Виктор Авдеев - Моя одиссея Страница 24

На узловой станции Лиски ко мне подошел босой ладный паренек в кепке без козырька и вышитой грязной рубахе. Из-под его светлого нечесаного чуба открыто глядели карие смекалистые глаза.

— Далеко едешь, пацан? — приветливо спросил он.

Я сунул руки в карманы тужурки, задрал нос и отвернулся. В лиловой полдневной тени, отбрасываемой стеной вокзала, ожидали поезда пассажиры с вещами; они могли подумать, будто мы с этим мальчишкой одного поля ягоды. Чтобы он не вздумал приставать, я уселся возле осовевшей от жары бабы в овчинном полушубке.

— Чего подлез? — вдруг вскинулась баба и торопливо подобрала свою кошелку. — Ну-кось проваливай. Знаем мы таких: трются, трются, а после своего добра недосчитаешься.

Я поспешил встать: еще услышат другие пассажиры и тоже начнут коситься. Странно: что это такое? Вчера мне охранник не поверил, что я еду с мамой, и выставил из вокзала, сегодня разоралась эта баба.

По грязному перрону важно, вразвалку бродила свинья, чавкая арбузными корками, на самом солнцепеке храпел пьяный инвалид без шапки, в рваной шинели, и мухи облепили его раскрытый черно-лиловый рот; по железнодорожным путям, сонно посвистывая, ползал паровозик «кукушка». Когда будет товарняк на Воронеж? От скуки я решил купить кружку квасу: вознаградить себя за полученное оскорбление. В подкладку штанов у меня были засунуты деньги, вырученные от продажи двух детдомовских простыней.

Возле меня опять незаметно очутился тот же беспризорник в грязной вышитой рубахе.

— Отогнала тетка? — безобидно смеясь, сказал он. — А ты бы плюнул ей в морду. Это ж буржуйка. Видишь, еще жарынь, а на ней какая толстая овчина!

— Связываться неохота, — буркнул я.

— Правильно, конечно. Она все равно любую собаку перебрешет. Тебя как звать?

Это он уже хочет знакомиться? Я еще не знал, стоит ли мне до него опускаться.

— Виктор, — все же почему-то ответил я.

— Откуда ты?

— С Ростова-на-Дону.

Последнее я приврал, чтобы оборванец не вздумал задаваться или что-нибудь отнять у меня. Наш Новочеркасск от Ростова отстоял всего в сорока верстах, но ничем знаменит не был, а среди беспризорников считалось, что Ростов для жулья — «папа», так же как Одесса — «мама», и в этих городах все ребята лихие битки, носят при себе ножи, кастеты. В подтверждение своих слов я ловко цвиркнул слюною сквозь зубы.

— А меня звать Валентин Кандыба, — с уважением сказал оборванец: он, видно, оценил мое искусство плевать. — Ребята в нашей школе звали Валетом. Я с Запорожья. От отца убежал. Он уездный следователь и сволочь вроде этой тетки… в общем, когда-нибудь расскажу… — Мальчишка беспечно тряхнул белокурой головой. — А я тебя, Ростовский, еще с утра заметил, только не знал, один ты ездишь или с каким корешком.

Меня покоробило.

— Почему ты думаешь, что я бездомный?

— Да кому ж это не видно? — удивился Валет. — Ты глянь на свои руки: все в цыпках… да и грязный весь, как свинью сосал.

Так вот почему меня выгнал охранник, зашипела баба! Ну, коли уж станционный народ зачислил меня в «золотую роту» — играть в прятки нечего. Зачем мне тогда отказываться от знакомства с погодком? Я купил на пятиалтынный вареной требухи, у Валета в тайнике под штабелем бревен за железнодорожной будкой оказалась ржаная горбушка и баночка, на этикетке которой стояло неизвестное нам обоим слово «майонез». Когда мы наелись, он достал пачку папирос.

— Хочешь закурить?

Это совсем расположило меня к новому знакомому, я любил, когда меня угощали.

Ночевать мы отправились за поселок, в копны сена. Вдвоем оказалось куда лучше, чем одному: прижмешься друг к другу — и обоим тепло. Да и не страшно, что во сне прибьют или разденут. И мы с Валетом решили никогда не расставаться. Лоб у него был крутой, нос облупившийся от загара, губы с решительной складкой. Валет не любил хитрить и мне понравился.

Разбудили нас паровозные гудки. Всходило малиновое солнце, пышными, молочно-розовыми султанами подымался дым из локомотивов у депо; за железнодорожными путями тускло блестела серебристая влажная полынь, осыпанная угольной пылью. Мы побежали к водокачке, хорошенько умылись с песком, употребляя его вместо мыла и мочалки, и отправились на базар.

Привоз пестрел просяными мужичьими бородами, задранными оглоблями телег, рогами мычащих волов. Выпятив крутые бока, накатом лежали полосатые арбузы, похожие на зеленые бочонки с набитыми вдоль обручами, блестела глазурь на оранжевых новеньких кувшинах, макитрах, радугой колыхались разноцветные ленты в ларьках, крепко пахло анисовыми яблоками, свежим дегтем. Притоптанную, усыпанную сеном землю исчертили длинные движущиеся тени. Валет одобрительно подмигнул мне; я остановился возле арбы, на ко горой рябая баба торговала пахучими золотистыми дынями, протянул ей майонез:

— Купи, тетка.

— А чего это оно такое? — с удивлением глянула баба на никогда дотоле не виданную баночку.

— Сладость. К празднику.

— Не та ли сладость, что колеса мажуть? — недоверчиво спросил дюжий красноносый муж бабы.

Моя баночка майонеза пошла по заскорузлым рукам. Я стоял, пугливо взволнованный, и уже подумывал, не выбраться ли мне отсюда подобру-поздорову. Среди других покупателей, облепивших арбу, я увилдел и Валета; он тоже, как и все, пробовал в руках дыню, нюхал ее и воровато косился по сторонам.

— Ежели б эта была вино, — разочарованно сказал мне красноносый мужик. Цена б подошла. Да ты откель взял эту… мазю?

— Дайте-ка посмотреть, — послышался рядом со мной приятный голос, и молоденькая дама в шляпке взяла баночку. — А-а, майонез. Это, мальчик, приправа к обеду. В нем горчица, уксус… так что в чай не совсем подойдет.

Она ласково улыбнулась, а я, не мешкая, схватил баночку и стал выбираться из толпы…

— Шпана небось, — понеслось мне вслед. — Тут еще один вертелся такой же… щеголь с голым пузом.

Настроение у меня совсем упало: мужики чуть «массаж» не сделали, а майонеза так и не продал. За будкой стрелочника, недалеко от тайника, меня уже поджидал Валет. Он был очень весел и жестом фокусника поднял с земли тряпку: под ней открылись две большие дыни.

— Молодец, Ростовский, — сказал Валет таким тоном, будто это не он, а я достал дыни. — Ловко умеешь заговаривать зубы; не только хозяев, а и покупателей отвлек. А я этот майонез уже хотел выбрасывать: стащить стащил, а зачем он мне, и сам не знаю. Вот что, кореш, айда еще поработаем на базаре. Потом оставим себе одну дыню, остальные загоним в поселке и на вырученные деньги возьмем ситного. Знаешь, как подзаправимся!

Час спустя мы с Валетом сидели на лавочке под чьим-то забором и с аппетитом завтракали рубцом.

— Долго ты думаешь так вот… на воле? — спросил я. Настроение теперь у меня было отличное: торговля наша кончилась вполне благополучно.

— Разве это может долго нравиться? День сыт, а день бит, да и осень подходит.

— В Запорожье к отцу вернешься? Он отрицательно покачал головой.

— Знаешь, почему я убежал? Отец выпорол меня. Я стал ему говорить, что он гуляет, забыл память мамы, дома ж иногда хлеба нет, а он схватил ремень и… понимаешь? Он ведь следователь, знает закон. В Советской стране нельзя бить детей! Тогда я ночью порвал все его бумаги из суда, взял золотые часы и убежал. Поступлю в детдом, буду учиться на судового механика.

— А я хочу на художника. Куда двинем? Ехать решили в Ленинград: и город большой, на кого хочешь можно выучиться, и море есть, хоть и холодное. Мне очень хотелось посмотреть море.

— В Лисках плохо садиться, — авторитетно сказал я. — Охраны как нерезаных собак. Надо пройти до первой станции в сторону Воронежа, там любая товаруха наша.

— Ну и темный ты мужик, Ростовский, — снисходительно рассмеялся Валет. Кто же на товарухи садится? Одни грудные да инвалиды. Ездить надо на экспрессах. Понял? Как дипкурьеры. Вот это да! Заберемся под вагон первого же поезда и дунем.

У меня по спине словно прокатили ежа, но показать, что я струсил, было стыдно.

Ночью подошел экспресс «Сочи — Москва». На перроне ярко горели фонари, паровоз, словно сердитый кот, распустил усы пара, позвякивали медные бляхи носильщиков, народ с чемоданами, корзинами пер в зеленые лакированные вагоны, важно, точно индюки, расхаживали охранники ТОГПУ. Попробуй-ка тут сесть зайцем! Сгребут как милого.

— Иди за мной, — дернул меня за рубаху Валет, и мы очутились на другой стороне экспресса в полной темноте. — Сейчас найдем собачий ящик, залезем — и как в купе: полный фасон.

Я мысленно простился с белым светом. Спотыкаясь о шпалы, мы тронулись вдоль состава, заглядывая под вагоны. Однако в поезде имелось всего два собачьих ящика, и оба предусмотрительно были заперты кондукторами, а может быть, просто в них везли более счастливых, чем мы, пассажиров — каких-нибудь нэпманских пуделей или фокстерьеров.