может быть, он такой же гад, как и тот, в ватнике, который забрал у меня все вещи».

Мне стало легче от предположения, я даже улыбнулся Генке. Но улыбка, видно, получилась кислой, Генка не ответил на нее.

Как только мы миновали двор, сразу очутились на небольшой площади.

Перед ступеньками магазина стояла толпа и длинная очередь. Возле дверей была давка. Я обрадовался. В магазин не втиснуться, а на улице, при свете дня, Моряк не заставит лезть в карман, — все увидят, поймают меня и ребят.

Мы подошли поближе к очереди. Женщины, дети, старики, старушки плотно стояли друг за другом, их лица были усталыми, истомленными жарой и долгим ожиданием, многие опасливо посматривали на мальчишек. Мы походили вокруг очереди, потолкались в толпе, будто в поисках своего места, — пацаны все время следили за мной.

— Вон видишь старика в шляпе? — спросил Моряк.

— Какой? Тут их много, — схитрил я.

— Да вон, вон. В длинном пальто. Носатый такой. Видишь, без очереди лезет в магазин, а баба орет на него. Ему сейчас не до тебя, давай пошманай в его карманах. А мы потолкаемся, поорем для понта.

Все, что происходило потом, совершалось как бы само собой и запомнилось неотчетливо. Мои ноги шли сами по себе, сердце колотилось само по себе, а руки совершали какие-то странные и страшные движения.

Сначала я почувствовал шершавость материала старого пальто, потом остро почуял запах махорки и нафталина. Потом шум, толкотня — и в наступившей тишине послышалось мое сопение, мои придыхания, будто я плыл по реке, выбиваясь из сил и захлебываясь.

Широкий карман старика был немного оттопырен. Я привстал на цыпочки и медленно, просто невозможно медленно стал погружать свою руку во что-то холодное, бездонное и страшное. Долго ли я лез в карман, не знаю. Дотянулись ли мои пальцы до его дна — тоже не помню. Как будто раскат грома пронеслось сверху и сбоку: «Мальчик, куда ты?» Я дернулся, оттолкнул кого-то, как в воду прыгнул с крыльца и побежал. Это был не просто бег — началась ошалелая гонка. Мне казалось, что за мной несется вся толпа, вся очередь, что со всех сторон я слышу крики, свистки милиционеров, топот ног. Бежал я по узким кривым улицам, мимо деревянных и каменных домов, бежал до тех пор, пока не задохнулся.

За мной никто не гнался, я стоял один перед сквером, возле телеграфного столба. Совсем близко услышал шипение паровоза, свистки, стук колес на стыках рельс. Станция была рядом.

Я посмотрел на свою руку, на ту самую руку, которая совсем недавно забралась в холодный страшный карман старика. И как будто впервые увидел свои пальцы, грязные, в ссадинах, с длинными ногтями. Рука показалась мне незнакомой, не моей. Потом я посмотрел на помятые брюки, на пыльный, оборванный пиджачок. Все было моим и не моим, это был я и в то же время совсем другой мальчишка — маленький бродяга, каких нередко встречал в пути.

Прохожие внимательно оглядывали меня. А может быть, мне это только казалось? Но я не мог спокойно и уверенно отвечать на их взгляды, я весь сжимался, мне было стыдно.

Так что же теперь делать? Как быть дальше?

И вдруг из глубины моего сердца пришел ответ. Неожиданный, ясный, согревающий. Я вдруг понял, что больше никогда не заберусь в чужой карман, не стану вором и не буду убегать от взрослых. Я пойду к ним, они мне сами помогут во всем.

Я зашагал к вокзалу, побежал. Мне хотелось поскорее подойти к первому же милиционеру и все ему рассказать.

На вокзальном перроне было тесно. Только что подошел пассажирский поезд дальнего следования. Перед зелеными вагонами выстроились торговки с вареной картошкой, помидорами, огурцами, яблоками. Пассажиры бегали по перрону, суетились, несли бутылки с лимонадом, кульки с ягодами.

У меня опять появилось искушение забраться в тамбур или упросить проводника взять с собой. «Но нет, потерплю, — решил я. — В милиции мне помогут. Хорошо бы сейчас съесть картошку с огурцом». Я подошел к бабке с ведром и с двумя кастрюлями. К ней выстроилась очередь. Крупные картофелины дымились, когда бабка открывала крышку кастрюли, чтобы наложить в кулек очередную порцию. Торговля шла бойко. Я остановился в сторонке от очереди, стал внимательно смотреть на бабкину еду. Вдруг догадается, что я голоден, и подарит хоть одну картофелину.

— Леня, — услышал я чей-то негромкий и очень знакомый голос.

«Кого это еще зовут моим именем?» Я огляделся. На перроне возле меня не было мальчишек. Я опять стал смотреть на бабкины картофелины.

— Это ты, Лень? — опять услышал я уже совсем рядом.

Круто обернулся. Вижу, стоит передо мной молодая женщина с кульком ягод. На ней серый костюм, маленькая шляпка на светлых вьющихся волосах. А глаза голубые, изумленные.

— Неужели не узнал? Это я! — радостно воскликнула женщина.

— Анна Андреевна, вы?! — я бросился к моей воспитательнице, хотел прижаться, но у нее в руках был кулек с ягодами.

— Почему ты здесь?

Запинаясь, перескакивая с одного на другое, я поведал Анне Андреевне о смерти отца и обо всем, что произошло со мной с тех пор, как я оставил детдом.

— Бедный мой мальчик, — тихо сказала учительница. Она положила свою руку на мое плечо. — Я тоже в Ленинград, поедем вместе. Только вот как быть с билетом? Уже не успеем, через несколько минут поезд тронется.

Я схватил учительницу за руку:

— Не надо билета, я без билета. Я на крыше поеду! В тамбуре! Я даже знаю под вагоном место!

— Что ты, успокойся. Идем, идем со мной, пока нет проводника.

Я с разбегу прыгнул на высокую подножку, больно ударился, но не пикнул. В купе какой-то сильный мужчина быстро посадил меня на самую верхнюю полку, загородил чемоданами и мешком. Когда поезд тронулся, мне не захотелось ни петь, ни кричать от радости. Я лежал на полке и, прислушиваясь к стуку колес, прощался со всем, что осталось теперь позади, прощался без ожесточения, скорее грустно.

Встреча

Поезд прибыл вечером. По едва уловимым признакам я узнал площадь перед вокзалом, и Лиговку, и начало Невского проспекта.