Анатолий Алексин - Повести о дружбе и любви Страница 26

«И так уж продуктовый магазин в вагоне устроила! – подумал я. – Куда же еще?…» Мне очень хотелось побегать вдоль вагонов, добраться до паровоза, посмотреть станцию, но пришлось идти на рынок. Сама Ангелина Семеновна командовала мной сквозь узкую щель в окне: «Вон там продают куру! (Она почему-то называла курицу „курой“.) Спроси, почем кура… Ах, очень дорого!.. А вон там огурцы! Спроси почем… Нет, это невозможно!»

В результате я ничего и не купил. Но Ангелина Семеновна объяснила мне, что для нее, оказывается, самое интересное – не покупать, а прицениваться.

То же самое было и на второй большой остановке. А на третьей я не стал спрыгивать вниз, нарочно повернулся носом к стенке и захрапел. Но Ангелина Семеновна тут же растолкала меня. Она сказала, что спать днем очень вредно, потому что я не буду спать ночью, а это отразится на моем здоровье, за которое она отвечает перед мамой, и поэтому я должен сейчас же бежать на станцию за варенцом.

– Вы просто эксплуатируете детский труд, – не то в шутку, не то всерьез заметил Андрей Никитич. – Послали бы своего Веника. Ему полезно погулять на ветерке – вон какой бледный!

Ангелина Семеновна очень разозлилась.

– Да, Веник болезненный мальчик! – сказала она так, будто гордилась его болезнями. – Но зато он отличник, зато прочитал всю мировую литературу! Он даже меня иногда ставит в тупик.

– А за что это… «зато» он отличник? – спросил Андрей Никитич своим спокойным и чуть-чуть насмешливым голосом. – Вот и Саша, наверное, тоже хорошо учится.

При этих словах у меня неприятно засосало в том самом месте, которое называют «под ложечкой».

– Мой племянник тоже отличник, – продолжал Андрей Никитич, – а такие гири поднимает, что мне никогда не поднять.

– Ну, Веник циркачом быть не собирается! – заявила Ангелина Семеновна. И сама поплелась на станцию.

С тех пор она больше не разговаривала с Андреем Никитичем.

Да и со мной тоже. Ко мне она обращалась только в самых необходимых случаях. Например, говорила: «Мне нужно переодеться». И мы с Андреем Никитичем оба выходили в коридор.

Он тоже, как и Ангелина Семеновна, хорошо изучил наш путь и знал, казалось, каждую станцию. Но только совсем по-другому.

– Видишь кирпичную коробку? – спрашивал он. – Это консервный завод. Сома в томате любишь? Так вот здесь, на той вон речке, что за станцией, этого ленивого сома в сети загоняют, а потом уж в томат и в банку!.. А вон там, за поворотом, большущий совхоз. Животноводческий!.. Когда в самолете летишь, кажется, что облака с неба вниз спустились и ползают по земле. А на самом деле это белые овцы. Стада овец!

Андрей Никитич ехал в гости к брату.

– Врачи советуют лечиться, в санаторий ехать, – сказал он. – А я на охоту да на рыбалку больше надеюсь. Вот и еду…

Я как услышал, что Андрею Никитичу надо лечиться, так прямо ушам своим не поверил. Зачем, думаю, такому силачу лечиться? Ведь он в два счета справился с окном, которое, как говорили проводники, «заело» и которое они никак не могли открыть.

Он заметил мое удивление и сказал:

– Да, облицовка-то вроде новая, не обносилась еще, а мотор капитального ремонта требует.

– Какой мотор? – удивился я.

Андрей Никитич похлопал себя по боковому карману – и я понял, что у него больное сердце.

– Если не вылечусь, перечеркнут мои боевые погоны серебряной лычкой – и в отставку. А не хочется мне, Сашенька, в отставку, очень не хочется…

Андрей Никитич заходил по коридору. Шаги у него вдруг стали медленные и тяжелые-тяжелые, как будто он на протезах ходил.

Потом он остановился возле окна и сказал:

– А ведь я на следующей станции за Белогорском вылезаю. Выходит, соседями будем.

Я очень обрадовался:

– Приходите к нам в гости! А? Вам ведь, наверное, гулять полезно? И дедушка как раз доктор…

Я достал нарисованный мамой план городка. Там была и дорога, которая вела от станции к дедушкиному домику. Это мама для меня нарисовала, чтобы я не заблудился. Андрей Никитич долго разглядывал план и чего-то ухмылялся про себя.

– Ладно, – говорит, – как-нибудь нагряну.

Вечером Андрей Никитич достал из бокового кармана кителя маленькие, будто игрушечные, походные шахматы – и мы стали сражаться. Я не выиграл ни одной партии. Но Андрей Никитич не предлагал мне фору и долго обдумывал каждый ход. Мне это очень нравилось, и я сдавался с таким радостным видом, что Венику издали, наверное, казалось, что я все время одерживаю блистательные победы.

Венику тоже захотелось сыграть в шахматы. Но я заметил, как Ангелина Семеновна наступила ему на ногу, – он испуганно заморгал глазами и уткнулся в книгу.

А ночью я вдруг проснулся оттого, что вспыхнул верхний синий свет. Я приоткрыл глаза и увидел, что Андрей Никитич ищет что-то в боковом кармане кителя, который висел у него над головой на гнутой алюминиевой вешалке. Наконец он вытащил из кармана кусочек сахара. От синей лампы и белоснежный сахар, и серебристая вешалка, и зеленый китель, и лицо Андрея Никитича – все казалось синим.

«Проголодался он, что ли? – удивился я. – Вот странно: взрослый, а сладкое любит. В боевом кителе сахар таскает!» Но тут я увидел, что Андрей Никитич достал из-под подушки маленький пузырек, стал капать из него на сахар и шевелить губами – отсчитывать капли. Потом он спрятал пузырек обратно под подушку, а сахар положил в рот – и тяжело задышал. Я вспомнил, что так же вот принимала лекарство моя бабушка, когда у нее, как она говорила, «сосуды лопались».

Я свесился с полки и тут только разглядел, что лицо у Андрея Никитича было очень бледное (издали-то мне синяя лампа мешала разглядеть), а на лбу выступили крупные капли.

– Андрей Никитич, вам плохо? – прошептал я. – Может, нужно что-нибудь?

– Нет-нет… Ничего не нужно, – так же шепотом ответил он и через силу улыбнулся. – Спи… Тебе ведь завтра вставать рано.

Он потушил синюю лампу, но я долго еще не решался уснуть: а вдруг Андрею Никитичу станет плохо и нужна будет срочная помощь? Чтобы не слипались глаза, я начал глядеть в окно.

А за окном медленно просыпалось утро. Понизу стелился белый туман, а поверху – такие же белые клубы от паровоза. Между этими дымками, как на длинном-предлинном экране, проносились поля, деревни, неровные, словно с отбитыми краями, голубые блюда озер…

Незаметно я и заснул.

Разбудил меня Андрей Никитич. Вид у него был бравый, лицо было чисто выбрито, пахло одеколоном и чем-то еще. Мне показалось, что это запах свежей студеной воды. Говорят, что вода не имеет запаха, а на самом деле имеет, и даже очень приятный.

Внизу в полной боевой готовности, окруженная своими бесчисленными чемоданами, узелками и сумками, восседала Ангелина Семеновна. А Веник читал книгу, тихо забившись в угол скамейки.

Он вообще всю дорогу читал. А говорил очень мало и какими-то мудреными фразами. Например, вместо «хочу есть» он говорил «я проголодался», а вместо «хочу спать» – «меня что-то клонит ко сну».

Я быстро собрал свои вещички в маленький чемодан, который у нас дома называли «командировочным», потому что папа ездил с ним в командировки. Мы с Андреем Никитичем вышли в коридор. И тут я, помню, тяжело вздохнул. И вагон наш, сбавляя скорость, тоже тяжело вздохнул, словно ему не хотелось отпускать меня.

Я заметил, что в поезде как-то часто меняется настроение. Вот, например, в первые часы пути мне все казалось очень интересным, просто необычайным: и стук колес где-то совсем близко, прямо под ногами; и настольная лампа, похожая на перевернутое ведерко; и лес за окном… Но уже очень скоро меня стало разбирать любопытство: а какой из себя этот самый Белогорск? Как я там жить буду? И уже хотелось, чтобы поскорее замолчали колеса и поскорее я добрался до дедушки. А вот сейчас мне стало грустно… Я успел привыкнуть ко всему в вагоне, особенно к Андрею Никитичу, и очень не хотел с ним расставаться.

Послушные паровозному гудку, тронулись и поплыли вагоны. Андрей Никитич стоял у окна и махал фуражкой. Он махал мне одному. Я это знал. Знала это и Ангелина Семеновна, поэтому она демонстративно повернулась к поезду спиной и стала рыться в своем синем мешочке, похожем на те мешки, в которых девчонки сдают галоши в раздевалку, только поменьше. Ангелина Семеновна прятала этот мешочек под кофтой.

Сперва она вытащила какую-то бумажку, сделала испуганное лицо и спрятала деньги обратно. Потом вынула бумажку поменьше и снова испугалась. Наконец вытянула совсем маленькую и стала размахивать этой бумажкой с таким видом, будто клад в руке держала. Скоро к ней подъехала телега. Возчик, небритый дяденька с папиросой за ухом, оглядывался по сторонам так, словно украл что-нибудь. И лошаденка тоже испуганно косила своими большими лиловыми глазами.

– Только поскорше, гражданочка, – сказал возчик. – Поскорше, пожалста.

Казалось, он так торопится, что нарочно сокращает и коверкает слова. И еще мне показалось, что все слова, которые он произносил, состояли из одной только буквы «о».