Лидия Чарская - За что? Страница 26

Слезы разом подступили мне к горлу и тотчас же отхлынули назад, во внутрь меня, в самую глубь моего сердца.

Жгучая, страстная злоба и что-то еще острое, острое, непонятное тогда еще для меня, десятилетней девочки, невидимыми иглами вонзились мне в душу.

— Лиза, тетя Лиза, — вскричала я, как безумная, — ты должна мне сказать ее имя!

И я вся дрожала с головы до ног.

Тетя вскинула растерянными глазами на Катишь, Катишь на тетю. Чужая дама суетилась подле меня, предлагая воды, спирту.

Но я отстранила ее руку и снова подняла на тетю Лизу свои широко раскрытые глаза. И верно во взгляде десятилетней девочки было что-то не детски властное в ту минуту, потому что голубые, добрые глаза Лизы метнулись в сторону и скрылись под опущенными ресницами. Когда она снова подняла их, я ясно услышала, как она сказала:

— Ее зовут Нэлли Ронова.

И обвив мою шею руками, Лиза глухо зарыдала навзрыд.

ГЛАВА III

Безумное решение. — Неожиданный утешитель

Я лежу под моим любимым голубым одеяльцем.

Одеяло выстегано тетей Олей, кружева на простыне сплетены Линушей, метки на белье вышиты Уляшей. Туфельки, миниатюрные кавказские туфельки, стоящие на полу у постели — подарок Лизы. Все, куда ни кинешь взгляд, полно любви, нежности, заботы. Они умели побаловать маленькую принцессу! И теперь… теперь…

«Звезды! Вы, дети небес», вы видите, что сделали со мною!

И прежнее безумие отчаяния овладевает мною…

Завтра приедет он — «солнышко»! Тетя просила меня не говорить ему, что я все знаю. Ей будет неприятно тогда, бедной тете! Не надо поэтому показывать вида, что все знаешь… Но как скрыть, когда в сердце что-то оборвалось со звоном и трепетом, как струна на гитаре?

Звезды моей души, вы, дети небес! Понимаете ли вы, что это значит?!.. Я сама ничего не понимаю. Я не понимаю с того самого часа, как узнала роковую новость. Это было только вчера, а мне кажется, что уже прошли недели, месяцы, годы…

В моем мозгу сверлит неустанно: «У тебя теперь мачеха! Твой отец вторично женился… Ему было мало твоей детской любви… Между тобою и ним, твоим „солнышком“, будет теперь чужая женщина, которую он сделал своею женою… Она, эта чужая женщина, должна заменить ту, которая лежит теперь давно в гробу и которой ты даже не знала, но к которой ты, тем не менее, питаешь какое-то странное, неопределенное, неясное, но врожденное, сильное чувство — чувство любви к родной матери»…

Я редко, почти никогда не вспоминала покойную маму. Я никогда не думала о том, какой она была, как она выглядела. Но теперь мне точно казалось, что она стоит тут, рядом со мною, грустная-грустная, и, обнимая мою голову, говорит:

— Да, Лидюша, теперь у тебя будет другая мать… будет мачеха… Ты у твоего «солнышка» больше не одна… Я понимаю твое горе, понимаю, как это тебе должно быть обидно… Ты думала, что он может и должен любить только тебя одну, и вдруг…

И я вскакивала на кровати, билась головою о подушки и повторяла бесконечное число раз:

— Ах, Господи! Господи!.. За что Ты меня так наказываешь?..

Тетя Лиза долго уговаривала меня, утешала. Добрая, милая тетя Лиза всей душой понимала мое горе.

Однако, она не могла утешить меня.

«Солнышко», мое «солнышко» решился дать мачеху своей Лидюше! Решился жениться! О!

И передо мною выплыл ненавистный образ той, которую «солнышко» сделал своею женою: серые близорукие глаза, неровные, но белые, как пена, зубы, черные, гладко причесанные с пробором волосы, такие гладкие, точно их все время мазали помадой, и худенькая фигурка с впалою грудью…

— Нет! Невозможно! Я не хочу, чтобы она была моей мачехой!.. Не хочу!.. Умру лучше!.. Да, да, умру, умру!.. Не хочу!.. Не хочу!.. — щелкая зубами, вся дрожа и трясясь, кричу я, грозя кулаками моему невидимому виденью. — Да, да, умру!.. Непременно умру, во что бы то ни стало!..

И, не помня себя, я вскакиваю с постели, накидываю на себя юбочку, платье и босая вылетаю из моей комнаты в коридор, оттуда через кухню на черное крыльцо и в сад.

План ясен и прост: я хочу умереть. Для этого, как я решила, надо только побегать хорошенько по сырой, апрельской земле, еще холодной и застывшей, и схватить горячку, воспаление легких, чахотку, тиф…

Это будет моя месть. Месть «солнышку» за то, что он любил меня слишком мало, за то, что променял на какую-то Нэлли Ронову! Покажу же я им всем эту Нэлли Ронову, да!..

И я несусь, как угорелая, по саду, по холодной, как лед, дорожке, голыми пятками, чуть касаясь земли.

В голове в это время роятся картины.

Я удираю… «Солнышко» и тетя в трепете окружают мою постель. «Солнышко» рыдает. «Я погубил тебя, моя бедная девочка, прости, прости! У тебя не будет мачехи, ни за что не будет!»

И он рвет на себе волосы. Но я все-таки умираю… Умерла… Меня кладут в гроб, непременно в белом, в белом подвенечном платье. Ведь я «невеста Христа».

Варя Клеонова говорила что все умирающие девушками — Христовы невесты…

Стрелки—Хорченко, Гиллерт, Ранский и другие несут мой гроб. А стрелковые дамы, т. е. жены офицеров стрелкового батальона, наши соседки, все хорошо знавшие меня, плачут и говорят — «Такая юная! Такая миленькая, такая талантливая, и умерла! Из-за Нелли Роновой умерла!»… «Да, да, из-за нее! Из-за нее!»— кричу я, задыхаясь, и несусь вперед, как стрела, между голыми, обнаженными кустами смородины и сирени.

Апрельская ночь дышит мне в лицо своим студеным дыханием. Серый полумрак белой полуночи скользит неслышно, как призрак, окутывая прозрачным покровом и дом, и сад. Там, в этом доме спят Лиза и Катишь. Они не ведают и не чуют, что придумала их взбалмошная «принцесса», их «божок»…

А «божок» все несется и несется по поляне, стуча зубами от холода и волнения, злорадно торжествуя свою победу… Умру! Теперь уже непременно умру!

В углу сада лежит огромная куча еще не растаявшего снега. В одну минуту я подле. Взбежать на этот снег, провалиться в него по пояс и остаться в нем до утра с голыми ногами, и — смерть обеспечена, да!

Я быстро отбегаю вбок, делаю разбег, поднимаю голову и останавливаюсь как вкопанная.

Около снежной кучи стоит хорошо знакомая мне серая фигура женщины. Я знаю ее. Черные глаза, светящиеся из под капюшона, тоже хорошо знакомы мне. Она является ко мне во второй раз в моей жизни: тогда, перед отъездом папы на войну, и теперь, перед моей смертью. Какая-то странная тайна невидимыми узами связывает меня с ней. Кто она — я не знаю. Но что-то светлое и жуткое зараз испытываю я в присутствии серой женщины.

«Кто ты?» — говорю я дрожащим голосом.

Она молчит, только из под капюшона сверкают ее глаза, черные и глубокие, как пропасть.

«Слушай, кто ты? Ты должна мне сказать, кто ты. Ты всегда появляешься ко мне, когда случается что-нибудь большое! Ты точно охраняешь меня, значит любишь! Скажи мне, кто ты и сделай так, что бы я умерла!». И выкрикнув с каким-то страстным отчаянием мою фразу, я жду ее ответа.

Она тихо качает головой.

«Ты не умрешь! Ты не умрешь, дитя! Ты должна жить», — слышится мне тихий, тихий, как шелест ветра, голос.

«Вздор!» — кричу я исступленно. — «Мне тяжело, невыносимо!»

И я со всего разбег бросаюсь в сугроб.

Ощущение холода разом протрезвляет меня.

В ту же минуту кто-то сильный подхватывает меня на руки и несет куда-то. Серая женщина исчезает, сливаясь с прозрачными сумерками апрельской ночи.

— Лида! Милая, возможно ли так безумствовать! — слышится мне.

Я быстро открываю глаза. Теперь я лежу на садовой скамейке. Высокий, стройный мальчик с бледным лицом стоит предо мною.

— Коля! — кричу я неистово, — как ты очутился здесь, Коля? — и я бросаюсь на шею моего товарища и друга.

— Очень просто, — говорит Коля, — ведь мы еще не уехали с дачи и живем здесь. Я видел тебя у заутрени.

— Почему же ты не подошел ко мне?

— О, ты была слишком великолепна. Точно принцесса среди своих рыцарей и дам…

И он тихо улыбается.

— А вот каким образом попала ты босая в сад? Объясни, пожалуйста.

— Ах, не принцесса я, Коля, принцессы не могут быть так несчастны, как я! — и я судорожно зарыдала, прижавшись к его груди.

Он дал мне выплакаться, не перебивая моего отчаянного порыва горя.

Рыдая и всхлипывая, я рассказала ему все, все: и про «измену» «солнышка», и про мачеху, и про мое желание умереть.

— Глупая, бедная, маленькая девочка! — произнес он, тихо покачивая головою, — и тебе не стыдно? Ну, подумай только, что станется с твоим отцом, если ты, в самом деле, заболеешь и умрешь?

— Ему все равно. Он женился на Нэлли Роновой, и ему нет до меня никакого дела, — угрюмо глядя мимо Колиных глаз, говорю я.

— Лида! Лида! Ну, можно ли говорить так! — шепчет он в испуге.

— Умру! умру! — твержу я с отчаянием, — умру, на зло им, всем умру, нарочно! Я самый несчастный человек в мире и мне надо умереть!