Ирена Юргелевич - Чужой Страница 24

— Ты что несешь, Мариан? Что ты болтаешь? — сдавленно прошептал он. — С ума сошел?

Мариан отстранил его и по-прежнему смотрел Зенеку прямо в глаза. Тот поднялся с земли, небрежно откинул назад волосы, презрительно улыбнулся: — Ты что, видел, как я крал?

Вишенка покраснела от гнева. Казалось, она вот-вот вслед за Юлеком бросится на Мариана.

— Как ты можешь? — закричала она. — Как тебе не стыдно!

— Это ему пусть будет стыдно. Свистнул у торговки пятьдесят злотых.

— Я не верю! Не верю, ясно?!

— Это подлость! Подлость! — выходил из себя Юлек. — Кто-то тебе на него наговорил, а ты поверил! Может, тебе Виктор сказал, а?.. А ты… а ты… — Он задохнулся от возмущения.

— Никакой не Виктор, — ответил Мариан. Ему было больно, что все накинулись на него, как будто виноват был он, а не Зенек. — Рассказывала сама торговка, я слышал сегодня в Лентове собственными ушами. Две недели назад какой-то парень украл у нее деньги. В зеленой куртке и с перевязанной ногой.

Потрясенные, все умолкают. И снова молчание прерывает Юлек.

— Неправда! — вопит он во все горло. Он и сам не задумывается, почему так горячо спорит с братом, он забыл сейчас все рассказы про мальчишек, которые крадут на базарах. Зенек стоит перед ним один-одинешенек, все его обвиняют, осуждают, никто его не поддержит, и этого мальчугану достаточно, чтобы защищать его изо всех сил. — Неправда!

Но Вишенка уже начинает сомневаться. Она подходит к Зенеку и не то просит, не то приказывает:

— Скажи, что это не ты, слышишь? Скажи, что не ты!

Лицо Зенека застыло в высокомерной гримасе. Он отводит глаза.

— Зенек? — беспомощно шепчет Вишенка.

— Зенек! — снова кричит Юлек.

Уля молчит. Она с самого начала знает, что Мариан сказал правду. При первых его словах она посмотрела на Зенека и мгновенно поняла, что его безразличие и презрительная усмешка не доказательство невиновности, а просто защитная маска.

Мариан цедит сквозь зубы:

— Теперь понятно, почему ты так прятался!

— Ничего тебе не понятно! — отвечает Зенек. У него дергается щека, руки сжаты в кулаки.

Но Мариан неумолимо допытывается:

— Брал ты эти деньги или нет?

Лицо Зенека снова меняется. Он издевательски фыркает и окидывает Мариана долгим насмешливым взглядом.

— Предположим, я их взял. Ну и что? Захотел и взял!

— Ты вор! — бросает Мариан.

Зенек спокойно нагибается, берет с земли куртку, перебрасывает ее через плечо.

— Что ж, всего, ребята!

Он поворачивается и вразвалочку, словно прогуливаясь, неторопливо идет через поляну. Еще минута, и он скроется в кустах.

— Зенек! — кричит Юлек.

И тут вдруг Уля отчетливо поняла, что значило это «всего». Она дергает Мариана за руку:

— Останови его! Нельзя его отпускать! Нельзя! Он не вор! Это неправда! Слышишь, Вишенка, это неправда! Остановите его!.. Зенек! Зенек!

Зенек остановился. Оглядывается. Но Вишенка и Мариан по-прежнему стоят неподвижно. Тогда он сворачивает на тропинку, ведущую в заросли, — и вот его уже не видно.

— Не уходи! — со слезами на глазах молит Юлек, догнав Зенека в терновнике. — Не уходи, не уходи!

— Юлек, назад! — издалека зовет Мариан. Рука Зенека ложится на худенькое мальчишеское плечо, ласково сжимает его.

— Всего, малыш. Ступай.

Уля сидит на террасе.

Над шатким столиком горит маленькая лампа, а в углах темно, и за окнами тоже непроницаемая чернота.

Из дома доносится стук посуды — это пани Цыдзик убирает на кухне. Отца, как всегда, нет дома, поехал к какому-то пациенту. Уля в полном одиночестве пишет письмо.

Необычное это письмо. Оно никогда не будет отправлено. И пишется оно не на отдельных листках, а в толстой тетради. В ней уже много таких писем, но за время каникул это первое.

«Мама, любимая моя мама! Случилась ужасная вещь — Зенек ушел. Пока он был тут, я все надеялась, что все-таки узнаю его по-настоящему, и вот его больше нет. Мне так хотелось, чтобы и он меня узнал и чтобы я могла рассказать ему о себе. И теперь мне так тяжело, и ни с кем я не могу поделиться, потому что никто меня не поймет. Я и сама себя не понимаю. Зенек не всегда поступал так, как надо (если б ты была со мной, я бы тебе сказала, что он сделал, а в письме писать про это не могу). И вообще, он только один раз со мной разговаривал и только один раз по-настоящему на меня смотрел. И все же, как я подумаю, что завтра опять наступит день, а я его не увижу, мне просто не хочется жить. Мама, скажи, это очень плохо? Я никогда еще ни к кому так не относилась, даже к Вишенке, и никогда мне не было так грустно».

Сквозь приоткрытое окно влетает камешек и со стуком падает. Уля вздрагивает. Оглядывается. Глаза, ослепленные светом лампы, ничего не видят. Ага… вон он, лежит у ножки стола. Завернут в бумажку. В голове еще ни одной ясной мысли, но сердце, которое всегда начеку, тревожно забилось.

«Выйди на дорогу, буду ждать». Подписи нет, да она и не нужна.

…Зенек стоит у калитки. Когда на тропинке перед ним появляется Уля, он молча берет ее за руку и тянет за собой, под низко нависшие ветки жасмина. Они почти не видят друг друга. Наконец Зенек спрашивает:

— Испугалась?

— Немножко. Но это ничего.

— Я боялся, а вдруг ты не одна. — Одна… Зенек!

— Что?

— Ты останешься?.. Останься!

— Нет, теперь вот я и пойду. — Почему теперь?

— Я ждал, пока стемнеет… Чтобы прийти сюда.

— А-а… — Этим неопределенным восклицанием Уля прикрывает охватившее ее волнение. Он ждал, чтобы прийти к ней!

— Вот ты тогда сказала… — Голос Зенека звучит хрипло, отрывисто, он, видимо, хочет спросить о чем-то трудном, но очень для него важном: — Почему ты сказала, что я не вор?

— Потому что ты не вор.

— Я взял эти деньги.

— Знаю. Но все-таки ты не вор.

В темноте слышен вздох облегчения. Теперь парень говорит свободнее:

— Если бы я нашел дядю и все получилось так, как я задумал, этого бы не было.

— Тебе нечего было есть? — догадалась Уля.

— Ну да… Ты не думай, я долго терпел. А потом не выдержал.

— Но теперь ведь ты вернешься домой? — быстро спрашивает Уля.

Нельзя допустить, чтобы это повторилось! Надо Зенеку скорей оказаться среди близких, подальше от опасности. Он не отвечает.

— Ты боишься, что отец будет сердиться?

Молчание. Среди жасминовых веток едва виднеется неподвижная темная фигура. Улю вдруг охватывает дурное предчувствие, как тогда, когда на поляну вышел Мариан.

— Мой отец… — Зенек запнулся, но тут же твердо договорил: — Я не вернусь к отцу. Я ему не нужен.

Ночь уже давно опустилась над селом, но только теперь становится темно по-настоящему. Робкий отсвет, падающий на дорожку с террасы, не в силах разогнать сгустившиеся тени. Соседние кусты и силуэты деревьев вдали, равнина полей, раскинувшихся до самого горизонта, — все заволокла плотная, неподвижная тьма. Уля смотрит в нее полными страха глазами и дрожит, как в лихорадке.

Что сказать? Что сделать? Как помочь?.. Единственное, на что она способна, — это отрицать, отрицать то, что сейчас услышала.

— Слушай, — шепчет она. — Слушай… Этого же не может быть! Тебе только так кажется! Это неправда! Не может этого быть!

— Может или не может, а это так, — горько отвечает Зенек.

Уля замолчала. Ведь она и сама знала, что в жизни такое бывает…

— Почему ты ему не нужен?

— Не могу я тебе объяснить. Ты не поймешь.

— Я многое понимаю, гораздо больше, чем ты думаешь. Скажи мне…

— Нет, этого я тебе не скажу… Вдалеке слышится шум мотора.

— Что же с тобой теперь будет?

— Поеду в Варшаву.

— У тебя там кто-нибудь есть? — озабоченно спрашивает Уля. Она чувствует ответственность за этого большого парня, который на голову выше ее.

— Никого. Как-нибудь устроюсь.

— Нет! Нет! — отчаянно протестует Уля. — Нельзя тебе так уходить. Останься здесь, на острове! Я им скажу, Мариану и Вишенке, я им объясню! Мы что-нибудь придумаем, поможем тебе, Зенек!

Шум мотора все ближе. Сейчас машина выедет из-за поворота.

— Нет, не останусь. Да я ведь все равно ушел бы. Ты не огорчайся.

Свет автомобильных фар уже скользит по деревьям.

— Это отец едет, мне надо идти.

— Уршула, — тихо говорит Зенек, наклонившись к Уле, — ты лучше всех на свете!

Смягчающие обстоятельства

Юлек бесцельно слонялся по двору, не зная, куда деваться. С Марианом он не разговаривал. Вчера, когда после ухода Зенека они возвращались домой, Юлек хранил ожесточенное молчание, только горестно шмыгал носом. Не заходя во двор, он убежал куда-то за сараи, проторчал там допоздна и лишь в сумерки проскользнул в дом, не умываясь и не ужиная, улегся в постель и моментально уснул.

Утром, когда он с ковшиком в руках шел через кухню за водой, бабушка подозвала его к себе: