Илья Туричин - Закон тридцатого. Люська Страница 27

— Может быть, в райком, посоветоваться?

Ребята зашумели.

— Давай молчанку!

— Тихо! — крикнул Лева. И когда в классе установилась тишина, повернулся к скелету: — Иван Иванович?

Иван Иванович молчал.

Лева поднял вверх левую руку с оттопыренным большим пальцем:

— Закон скелета.

— Закон, — глухо откликнулись остальные.

— Володя, напиши мемориальную доску, — Лева кивнул на пустующую парту.

Через несколько минут к парте прикололи написанный чернилами плакат:

«Здесь сидели и будут сидеть наши товарищи Виктор Шагалов и Сеня Веселов!»

— Не мог написать покрасивее, — упрекнула Сима Володьку.

— Он левой рукой писал. Чтобы Петушок почерка не узнал, — сказал без улыбки Лева.

Ребята засмеялись.

В это время раздался звонок. Все расселись за свои парты. Наступила тишина.

Первым был урок литературы. Когда Иван Васильевич вошел, приглаживая по привычке вихры, класс встал. Иван Васильевич положил на стол портфель и дневник.

— Здравствуйте. Садитесь.

Все сели как-то удивительно бесшумно. Иван Васильевич посмотрел на ребят удивленно и не увидел дежурного, который обычно оставался на ногах, чтобы сообщить, кто болен или отсутствует.

— Дежурный? — спросил Иван Васильевич.

Никто не встал.

— Кто сегодня дежурный?

Класс молчал.

— Колесникова, в чем дело?

Лена поднялась.

— Сегодня дежурный Веселов.

— Понятно. Доложите за дежурного.

— В классе… — Лена замялась, а потом проговорила четко: — Присутствуют все… — И села на место.

— Гм… Пусть так. Кто пойдет на лобное место?

Класс молчал.

— Котов.

Лева неуклюже грохнул крышкой парты и направился к доске.

Иван Васильевич задал вопрос.

Лева молча скосил глаза в окно, чтобы не встречаться взглядом с учителем.

Иван Васильевич повертел в пальцах авторучку. Молчание было тягостным. Оно завораживало, и ребята замерли недвижные, будто искусно раскрашенные изваяния. И в блестящих глазах, обращенных к Леве, замерло напряженное ожидание.

Иван Васильевич откашлялся.

— Садитесь. Лузгина.

К доске вышла Сима.

Иван Васильевич повторил вопрос.

Сима опустила голову. Сосредоточенно глядела в пол.

— Садитесь. Видимо, урок подготовил только Иван Иванович.

Кто-то прыснул. На него сердито глянули сразу несколько пар глаз.

Учитель так же медленно вернулся к своему столу. Так вот в чем дело. Молчанка…

Он вспомнил другой такой же зимний день. Тогда он учился в седьмом. У Лианы Васильевны, молодой математички, пропала дорогая авторучка. Собственно, цена ей была — как любой авторучке, но она была дареной. С надписью. От профессора, у которого Лиана Васильевна училась. И вот эта дареная авторучка пропала. А кто-то из ребят видел, как он держал эту проклятую авторучку. И все подумали на него. И Лиана Васильевна подумала на него. И его вызывали к директору. И стыдили. И велели привести родителей. Отец выдрал его так, что сидеть было больно.

А он кричал, размазывая слезы по щекам, что ничего не брал. И ему было стыдно, что он плачет, но он ничего не мог с собой поделать, потому что несправедливая обида была сильнее мужского стыда. И он решил не ходить в школу. И не ходил три дня, пока отец не взял его за руку и не отвел прямо в класс.

Было очень трудно. Ему казалось, что все сторонятся его, верят в то, что он украл. А это была напраслина! Но он ничем не мог доказать, что это напраслина. И мучался. И ему казалось, что учителя стали к нему придираться. Ставить несправедливые отметки. Что они выживают его из школы, потому что не хотят учить вора.

А потом Лиана Васильевна заболела. Ребята пошли навестить ее. И увидели на письменном столе злополучную даренную профессором ручку. Она просто забыла ее в тот день дома!

И ребята ушли от нее молчаливые. И больше не навещали. А когда она после болезни пришла на урок, все вот так же молчали… Молчали…

Иван Васильевич сел. Как же поступить? Вести урок как ни в чем не бывало? Он понимал ребят. Эта история с радиопередачей была гнусной. Петр Анисимович не имел права. Не должен был оскорблять человеческие чувства. Это подлость.

Ну, а как должен поступить он, учитель. Как? Ведь за урок отвечает он. И за срыв урока. Ведь молчанка — ребячество.

…Тогда молчал весь класс. И Лиана Васильевна побледнела, забрала журнал и ушла. И когда она ушла, класс молчал. И когда вернулась вместе с директором — молчал.

И только потом, когда она ушла, рассказали директору правду…

Как же поступить? Пойти к завучу? Жаловаться? На вот этих парней и девчат, которые вступились за своих оскорбленных товарищей, которые жаждут, ищут, требуют справедливости?

…Лиана Васильевна ушла из школы. А что ей оставалось делать?..

Иван Васильевич остался сидеть в классе. Он сидел так же молча, как ребята, и смотрел в окно. И только когда Володька Коротков вдруг заерзал на своем месте, доставая что-то из парты, Иван Васильевич сказал ровным голосом:

— Коротков, не занимайтесь во время урока посторонними делами.

Петр Анисимович с трудом владел собой. Даже его испытанная выдержка готова была треснуть по швам.

— Вы отдаете себе отчет в том, что происходит? — прошипел он прямо в лицо Ивану Васильевичу. — Ведь это же бунт, забастовка!.. Ведь за это!..

— Я прошу говорить со мной в более сдержанном тоне, — сказал Иван Васильевич спокойно.

— Да какой же тут к черту может быть тон! — взорвался Петр Анисимович. — Как же вы могли оставаться в классе? Мальчишка! Должны же вы понимать, что происходит!

— А вы понимали, что делали, когда потащили чужие интимные письма читать по радио? — запальчиво спросил Иван Васильевич.

— Это не ваше дело!

— Нет, мое. Ошибаетесь. Мое. Это… Это всех нас дело!

— Я еще раз прошу вас не вмешиваться в мои действия! — раздельно сказал Петр Анисимович. — А вот почему вы остались в классе, а не известили немедленно меня, потрудитесь объяснить.

— Хорошо. Я остался в классе, потому что солидарен с девятым «в» и не согласен с вашим решением не допускать Шагалова и Веселова к занятиям.

— Та-ак… Благодарю за откровенность. Я сообщу соответствующим инстанциям о вашем недовольстве.

— Пожалуйста. Куда угодно!

Иван Васильевич круто повернулся и вышел.

В пальцах Петра Анисимовича хрустнул карандаш. Он посмотрел тупо на обломки и отбросил их в угол.

После перемены завуч направился в девятый «в».

Класс встал, как обычно.

— Садитесь. Говорят, вы сорвали урок литературы? Может быть, вы намерены молчать и последующие уроки? Должен предупредить вас, что ни к чему хорошему это привести не может. Ваш класс справедливо считают трудным. Есть здесь несколько приличных учеников, которые приходят в школу для того, чтобы набраться знаний. Которые ценят заботу нашей партии и правительства о подрастающем поколении. И знают, какие высокие задачи стоят перед ними в будущем. Такие среди вас есть. И я обращаюсь в первую очередь к ним. Неужели ложно понятое чувство товарищества станет камнем преткновения на их пути? Неужели мы, взрослые, не знаем, кого надо наказать, кого поощрить. Ваше молчание — кричит. А крик мешает нам нормально работать. Поэтому мы вынуждены будем рас-фор-ми-ро-вать ваш класс. Надеюсь, что вы понимаете слово «рас-фор-ми-ро-вать». Даю пятнадцать минут на размышление. И вспомните: когда ваши деды и прадеды бастовали, они боролись против царя, против помещиков и капиталистов. А против кого боретесь вы? Против советской школы. Советской власти?

Петр Анисимович вышел из класса, плотно прикрыв за собой дверь. Последняя фраза не зря была сказана последней. Это был его козырь. Против этой фразы не возразишь.

— Однако жарко, — буркнул Володька Коротков.

— Ничего себе! Выходит, у нас сплошная контрреволюция! — сказал Лева.

— Формально он прав. А по существу… — Лена покосилась на дверь.

— По существу, — сказал Лева, — он прямолинеен. Люди борются не только против чего-нибудь, он и за что-нибудь. В данном случае мы боремся за справедливость.

— Лева, ты гений! — сказал Володька.

— А вообще-то он пугает. Он ничего один не может, — сказал Лева. — Чтобы расформировать класс, нужно решение педсовета. И еще, наверно, чье-нибудь.

— Закон скелета — закон, — сказала Лена.

Когда через пятнадцать минут Петр Анисимович вернулся, класс молчал.

— Ты чего ж, Ваня, не заходишь? — Викентий Терентьевич положил руку Ивану Васильевичу на плечо и повернул его лицом к окну. — Что-то у тебя вид какой-то… Болеешь?

— Здоров.

— Ну, садись, — Викентий Терентьевич буквально впихнул товарища в кресло, а сам уселся боком на письменный стол и неожиданно засмеялся: — Я, старик, на стол теперь сажусь с опаской. Секретарь, знаешь. Начальство. Увидят — осудят. Между прочим, Иван, задумываюсь нынче над всякой чепухой. Вот, например, слово: «се-кре-тарь». Что оно означает, а, филфак?