Илья Бояшов - Танкист, или «Белый тигр» Страница 23

Кирпичная кладка оказалась настолько мощной, что ее не брали ни фугас, ни «фауст». Напрасно Иван Иваныч склонял к поединку спрятавшегося подлеца, напрасно напрягал глаза порядком отвыкший от подобных переживаний гвардеец, «Тигр» преспокойно скрывался, а «Ласточка» крыльев не имела.

203-мм гаубицы наконец-то прибывшего резерва готовы были нести на руках. В праведной ярости пребывали все: от генерала до последнего обозника. Рыбалко приказал сбросить с дороги даже машины с армейским имуществом — лишь бы подтянуть полки прорыва: и вот теперь-то огромные пушки стояли рядами. Подвозя снаряды, суетились артиллерийские тягачи.

Шестьсот пятьдесят стволов на квадратный километр — никто в исходе не сомневался. Найдёнова успокаивали:

— Ну, все, Ванька, кранты твоему уроду!

Иван Иваныч рвал танкошлем зубами.

После того, как арт-дивизии стерли в труху бетон и кладку — ведомые Черепом танки рванули на Штеглиц.

А Костлявая и в начале мая невозмутимо продолжала свою самозабвенную пахоту, укладывая в сухую песчаную почву новые тысячи. Более того, утроила усилия, зная, чем для нее пахнет прорыв Чуйкова к Рейхстагу. Осыпаемый пылью разбитых зданий Ванька бесполезно геройствовал в Шарлоттенбурге. Напрасно он опять-таки первым ворвался в Институт физических исследований кайзера Вильгельма: Призрак сумел просочиться к югу от «логова», туда, где истошно ревели в проселках танки Лелюшенко Там, в напоенных сосновой смолой лесах, закипела последняя свалка. Остатки разорванной в клочья под Одером и Зееловскими высотами 9 армии, шарахаясь от обреченного города, прямо через позиции противотанковых «76-х» и танковых «85-х», лезли на заходящее солнце. Перспектива сибирского плена гнала их, как леммингов. На помощь разношерстному сброду прорывался с запада самоотверженный Венк. Мосты через Эльбу — вот о чем теперь грезили лощеные эсэсовцы и пятнадцатилетние сосунки, головы которых утопали в касках. Следом за лошадьми и легковыми машинами угрюмо брели последние мамонты загремевших в ад панцерваффе: несколько «Королевских тигров» и «Пантер», на которых рядами слоились раненые. У «королей» не оставалось шансов: повсюду теперь безумствовали «Катюши», поливая леса термитом. Штурмовики чуть не клевали землю носом. «Тридцатьчетверки» стояли рядами, как на параде; к ним не успевали подвозить боезапас. С танков на прогревшийся пожарами песок сыпались россыпи гильз. Заматеревшие, битые перебитые войной и походами, разменявшие каждый с десяток сгоревших «коробочек», ветераны, которым сам черт был уже не брат, знали, как выманить «ганса». Фугасами разносились верхушки сосен: стволы дробились в щепу, щепки резали беспощадней осколков: у тех, кто прятался под деревьями, пытаясь зарыться в корни, не оставалось шансов. Пережившие деревянный дождь немцы лезли в чемоданы, карманы и вещмешки за платками и полотенцами, и, размахивая ими, понуро сбивались в бесконечные, извивающиеся по всем дорогам, колонны. Смекалка и опыт танкистов делали дело; из каждого десятка солдат к Венку прорывался один. Сухие леса дымили на всем протяжении от Барута до Лукенвальде, разнося повсюду вместе с гарью сладкий тлен. Перебиваемые, кроме того, сосной, нарастающими травами, чадом берлинских кварталов, эти, слишком хорошо узнаваемые «духи» войны в мае 45-го стали наиболее терпкими — и все чаще обманывали нюх Ивана Иваныча.

А «Тигр», вдоволь наиздевавшись над усилиями неутомимого Ваньки, раздразнив его практической неуязвимостью, нырнул в мешанину лесов, и заваленных техникой проселочных дорог — и попросту сгинул. В один прекрасный момент Найдёнов, прежде постоянно нащупывающий монстра своей самой совершенной и надежной в мире локацией, подскочил на сиденье. Напрасно он, притормозив несчастную «Ласточку», раздувал ноздри. Напрасно, заглушив мотор, с содроганием и бесполезной надеждой превратился в сплошное вселенское ухо. Отовсюду нёсся радостный гул ИСов и «тридцатьчетверок». Недобитые «Мардеры» испускали крики отчаяния, но того единственного, наводящего ужас на все, что снабжено гусеницами и пушками, леденящего рыка, не осталось в помине.

Колени Ивана Иваныча утонули в тяжелом песке очередного проселка. С обезображенных губ сорвалась самая потаенная мольба, какая только могла зародиться в иссушенном теле. На виду своего полка Найдёнов вновь вспомнил о Господе, который, вне всякого сомнения, с интересом следил за его невиданной Одиссеей. Великая ярость переполняла Ваньку. Он неистово призывал на голову дракона небесное машинное воинство: и, разумеется, небо тут же наполнилось благодатным танковым грохотом. Господь натянул танкошлем. Бог схватился за рычаги!

Для остальных небеса оставались прозрачными и пустыми. Более того, впервые за много дней, они сделались тихими. Тем не менее, командиры-лейтенанты, сержанты и рядовые с обычным испуганным интересом наблюдали за корчами талисмана. Замерли ремонтники и помпотехи. Двадцать пять боевых машин, пятнадцать грузовиков и трофейный тягач встали как вкопанные, пока шаман совершал камлание.

Великий Небесный Механик не мог не придти на помощь — «Тигр» вновь был услышан. Необъяснимым образом, перескочив окружение, и оказавшись уже в двухстах километрах от своей покоренной столицы, Призрак подал голос уже за скорбным, дымящимся Дрезденом.

Игроку и карты в руки: не успел Найдёнов отчаяться, как воззвала о помощи Прага. Немцев били на Вацлавской площади, окончательно запутавшийся Власов повернул свои полки против прежних благодетелей.[48] Но уже подходил к баррикадам повстанцев новоиспеченный фельдмаршал Шернер — вне всякого сомнения, там и только там теперь подминал собой мостовые неуловимый мерзавец. К счастью для Ивана Иваныча, чехи были нетерпеливы, а Сталин решителен: Третью Танковую развернули на Ризу, бросив в самый отчаянный марш.[49] Сам Рыбалко, не сомневался в том, кто его возглавит.

Поднимая фонтаны грязи, увлекая за собой нескончаемое танковое братство, Ванькина «Ласточка» понеслась теперь к Чехии. Внутри набитой золотом и снарядами «коробки» стучал истерзанный двигатель, за неусыпным водителем истошно выл вентилятор. Еще издалека стоптанные катки 379 гремели так, что в окрестных домах по сторонам крестьяне принимались в отчаянии прятать в подвалах детей и молиться своим крестам и иконам. Но невиданная сила, которую вел танкист, на этот раз проскакивала и проносилась мимо. Целые смерчи пыли обозначали движение Армии, готовой смести не только потерявшего зубы фельдмаршала, но, если приведется, и Паттона с Бредли, и за двадцать четыре часа, игнорируя реки и горы, долететь до самой Нормандии. Болтался, цепляясь за скобы башни, гвардеец Крюк; его место заняли бочки с горючим. Рядом нещадно мотало Бердыева. Оба плута не успевали считать городки. Деревушки были бесчисленны. Ванька мчался без всяких карт. Пыль — истинное проклятье тех, кто спешил следом — на время невиданного прыжка облагородила его лицо, покрыв серым гримом лоскутья и обнаженные зубы. Вновь и вновь бросался под гусеницы добротный немецкий асфальт, нещадно разбиваемый траками. За Дрезденом, после горных проходов, потянулись красные почвы: верный признак старой доброй Моравии: там, на бесчисленных деревянных шестах вился хмель. Сержант сглатывал слюнку от вида замков и ферм. Еще сто пятьдесят километров, во время которых прожектор T-34 номер 379 легко разыскивал нужный путь — и утренний воздух оказался пропитанным ни с чем не сравнимой свежестью вишневых кущ по сторонам теперь уже чешских дорог. Только тогда, не отпуская рычага, Ванька вытерся рукавом своей страшной шинели. А клены вдоль шоссе уже взяли «на караул». Сады покрывались белой накипью яблонь, а «тридцатьчетверки» Третьей Танковой — цветами. От самой Теплице венки и букеты летели на утомленную, рыскающую, словно пьяная, «Ласточку», покрывая ее борта. Один из подобных венков, каким то необъяснимым образом, зацепился за орудийный ствол. Целые кипы попадали в отрешенного капитана («Матерь Божья!» — вскрикивали крестьянки, разглядев Ивана Иваныча), их ловил ошалевший прохиндей сержант, и даже нелепый Бердыев повесил венок себе на шею.

Когда номер 379 вскочил на мост через Влтаву, танк был уже словно цветочный газон: бросали из окон и крыш, бросали с балконов, бросали на улочках и площадях — но Ванька не видел великого города! «Белый тигр» пятился за трехсотлетние черепичные дома, за костелы, за решетки садов, за дворцы Габсбургов. Проклятый Призрак дразнил своей близостью — его скрывали теперь разве что только зубцы Пражского Града. Ванькины ноздри надежно улавливали этот дымный проклятый след. То здесь, то там 379 натыкался на раздавленные им баррикады и на последних убитых этой войны, которые порезал его курсовой пулемет. «Белый тигр» отползал, но все так же крутилась башня и «восемь-восемь» содрогалась от хлестких, как бич, выстрелов. Никогда так еще не гнал Иван Иваныч, никогда еще так не перекашивался ненавистью, никогда танкист еще не был так велик и страшен. Из под взбесившихся гусениц вперемежку разбегались повстанцы, власовцы и безоружный, ободранный, словно липка, вермахт. Хрустели никому не нужные «фаусты», брызгал кирпич, когда на поворотах обезумевший «379» выносило к оградам. Сотни скульптур, медных и бронзовых, с цоколей и площадей — все эти короли, императоры, принцы, курфюрсты, ландграфы, все эти вздыбленные кони вместе с их надменными всадниками — наблюдали последнюю гонку. Последние пустые бочки катились по мостовым, отдав горючее бакам: разбитый мотор издавал неслыханный вой, корпус трещал по швам. Крюк с якутом, хватаясь за что попало, орали от страха словно коты; но Иван Иваныч уже растворился в машине. «Ласточка», прыгая с великолепных имперских лестниц, рвалась за мосты и кварталы, а, следом, над нею мчались небесные танки во главе с Божественной «тридцатьчетверкой» — их великая тень уже накрывала город.