Исай Мильчик - Степкино детство Страница 24

Ребята думали: поважнел Засорин, форсит, на бунту был, знаться не хочет. А он постаршел. Прежнее словно отсеклось, осталось позади.

После петрова дня пришел Чувылкин и забрал Васену в кутузку. Точка в точку, как тогда пристав приказывал. Пока мать отбывала положенный срок, Степка хозяйничал в доме, прибирал горницу. Дело хоть и надоедное, а все же день за днем быстрее идет. Но вернулась мать, заботы о доме опять на нее легли. И одно дело у Степки осталось — ничего не делать. И думы наплывали на него, как только он прикасался головой к подушке. Все думалось: какая жизнь ждет его впереди, что с ним будет?

Черны и длинны осенние ночи в слободке. Постаревшее за лето солнце выйдет поздним утром, пощурится поверх облаков на слободку и опять закатится за реку. А как закатится солнце, сейчас и ночь надвинется. Ночами ветер шарит по крышам слободки, ворчит в трубе, как пес над костью. И хлещет дождь косыми полосами по заборам домов, пригоршнями гороха рассыпается по деревянным ставням горниц.

Степка не спит. Он лежит на своей лавке, задрав ноги и упираясь ими в стену. На черной потолочной балке, под картонным абажуром, зыблется лампа. Качнется в одну сторону — желтый круг осветит спящих мух, обсевших балку; качнется в другую — полинявшие дамы и кавалеры на кухонной занавеске выглянут. Туда-сюда, туда-сюда, туда-сюда.

А до углов горницы желтый круг не достает. В углах — потемки. И в переднем углу — там, где икона, — тоже темно. Дед с того самого вечера, когда Степка с Васеной из участка вернулись, перестал зажигать лампаду. И масло выплеснул из нее.

Степка слышит сейчас, как там, за иконами, шуршат тараканы.

Не спит Степка, прислушивается. Не одни только тараканы шуршат: нынче дед с матерью до позднего разговоры ведут. Шепчутся между собой, и Степка уже знает: о нем разговор.

— В училищу бы, — шепотом говорит со своего сундука мать. — Хоть бы зиму эту проучился. Писать еще не умеет. Куда он без письма…

А дед ей с кровати:

— Что мы, Енгалычевы какие — в училищу. Ремеслу надо учить парня, а не письму. Из большого грамотея работник худой выйдет.

— Тише говори… Так куда же ты его надумал?

Степка спустил с лавки ноги и вытянул шею. «Да, куда надумал?»

А дед там, из темноты, все свое:

— В училищу! Сказала ведь такое! Теперь нам не до училища. Теперь все наше семейство на крепкой примете. Под меня караульщик Африкашка копает, ты и совсем меченая — в кутузке сидела. А думаешь, нашего-то не знают там? Знают. Вон Маринку за парнишку за ее который раз к приставу таскают: как да что? А он у ней и вовсе в земле лежит… Нет, надо нашего спровадить подальше, а не в училищу.

Дед долго молчал. Уснул, что ли?

— Думаю, Васена, в бондаря его определить, — снова услышал Степка со своей лавки. — Заработки у них там малые, да зато дело простое: бочки-обручи. Враз обучится. Глядишь — и подмога в доме.

Еще что-то там дед бубнит, но Степка не дослушал. Он подобрал на лавку ноги и повернулся лицом к стене.

«Как же, пойду я в бондаря! — думал Степка. — „Бочки-обручи!“ Придумал тоже. Ни за что не пойду. Пусть что хотят. И в училище ихнее не пойду. Токарем буду. Как затонские. И желтый аршинчик в кармашке носить буду. А дед — на вот тебе — в бондаря!..»

Степка долго еще не мог успокоиться. Все ворочался на своей лавке и все думал. Вот погоди! Вырастет он и лучшим токарем на весь город выйдет, денег много начнет зарабатывать, деду полушубок из новых овчин справит, матери башмаки козловые с красными ушками и еще шаль кашемировую! Вот тогда они увидят, какой он! А себе — жилетку суконную с пуговицами по обеим сторонам и калоши кожаные.

«Завтра придет дед с дежурства, так ему и скажу: токарем буду — и больше никаких», — решил Степка.

С теми мыслями и уснул. А назавтра дед и сам первый заговорил о работе. Кончили ужинать, мать стала собирать со стола посуду. Дед закурил трубку, положил локти на стол и сказал сидящему против него Степке:

— Дела-то какие, слышал? Рыба с моря косяком пошла, только поспевай тару припасать. Теперь бондаря первые люди. Не они хозяевам кланяются, а их хозяева просят-молят: пожалуйста, поработайте. Теперь, брат, до бондаря шапкой не докинешь.

И, подождав, не отзовется ли Степка, добавил:

— Рядчика Черноярова нынче видел, Гаврикова отца. Ребят в бондарни набирает. Прямо с руками рвет. Хозяйские харчи и гривенник в день жалованья.

Степка крутанул головой и заерзал на лавке:

— Пусть с руками рвут, а я не хочу в бондаря.

Дед посмотрел на него, потом перевел глаза на Васену.

— Что? Успела уж про училищу набухвостить? Ты!

Васена завязывала на спине фартук, собиралась мыть посуду. Она повернулась к деду, да так и впилась в него глазами. Что-то хотела ответить, но ничего не ответила, схватила свои чашки — и к печке с ними.

Дед вздохнул, пересел к Степке на лавку и сказал совсем другим голосом:

— Вот что, Степушка, тебе о ремесле пора подумать. Ремесло, брат, великое дело. С ремеслом нигде не пропадешь. Она вон думает, — дед кивнул подбородком на Васену, гремевшую на шестке чашками, — она думает, я два века проживу. А мой век прошел. Восьмой десяток добиваю. Того и жди, курносая[21] со двора турнет. Так вот, Степаша, ты думаешь, я с Чернояровым не говорил о тебе? — Дед приподнял со лба у Степки нависший на глаза завиток и пригладил его к волосам. — Говорил. Берет. Гривенник в день, харчи хозяйские. А тебе еще особица — в год пару сапог и каждую субботу баня от хозяина. «Парень хороший, всем взял», — Чернояров про тебя сказал. Вот как, Степушка. Решим дело и под лавку бросим.

Степка поднял глаза на деда. Сидит сгорбившись. Старый. Смотрит на него вылинявшими синими глазами. Забытая трубка потухла в большой узловатой руке. Вот умрет он, и никогда, никогда уж его больше не будет… И жалко вдруг Степке стало деда — так и распирает жалость.

— Дедушка! — голос у Степки сорвался, в глазах дрогнули слезы. — Дедушка, я тебя прошу, я тебя очень прошу, не хочу в бондаря, я токарем хочу…

— Да какие у нас, ко псу, токаря? — заворчал дед. — Видел ты хоть одного?

— Видел! Сколько раз видел! На затоне они машины делают. И я хочу, как они..

Степка вдруг замолк.

С шестка попадали на пол чашки-ложки.

Дед поднялся с лавки.

— Вбил себе в башку: «токарем, токарем!» Пойдешь в бондаря — и весь сказ.

Глаза у Степки разом высохли.

— Сдохну — не пойду! — он вскочил с лавки, будто драться собрался с дедом. — Сам делай бочки-обручи!

Степка стоял против деда, глядел ему прямо в лицо и что-то еще хотел сказать, да слов не нашел.

— Вот тебе и все! — выпалил он на всю горницу. И, хлопнув дверью, выбежал в сени.

С этой минуты понял дед: кончено. Вышел из повиновения внук, не переупрямить его. Быть Степке токарем.

Глава XVI. Облупа

Из дому вышли рано. Этим утром Васена раньше всех в слободке поднялась. В других домах еще и ставни не отпирали, а у Засориных уже кипел на столе самовар.

Важный день нынче у них. Старый Засорин повел внука на Облупу в токаря определять.

Васена проводила их до угла. Там она остановилась, поправила на Степке рубаху, пригладила ему волосы. Хотела что-то сказать, но не сказала и, рывком надернув на лоб платок, повернулась к дому.

Дед со Степкой пошли дальше. Дед всю дорогу молчал, хмурился на Степку. Даже где она, Облупа, не сказал. И Степка не спрашивал: сердится — и не надо.

День выдался ветреный, сырой. Ветер крутил по земле опавший лист. От туч отрывались грязные клочья и низко проносились над землей.

Прошли порядком. В стороне остался вонючий салотопенный завод, где тюлений жир топят. Уже все знакомые улицы миновали. Начались незнакомые. Ну что это за улицы? Ни песку, ни деревьев, ни завалинок. На одной — какие-то шесты торчат, и на шестах позвякивают жестяные банки: должно быть, жестяники здесь работают. На другой — бычьи рога и кости валяются: верно, из них здесь что-нибудь делают. Степка тихонько, про себя, читал названия улиц на дощечках: Костомольная, Плешивая, Жаркая, Замазученная, Механическая. Где же она, Облупа? Неужели еще дальше?

Вот уже и Механическую миновали.

Но вдруг дед остановился и за плечо подтащил Степку к углу, под самую дощечку.

— Ну-ка, возьми глаза в руки, прочти, как эта улица называется?

— Да не сюда нам. Механическая это, — сказал Степка.

— А вот как раз и сюда.

И дед свернул за угол.

Степка остановился: «И чего он путает, этот дед?»

— Да куда же ты? — крикнул он ему в спину. — Говорю же, не Облупа это вовсе! Механическая это.

— Ладно, иди, «Механическая»! — заворчал, не оборачиваясь, дед. — Кому Механическая, а кому — Облупа. Хозяева здесь добры очень к работникам, вот ее и перекрестили Облупой.

Степка шел позади деда и глядел по сторонам. Повсюду бараки настроены. От улицы отгорожены они заборами из толстых плах. За стенами стучит, гремит. Земля на улице черная, изъеденная гарью и шлаком. Ни травинки на ней… Угрюмая улица.