Герхард Хольц-Баумерт - Автостопом на север Страница 26

А теперь у меня есть подруга и в Польше. Я познакомилась с ней во время моего необыкновенного путешествия. Но Лиана не терпит никого рядом с собой, она может рассердиться, если узнает о моей новой дружбе.

Девушку зовут Люция. Мы коротко сошлись, как только почувствовали, что интересы у нас общие. Люция хорошо говорит по-немецки, зато я не знаю ни слова по-польски. Впрочем, имена композиторов и музыкантов звучат на всех языках одинаково, и всюду адажио называется адажио, а фуга остается фугой на всех языках. Превыше всего Люция ставит Шопена. А когда я ей напела несколько тактов Революционного этюда и тему Второго фортепьянного концерта, ее темные глаза загорелись радостью и она погладила мою руку. На чистом немецком языке, почему-то звучавшем немного смешно, она сказала:

— Я охотно играю на рояле. Я весьма люблю этюды Шопена. Но я испытываю большую заботу, когда играю ни рояле. Соседи бранятся. Невозможно играть на рояле тихо. Не все люди имеют разум для искусства.

— Да, Люция, все абсолютно так же, как у меня. Я также беру уроки игры, на фортепьяно, мама заставляет. Признаться, я больше люблю слушать пластинки, чем играть сама. Эти бесконечные гаммы я не выношу.

— А я люблю. Когда я играю, я вся — музыка. Я чувствую, играют не мои пальцы, играет сердце.

Мысль эта показалась мне чудесной, и я тут же записала ее. Я взяла ее руку в свои и не отпускала до самого конца поездки. Люция была тронута моим рассказом о том, что я с мамой в Дрездене слушала хор мальчиков — изумительные мотеты, прозвучавшие в храме, как будто их пели ангелы. Обе мы обрадовались, узнав, что именно в марте и чуть ли не в тот же день Люция слушала хор мальчиков в Познани — я этот хор хорошо знаю по радиопередачам. Мы обещали друг другу не только писать, но и обмениваться пластинками а обязательно навещать друг друга, лучше всего, конечно, в концертный сезон, то есть зимой.

Отец Люции, сидя за рулем, внимательно слушал нашу беседу, соглашался с нами и, кивая в знак согласия, без конца повторял:

— Да, это очень справедливо. Это мое весьма большое желание — Люция должна иметь немецкую подругу. Надо, чтобы в нашей семье прошлое было мертво.

В этой прекрасной поездке нам очень мешал Гуннар — без конца он прерывал нас своими разговорами о войне и пушках. Пытался заговорить и со мной, но я не позволила отвлечь себя. Да, я ни на секунду не могла бы и подумать о том, чтобы обменять Шопена на Гуннара. Быть может, он просто ревновал? Эта мысль заставила меня улыбнуться.

Но я должна все же сказать, что немного позднее этот юноша меня удивил. Когда мы приехали на место, не в Альткирх, а в деревню, куда направлялись наши польские друзья, и мы пили кофе у одной пожилой дамы, то вдруг этот без конца ворчавший Гуннар обнаружил себя как знаток искусства. Это лишь послужило подтверждением справедливости папиных слов: «И у самого плохого человека педагог-оптимист способен обнаружить драгоценное зерно». Мама, правда, всегда смеется, когда он это говорит, обычно заявляя: «Гнилой зуб есть гнилой зуб, и его надо вырвать». Папа отвечает: «Педагогика — не стоматология» — и, разозлившись, отправляется к своей компостной куче…

Итак, покуда мы сидели за кофе, Гуннар сказал, что одна очень простенькая чашка несомненно имеет антикварную ценность и сделана в Мейссене.

— Неужели в Мейссене? — удивилась я.

К сожалению, в моей спортивной сумке совсем уже не было места, а то я купила бы чашку, хотя мама и собирает не чашки, а кружки — оловянные, жестяные, глиняные и прочие. Но я думаю, что мейссенская чашка к рождеству пришлась бы ей по душе.

— Ваши чашки очень ценные… будьте внимательны, особенно если у вашего дома остановится «мерседес», — уговаривал Гуннар пожилую хозяйку дома.

Что за вздор! Какое отношение имеет автомобиль «мерседес» к старым чашкам?!

— И потом, очень прошу вас, не продавайте эти чашки Терезе — у нее же только пятьдесят марок, а ваши чашки стоят в четыре раза больше.

Я бросила на него уничтожающий взгляд, прищелкнула языком и покачала головой.

Прощание с Люцией было очень тяжелым. Мы упали друг другу в объятия, целовались, глаза мои горели от слез. И отец и дочь уговаривали меня остаться с ними. И теперь, уже вспоминая об этом их предложении, я, кажется, догадываюсь о причине. Дело в том, что я нравлюсь людям. В какой-то степени это неожиданно для меня. Порой я кажусь себе гадким утенком, которому лишь позднее суждено превратиться в красивого лебедя. Иногда я задаю себе вопрос: а буду ли я белым лебедем или навсегда останусь гадким утенком? Это было бы ужасно! Но может быть, я и права — ведь иногда мне кажется, что превращение это уже началось. Людям я нравлюсь, они охотно разговаривают со мной, даже во время этого вынужденного путешествия: старик профессор и его Беппо, Че, Хэппус, этот тощий электрик-воспитатель и его подопечные, Люция и ее отец…

Я колебалась: остаться мне с Люцией или ехать дальше? Но Гуннар торопил меня. Возможно, его мучила ревность, но, быть может, и страх, что хвастовство его будет разоблачено. Отец Люции тоже меня обнял, поцеловал в обе щеки. Это уже второй мужчина сегодня, подумала я и сама удивилась. Мамочка, наверное, тоже удивится, прочитав мой отчет. В минуту расставания мы с Люцией поклялись очень скоро написать друг другу и обязательно ездить в гости.

— Шопен! — крикнула я на прощанье.

Вся в слезах, Люция махала мне и кричала:

— Иоганн Себастьян Бах!

А я никак не могла вспомнить, как звали Шопена, — до чего глупо! — но я так и не вспомнила.

Глава XIV, или 18 часов 33 минуты

Гляди-ка, машина остановилась! Редкая, но все равно, я уже встречал эту марку — польская. Какая-то смесь старого «вартбурга» и «Запорожца».

Выскакивает из нее, значит, мужчина и на ходу спрашивает:

— Позвольте задать вопрос: где расположено местечко Гросс-Иорген?

— Здравствуйте.

Я еще, так сказать, в форме после недавней тренировки, но, может быть, по-польски это совсем по-другому звучит?

Лихорадочно перебрав содержимое своей сумки, Цыпка достала карту, и мы уже втроем стали рыскать по ней пальцами в поисках этого самого Гросс-Иоргена.

— Это очень близко где-то, — говорит мужчина, поглаживая лысину.

— А вы не ошиблись? Может быть, вам надо в Росток — вас ввели в заблуждение два «о»?

Не удержалась, значит, Цыпка, опять занялась сравнительным языкознанием.

Мужчина не соглашается и говорит, что он точно знает, недаром он четыре года мечтал об этой поездке, во сне ее видел.

Ну, этого мне никогда не понять — как это можно четыре года мечтать.

Мой отец никогда не рассказывает сны, зато мать — без конца. И еще объясняет; если, к примеру, ей спится вода — это к слезам, лес — к хорошей погоде, а лошади — к путешествию. За завтраком она часто рассказывает о лошадях, которые ей снились. А как это ей могут сниться лошади — в Берлине осталось всего только три старые клячи. Может, потому, что она выросла в деревне? Или потому, что ей хочется съездить куда-нибудь подальше, совершить настоящее путешествие? Ведь дальше Ростока она никуда не ездила, а там ей надо было побывать на корабле у Петера. Ну, и еще лечиться ездила в Тюрингию! А мне только какая-то чушь снится: будто я из окна вывалился или еще откуда-нибудь…

— На этой карте не все населенные пункты обозначены.

Указав на маленький городок и деревню неподалеку, мужчина уверяет, что между ними-то и должен быть Гросс-Иорген…

— А нам в том же направлении, — говорю я. — Правда, нам в вашу деревню четырехлетней мечты не надо, но если бы вы нас…

— Вы хотите ехать с нами? Проще бардзо!

С гордостью я смотрю на Цыпку: стоило появиться Густаву — и мы снова на колесах, да еще на польских!

Места в машине маловато: всякие там сумки, кульки, чемоданы, термосы и среди всего этого мусора еще девчонка — принесла ж ее нелегкая! Размер Цыпкин да и класс тоже, только совсем черные волосы и толстая коса. Чего там говорить, а коса — это уже четвертое измерение. Готов заработать еще один фонарь под глазом, даже позволю себя «деткой» обозвать, только бы мне дали потрогать косу!

— Здрасте! — говорю я и прикидываю: рядом с ней сесть или лучше не надо? Но, оказывается, рядом с ней уже устраивается шустрая Цыпка-зайка, а мне с моим мешком достается переднее сиденье.

— Итак, едем и ищем.

Польский водитель ведет машину медленно и при каждой подаче влево обязательно включает мигалку.

— Я — пан Болек. А это — любимая моя дочка Люция.

И в то время как комиссар Мегрэ концентрирует свое внимание на изучении места происшествия, Цыпа уже заводит пластинку, а Люция ставит свой диск. Обе шпарят по-русски, а мне никакой охоты нет, я сегодня уже накурился по-русски.