Нина Емельянова - Родники Страница 24

— Ты у нас девочка городская, — сказал отец, — и того, верно, не знаешь, что ласточки низко летают к дождю.

Но солнышко светило так ясно, никакого дождя не могло быть! У Лизаветы Сергеевны было много интересного. В комнате стояли пяльцы, в них был впялен кусок полотна, и по нему были вышиты гладью необыкновенно плотные белые цветы с разными мережками.

— Да вы, Лиза, я смотрю, и монастырской гладью умеете шить! — с восторгом сказала мама. — Сколько же тут надо настилать?

Лизавета Сергеевна стала показывать очень охотно, её маленькие ручки так и замелькали над пяльцами.

Иголкой она словно целилась немного сверху и, легко воткнув, ухватывала её и вытягивала снизу. Блестящие льняные нитки ложились тесно одна к другой.

— Ну, вы, Лиза, просто мастерица! — ещё раз повторила мама. — И рисунок прелесть какой!

— Это у меня большой заказ, — сказала Лизавета Сергеевна. — Приданое одной из дочерей купцов Разорёновых.

Потом мы напились чаю, а дяди Петра всё не было, и мы с мамой и Лизаветой Сергеевной пошли за рощу на луг собирать цветы. Отец же сказал, что посидит на крылечке и дождётся Петра.

Первый раз была я на таком лугу; всюду, куда ни глянешь, меня окружали плотные глянцевитые листья, над ними на тонких стеблях поднимались свежие, душистые цветы, и можно было сорвать любой. Горячее солнце грело голову и плечи, летали бабочки, и мне было необыкновенно легко и счастливо.

Когда мы уже шли обратно, лёгкая сероватая тень внезапно легла на всё вокруг. Я оглянулась, ища, откуда она появилась, и вдруг увидела за рощей темно-синюю тучу. Туча поднималась так, будто её толкало снизу, и, когда я взглянула на солнце и снова на тучу, я заметила, что расстояние между ними сильно уменьшилось. Край тучи был плотный и беловато курился в голубое небо. Настала такая тишина, что казалось, ни один цветок не шелохнётся.

Далёкий гул послышался за лесом, как будто там глухо заворчало что-то большое.

— Ну, быть грозе! — сказала мама. Туча поднималась всё быстрее, она словно спешила надвинуться на голубое небо, и в этом ее быстром движении от края её отрывались клочки облаков и летели вперёд, к солнцу. Пронёсся сильный порыв ветра, наклонил траву, и все цветы закачались и затрепетали. Край тучи надвинулся на солнце, стало темно.

И вдруг огненной змейкой блеснула молния, и разом над головой раскололся звучный, отдавшийся во все концы неба удар грома.

— Бежим! — крикнула мама, и мы побежали.

Было немного страшно, но больше весело. Пыль так и отлетала на бегу от моих ног. Мама бежала, смеясь и подобрав длинные юбки, порою останавливалась, чтобы отдохнуть. Она отстала, а Лизавета Сергеевна бежала легко, как девочка.

Молнии сверкали одна за другой, гром перекатывался гневно и гулко. Но отец уже шёл нам навстречу, и с ним почему-то стало не страшно.

Ветер взвил около нас пыль, подхватил откуда-то белый лист бумаги и, словно поддерживая его с обеих сторон, покатил вперёд по дорожке, как колесо, с угла на угол. Ух, как теперь засвистел ветер и понёс песок и мелкие камушки!

Первые капли дождя ударили в землю, особенно запахло свежим, и при взблеске молнии я увидела, что роща стоит вся светлая, молодая на синем тучевом фоне и листья её недвижимы, хотя они только что трепетали. Так же и бежавший по дороге мальчуган при свете молнии словно застыл на бегу. Над головой с оглушительным треском снова прокатился гром, но прелесть рощи меня так поразила, что я остановилась и посмотрела ещё раз.

— Молодчина! — сказал отец. — Не боишься грозы, это хорошо.

Полил дождь, капли его застучали по моей голове, а вот уже и струйка потекла по спине… И мы вбежали на крыльцо, на террасу.

— А где же ласточки? — закричала я и вскочила на стул, чтобы рассмотреть их гнёздышко. И оттуда на меня глянули два чёрных глазка испуганной птички.

Сквозь слитный шум падающего на деревья и на крышу дождя слышались сильные порывы ветра, но молнии теперь блистали реже и удары грома всё отдалялись.

И тут, весь мокрый, подбежал к крыльцу дядя Пётр и громко крикнул:

— Лиза, скорее сухую рубашку!

Он переодевался в комнате и не то ворчал, не то сердито читал стихи:

— «Не водись-ка на свете вина, тошен был бы мне свет!..»

— Что с тобой, Петя? — спросил отец. — Ты как будто немного того… Чем ты недоволен? Гроза пройдёт, как ещё свежо и прекрасно будет.

— Гроза! Что гроза? — сказал дядя. — Сейчас я скажу вам нечто такое, что вы ахнете…

Дядя Пётр сел к столу и положил на стол оба сжатых кулака. Глаза его зло блестели.

— Пятнадцатого мая в Цусимском проливе японцы потопили всю эскадру Рождественского! Всю. Прекрасные суда, матросы, офицеры — честь русского флота — потоплены, погибли… — И он обвёл глазами лица стоящих около него мамы и Лизаветы Сергеевны.

Обе они испуганно, со слезами на глазах смотрели на него. Отец встал, молча подошёл и тоже сел к столу против дяди Петра.

— Несчастная эта война с Японией, — сказал он. — Погнали людей на край света, погубили всю эскадру!

— Я шёл сюда и непрерывно ругал скотов и негодяев, — сказал дядя.

Можно было легко понять, что дядя Пётр обвиняет кого-то, кто погнал «на край света» людей и кто имеет власть на этом очень далёком, наверно, краю света «губить эскадру». О том, что идёт война, об эскадре, крейсерах я всё-таки имела слабое и весьма туманное понятие: на улицах Москвы в то время продавались интересные открытки из толстого картона, на которых в левом нижнем углу был нарисован русский военный крейсер с пушкой на носу, а в другом углу наискось — японское судно, из-за трубы его выглядывал японец со злым лицом. — Шёл я, ругался на чём свет стоит и со злости купил вот эту штуку…

Дядя Пётр полез в карман и вытащил как раз такую открытку. Он подозвал меня, дал мне рассмотреть картинку, потом зажёг спичку и приложил её к дулу пушки, нарисованной на носу русского крейсера. Сейчас же с лёгкой вспышкой зажёгся огонёк, и будто кто-то повёл по картону огненным угольком, побежал наискось через всю открытку к японскому судну. Под самым его дном огонёк приостановился, и вдруг щелкнул довольно громкий взрыв. На месте японского крейсера и выглядывавшего японца осталась дыра с обгорелыми краями.

— Не хотите ли?! — спросил язвительно дядя Пётр, обращаясь к отцу и матери. — Как ловко мы взрываем японские крейсеры, но, увы, на открытках! Свою же эскадру дали японцам потопить. Чудовищно! На всех перекрёстках продают эти открытки — безобразное издевательство над превосходным нашим флотом, над нашими матросами, которые могли бы действовать превосходно, если бы в штабах не сидели бездарные люди.

Дядя Пётр с отцом долго разговаривали, называли красивые имена погибших судов: «Орел», «Ретвизан», «Аскольд»… И все они, такие же гордые и красивые, как крейсер «Варяг» в «Ниве», словно выплывали передо мной на широкой глади никогда не виданного моря.

— История расскажет нам, как вели себя наши русские герои перед лицом опасности, — сказал дядя Петр. — Примеры героизма — «Варяг» и «Кореец» — всегда будут памятны русскому народу. Но гибель лучших людей в несчастную эту войну он не простит…

— Вот уж на самом деле грозовые дни настали, — сказал отец.

— Ну, грозы ещё впереди! — ответил дядя Пётр. — С тех пор как царь встретил рабочих пулями, они многое поняли.

Гром погромыхивал, но дождь быстро переставал; с крыши ещё сбегали тонкие струйки воды, но они становились всё тоньше, и скоро уже падали только отрывистые звучные капли. Как же освежился воздух после грозы! Хлынуло солнце, и первая ласточка вылетела и взвилась в голубое, чистое небо.

Снова Кондратьев

Всё это лето часто собирались грозы. Иногда они проходили без дождя; тогда ослепительно сверкали молнии и гром гремел так, будто на небе что-то раскалывалось с оглушительным треском. Такие грозы дядя Пётр называл «сухими грозами» и говорил, что они самые страшные.

Вскоре после того, как мы ездили к дяде Петру, я снова встретила Кондратьева. В том доме, где за ситцевой занавеской мы играли с Дуняшей, теперь поселилась другая семья. В ней было пятеро детей — все мальчики. Из них я «водилась» только с Ваней. Но рядом с этой комнатой жила новая моя подружка, Лизанька, и как-то, проходя к ней коридором, я услышала знакомый голос. Это был голос Кондратьева. Открыв тёмную, закопчённую дверь, я вошла и увидела, как из-за спин сидящих на скамьях склонённых над чем-то людей выглянул большой, чуть выпуклый лоб и на меня глянули зорко прищуренные глаза под прямыми бровями…

— Дядя Степа! — крикнула я, подбежала к нему и положила руку ему на колени. — А Дуняша пришла?

— Она после придет, — сказал Кондратьев приветливо. — Дело, дело, что ты прибежала. Папане скажи: Кондратьев зашёл, хочет покидаться. Только, — он наклонился к моему уху, — тихонько скажи, не шуми… Ладно?