Лидия Чарская - Том 27. Таита (Тайна института) Страница 26

— Вы не должны были приходить сюда ночью, Ратмирова, — говорит она уже много мягче. — Я знаю, что вы были очень дружны с покойной Катей, и вам приятно взглянуть хотя бы на то место, где находилась дорогая усопшая. Но, дитя мое, на все есть свое время. Ступайте сейчас к себе в дортуар и ложитесь в постель. Хотя теперь и рождественские каникулы, но бродить по ночам строго запрещается. Вот видите, вас напугали, а кто напугал — не знаю. Я должна буду завтра же навести следствие, кто была эта фигура в маске. Во всяком случае — не Катя. Грешно, мой друг, верить в привидения. Господь Бог милосердый так мудро создал мир, что мертвые не общаются с живыми. Пойдите же и хорошенько помолитесь и покайтесь в своих грехах и в нарушенном вами правиле нашего прекрасного института. Помолитесь и покайтесь прежде, нежели заснуть.

И долго еще скрипит нудный голос Юлии Павловны над ухом Зари, пока девушка не миновала бесчисленные ступени лестницы и не вошла к себе в дортуар.

Здесь она проворно разделась и, юркнув в холодную, остывшую постель, зарылась в подушки и тут только дала волю теснившимся в ее груди рыданиями.

Как хороша и просторна эта светлая большая комната с большим пушистым ковром, с картинами, развешанными по стенам, со всевозможными безделушками, расставленными на этажерках! А темно-красная оттоманка, покрытая ковром, как удобна она, чтобы чуточку покувыркаться на ней и сделать «кирбитку», то есть перекувыркнуться несколько раз вниз головой под общий хохот всех этих бесчисленных "тетей".

Когда Глашу под вечер ее «мама» Земфира и «папа» Алеко привели из сторожки в эту комнату, девочке показалось, что она попала в райские владения. А когда «бабушка» Ника, с помощью «тети» Маши Лихачевой и «дедушки» Шарадзе (Салаце, на языке Глаши) уложили девочку в мягкую чистенькую постель, Глаша даже засмеялась от восторга.

Фрейлейн Брунс должна была приехать только через два дня. И уже четвертые сутки Глаша проводит здесь, в этой комнате, под ключом. Таким образом, Глаша находилась здесь в полной безопасности, и старик Ефим мог вздохнуть свободнее за время ее отсутствия и самым серьезным образом, без малейшей помехи, отдаться своей политике. Он умышленно оставлял дверь своей сторожки открытой настежь, чтобы стать, наконец, выше всяких подозрений со стороны начальства.

Обед и лакомства в эти дни носились в Скифкину комнату, а не в сторожку, и Глаша блаженствовала здесь под призором очередной «тети» и выпускных.

Последние не оставляли ее одну ни на минуту. Благодаря каникулярному времени они могли отдавать поочередно время их общей «дочке». И «дочка» чувствовала себя здесь как рыба в воде. Ее занимали, развлекали, баловали, пичкали конфетами по очереди целый день то одна воспитанница, то другая. И если бы не лишение прогулок на свежем воздухе (которые никак нельзя было устроить, держа Глашу в Скифкиной комнате, так как, чтобы проникнуть отсюда в сад, надо было бы вести девочку через весь институт, то малютке лучшего и желать было нечего.

А время все катилось да катилось своей чередой. Кончались праздники, съезжались институтки. И обычные занятия и уроки должны были начаться снова по установленной программе.

Пасмурным, туманным январским утром к зданию Н-ского института подъехали извозчичьи сани. Швейцар, еще одетый по-утреннему, без обычной своей красной ливреи, деловито вышел на подъезд и высадил закутанную в плащ фигуру.

— Все ли у нас благополучно, Павел? — обратилась к нему с вопросом маленькая женщина.

— Все благополучно. Добро пожаловать, Августа Христиановна.

— А я раньше срока, знаете ли, вернулась из отпуска, Павел: сердце болело все время, думала, не нашалили бы как-нибудь мои проказницы. Просто покоя не могла себе найти, — говорила фрейлейн Брунс, освобождаясь при помощи швейцара от всех своих теплых платков и шубы.

Затем она прошла на лестницу, поднялась в третий этаж и остановилась перед дверью своей комнаты, находящейся по соседству с выпускным дортуаром, перед дверью, которую, к несчастью, выпускные забыли запереть в эту ночь.

— О Боже! Что такое? — вырвалось с ужасом из груди немки, лишь только она перешагнула порог своего жилища.

В комнате царила полутьма, благодаря спущенным шторам и промозглому туманному утру, но было не настолько темно, чтобы зоркие глаза фрейлейн не могли рассмотреть того хаотического беспорядка, который царил в аккуратной обычно комнате немки. На полу, на креслах и диване, всюду валялись игрушки: разноцветные кубики, кукла с отбитым носом, плюшевый медведь, тройка лошадей, мячик, кое-что из игрушечного сервиза. Тут же были небрежно кинуты и принадлежности детского туалета: какие-то юбочки, миниатюрные сапожки и чулочки. А на столе стоял небольшой аквариум с плавающими в нем золотыми рыбками, с юрко скользящими среди трав тритонами.

Но все это было бы еще полбеды, если бы игрушками, сапожками и аквариумом закончилось дело.

На свое несчастье Августа Христиановна подошла к постели, находившейся за занавесью, отдернула ее и отступила назад с криком неподдельного испуга. В ее кровати, тщательно прикрытая тигровым одеялом, спала маленькая белобрысая девочка. Если бы гром небесный прогремел среди январского студеного утра над почтенной головой фрейлейн Брунс, она удивилась бы не больше, нежели присутствию этого безмятежно спавшего в ее собственной постели ребенка.

Крик Скифки разбудил Глашу. Она раскрыла заспанные глаза, протерла их кулачками и неожиданно села на постели.

— Кто ти тякая? — обратилась она самым спокойным тоном к очутившейся около нее незнакомой женщине с пуговицеобразным носом и чересчур румяными щеками.

Ах, девчонка еще осмеливается обращаться к ней этим тоном хозяйки!

Августа Христиановна буквально онемела от гнева. Она схватила за руку Глашу, вытащила ее из постели, поставила на коврик перед собой и, захлебываясь от негодования и злости, не могла произнести ни слова.

Так она стояла несколько минут среди своей комнаты.

Между тем быстро раскрылась смежная с дортуаром дверь, и три десятка черненьких, белокурых русых головок просунулись в нее.

— Скифка вернулась, mesdames! Все пропало! — полным отчаяния шепотом вырвалось у Тамары Тер-Дуяровой.

— Finita la comedia! — сорвалось с губ смугленькой Алеко.

— Дорогая моя, это ужас, ужас! — готовая разразиться истерическим плачем, крикнула Зина Алферова.

— Мне дурно. Дайте капель, — простонала Валерьянка.

Расталкивая самым бесцеремонным образом подруг, Ника Баян бросилась к Глаше. И прежде чем кто-либо успел произнести слово, подхватила ее на руки и кинулась с нею вместе в коридор.

Августа Христиановна, красная, как пион, негодующая и злая, бросилась вслед за ними. Но Золотая Рыбка, осененная быстрою как молния мыслью, не теряя ни на секунду самообладания, в два прыжка метнулась к столу, на котором красовался ее собственный, принесенный сюда накануне для развлечения Глаши аквариум, и приподняв его над головою, изо всех сил брякнула им об пол. Осколки стекла с дрожащим звоном разлетелись по паркету. Золотые рыбки затрепетали. Два тритона кинулись по направлению к раскрытой настежь в коридор двери.

— Лида! Лида! Что ты сделала, безумная! — бросились к ней подруги.

— Она с ума сошла! Она сошла с ума! — кричала Шарадзе, вытаращив глаза от ужаса.

— Они умерли! Я их убила! — вопила с рыданием Тольская, опускаясь на колени подле погибающих рыбок.

— Ай! Ай! Тритон мне в сапог забрался! — кричала в страхе Маша Лихачева, вскакивая с ногами на диван.

— Ай! — пронзительно визжала Неточка Козельская, а за ней и остальные.

— Успокойтесь, mesdames, тритон не змея, не ужалит вас, — надрывалась черненькая Алеко.

— О Боже! Что это такое? — в тоске и ужасе простонала Августа Христиановна.

Этого только и надо было Золотой Рыбке. Необходимо было во что бы то ни стало помешать преследованию и обратить на что-нибудь другое внимание Скифки. И ради этого девушка, не задумываясь, пожертвовала своим сокровищем.

— Лида! Тольская! Что ты наделала!

— Спасайте скорее хотя бы рыбок, mesdames, несите стакан с водой! — командовала с высоты кресла, на ручку которого она забралась, опасаясь тритонов, Маша Лихачева.

— Но кто же, наконец, мне ответит, что это за ребенок спал здесь? — теряя последнее терпение, взывала Августа Христиановна. — Мари Веселовская, не пожелаешь ли ты мне объяснить все это? Как самую благонадежную и корректную воспитанницу спрашиваю я тебя. Слышишь? — и грозное лицо обратилось к тихой Земфире.

Мари, обычно бледная, теперь с двумя яркими пятнами пылающего румянца на щеках, выступила вперед.

— Не смей говорить ни слова! — вдруг вынырнув из толпы подруг, с угрозой бросила ей черненькая Алеко.