Елена Криштоф - Май, месяц перед экзаменами Страница 24

Так что у Виктора была полная возможность сделать вид перед самим собой и товарищами, будто ничего не произошло, будто просто в классе состоялся очередной разговор на тему «Что такое хорошо и что такое плохо». Не настолько интересный, как предполагалось вначале, когда они ждали его, как праздника, но, в общем, ничего себе разговор — на уровне…

Да, у Виктора есть полная возможность отнестись к случившемуся именно так. Но что-то ему не хочется относиться к случившемуся именно так. Не хочется ему также идти к Милочке и решать с нею задачи, как договорились они еще с утра. Он просто-напросто готов улизнуть от этих задач, а главное, от того легкого, беззаботного тона, который установился между ним и девочкой.

Тон этот как бы предполагает: никакие неприятности не могут случиться с нами. Не может быть у нас не только неудач — огорчений. А если и случатся, кто помешает пропустить их мимо, ну в крайнем случае — по касательной, чтоб совсем-совсем не было больно.

Виктор не видел безразлично-ясного лица, с каким Милочка слушала все тирады Анны Николаевны, но почему-то он совершенно уверен, что у нее было именно безразлично-ясное лицо. И ему не хочется встречаться с нею хотя бы сегодня. Не хочется, и все тут.

И вот бредет он позже всех своих товарищей по пустынной Школьной улице, и лицо у него опущено вниз, словно он что-то ищет у себя под ногами.

Но торопливые шаги раздаются сзади него, и перед Виктором предстает Милочка.

— Ты к нам? А я думала, куда ты делся? Мама ждет обедать. Она просила — ты непременно позанимаешься со мной.

Милочка болтает так, отдав ему папку с тетрадками, подкалывая рассыпавшиеся волосы, сегодня уложенные по-новому, не так высоко и не так жестко. Из-под свободных и наивных прядей смотрят такие же наивные глаза, может быть все-таки и вправду не заметившие, что он уже давно прошел тот угол, где обычно сворачивают к Звонковым.

Еще за минуту перед этим Виктор не хотел встречаться с Милочкой, по крайней мере сегодня. Но вот Милочка идет рядом, перебирая слова своим ласково стеклянным голоском, и… А может быть, это и есть то, что тебе нужно, Витенька, сегодня, потом и на многие годы вперед? Взмах темных мохнатых ресниц, медовая теплая ясность взгляда, и речи вовсе не самые важные, не самые главные, но зато и не ковыряющие гвоздем, не саднящие этакой увесистой занозой… А? Как считать?

Он не знает, как считать, и, так и не узнав, доходит до самого Милочкиного дома, а на пороге их встречает, как будто даже специально ждет, сама Людмила Ильинична. Она, в розовой непривычной кофточке с мелкими перламутровыми пуговичками, больше чем когда-либо похожа на Милочку. Она как будто сама чуть смущена этой молодой кофточкой без рукавов, и лицо ее то и дело теряет выражение привычной официальной уверенности.

Она переставляет приборы на столе сильными, властными руками, и руки эти со слегка отогнутым большим пальцем, суховатые, белые, кажется, сами любуются своими четкими, верными движениями. И только цветов они касаются напрасно. Приборы, может быть, и следовало переставлять — цветы и так стоят хорошо. Голубые гиацинты в большой и низкой хрустальной вазе.

Но, может быть, Людмиле Ильиничне надо было не поправить цветы, а просто подчеркнуть, что появились они на столе не случайно, а ради особого, сегодняшнего случая. А какой мог быть сегодня случаи? Ради чего разводилась парадная торжественность? На именины как будто это не было похоже, а до последнего звонка оставалось еще несколько дней.

Так думает Виктор и медленно, вяло отодвигает стул, словно не решив для себя: а следует ли ему принимать участие в этом неожиданном семейном торжестве?

После обеда Милочка уходит в свою комнату переодеваться, а Людмила Ильинична принимается убирать. Каждый раз, возвращаясь из кухни, она чуть дольше, чем требуется, задерживается у стола. И в том, что она, очевидно, хочет начать и не начинает какой-то разговор, чувствуется связь с взволнованностью и торжественностью сегодняшнего обеда. Несколько раз Виктор удивленно поглядывает на Людмилу Ильиничну, такую сегодня не похожую на себя.

Но вот она уносит последнюю тарелку, снимает скатерть и складывает ее точно по прежним, торчащим крахмальным складочкам. Складки хорошо видны, но Людмила Ильинична, оглаживая каждую ногтями, придает им еще большую жесткость и определенность. Она занята скатертью, конечно, куда сильнее, чем Виктором, это должен увидеть и Виктор.

Определенность, аккуратность, какая-то даже аптечная чистота вещей всегда действует на Людмилу Ильиничну успокаивающе. Безупречность окружающих предметов как бы подчеркивает, подтверждает ее собственную безупречность. Определенность ее желаний и действий. И в самом деле, в ее комнатах нельзя, всплескивая руками и обливаясь слезами, метаться из угла в угол, биться головой о стенку и вообще предаваться каким-нибудь необдуманным порывам.

Сложив наконец скатерть, Людмила Ильинична опускает ее на край стола и садится рядом с Виктором. Она придвигает к себе какую-то тетрадку и, положив на нее руку, как бы отгораживая ее на время от Виктора, говорит:

— Я бы не хотела, чтобы, кроме нас троих, кто-нибудь знал, что ты решаешь с Милочкой именно эти задачи… — Людмила Ильинична на минуту опускает глаза, поковыряв длинным ногтем узор на клеенке. Когда она снова смотрит на Виктора, на лице ее нет ничего, кроме сосредоточенного, замкнутого вопроса: можно ли положиться на его молчание?

Виктор, совершенно не понимая, зачем нужно его молчание, кивает утвердительно.

— Я знаю, ты не дружишь сейчас с Рыжовой, но ни Гинзбургу, ни Семиносу…

Виктор опять кивает, удивляясь, зачем надо делать тайну из того, что Милочку натаскивают к экзаменам, решая с ней какие-то задачи. И что это за особые задачи могут быть? И почему Семинос о них не должен знать?

— Так я надеюсь на тебя, — говорит между тем Людмила Ильинична, распахивая перед ним тетрадь.

Оказывается, задачи зачем-то переписаны в эту тетрадь ее рукой. Виктор морщится. Почерк у Людмилы Ильиничны четкий, крупный, а все-таки приятнее читать условие задачи, когда оно напечатано в учебнике. Виктор так и думал, что после всех предупреждений Людмила Ильинична встанет и принесет из своей комнаты какой-то особый учебник, который только ей одной удалось достать.

— Не надо было переписывать… — говорит он мимоходом. — Не надо было…

Он не договаривает, продолжая перебегать от одной задачи к другой.

— Нет, так я считаю лучше. — Людмила Ильинична прихлопывает рукой по столу, подчеркивая бесповоротность своих решений. — Я не хочу подвергать себя никаким неожиданностям. Да, кроме того, мне надо было вынести их из школы не на один же час.

Виктор поднимает голову и видит, как страх или, может быть, всего-навсего замешательство медленно растекаются по красивому, уверенному лицу Людмилы Ильиничны. И оно перестает быть красивым и уверенным. Оно становится серым.

«Так, значит, он только сейчас понял, какие это задачи? Или он и сейчас не понял, какие это задачи? И как после всего вытащить у него из-под рук, из-под носа тетрадку и сделать вид, будто все это ему приснилось, ни больше, ни меньше?»

Но тут же Людмила Ильинична приказывает себе: «Тише. Не бейся, не мечись. Почему предполагать заранее в нем воспитание Нинки Рыжовой? Только потому, что сильнее кошки зверя нет, что ли? Ведь они поссорились, он дружит с Милочкой, он сам не прочь был когда-то попользоваться шпаргалкой. Он…»

Людмила Ильинична торопливо подбирает и подбирает доводы, отгораживаясь ими, как редким штакетником, от Виктора. От его теперь низко нагнутого к столу лица. Но сквозь весь этот забор отлично проглядывает опасность, которую — какая досада! — она сама, сама же на себя накликала.

Людмила Ильинична дергает плечом, вспомнив тот вечер, когда она сидела над аккуратно разграфленным листом ватмана и составляла расписание экзаменов. Черт попутал! А каким простым представлялось ей тогда заставить Виктора поступить так, как ей заблагорассудится. Зачем — заставить? Он должен был клюнуть на удочку легко и радостно. От него требовалось одно: сделать вид, будто ничего не происходит. Он помогает решать Милочке задачи, и все тут. А какие задачи — кому какое дело. К тому же он сам получал возможность решать эти же задачи.

«Щенок! — Людмила Ильинична с неприязнью рассматривает широкие плечи Виктора, его лицо с неожиданно твердой складкой губ и выгоревшими удивленными бровями. — И как только его папаша разрешил Рыжовой так влезть в этого щенка!»

Людмила Ильинична на минуту чувствует такую тяжелую и сосредоточенную злобу в своем взгляде, что отводит глаза. Однако молчание затягивается, и надо как-то решить, идти ли дальше напролом или отступать.

Людмиле Ильиничне на минуту до боли в сердце хочется, чтобы из соседней комнаты вдруг выпорхнула Милочка, которая, кстати, безусловно все слышала, все поняла. Выпорхнула и, подхватив Виктора, просто увела бы его куда-нибудь от этого стола, покрытого светлой новой клеенкой, от этой тетради.