Ирина Костевич - Предатели Страница 28

И еще полчаса куда-то улетают. Стоим, обнимаемся, и не до кого нам дела нет. Отдаю ирис.

— На, мотоцикл свой назовешь «Белый ирис». Нравится?

Он осторожно берет цветок, перебирает мои пальцы.

— Я вечером попрощаться приду… — он то ли спрашивает, то ли утверждает.

— Конечно!

Все, теперь надо бежать.

— До встречи! Не провожай!

Как я шла этот квартал до тетинадиного дома, ох, это было что-то! Кто знал, что после езды на мотоцикле такое бывает? Каждая мышца болит, ноги не слушаются и дрожат, будто на шпагате час просидела.

Оглядываюсь. Он смотрит мне вслед, но, как и просила, провожать не идет.

Все. Больше оглядываться не буду.

Лает рыжий кобель. Мама стоит на крыльце, придерживаясь за дверь, и лицо у нее — лучше б не смотреть. В руках — сложенный вдвое ремень. Иду под ее сверкающим взором по двору матросской походочкой. Лютый хрип Барбароссы по сравнению с тем, что меня ждет, — мелочи. Расстегиваю куртку, как ни в чём ни бывало, улыбаюсь:

— Мам, а я тебе цветы привезла…

Последние полчаса нашего прощания с Браданом не прошли для букета даром: некоторые цветы сломались, некоторые смялись.

Остальные — рассыпались по ступеням крыльца после того, как раздался свист и что-то жгуче хлестануло меня по пальцам.

— Не смей! — мама от ярости хрипела. — Не смей так со мной! «Цветы привезла»! Цветулёчечки!!! Да мы тебя уже здесь похоронили!

Она швырнула мне в лицо ремень, резко повернулась и исчезла в темном коридоре.

Я не стала собирать рассыпавшиеся тюльпаны. Теперь это не имело никакого значения. Выглянул Борька, испуганным шепотом спросил, что со мной.

— А что?

— Да ты белая какая-то. Не, честно. И лицо светится. Как у собаки Баскервиллей.

— Сам ты собака, Боря, — с горечью ответила я. И пошла в дом.

В комнате было все вверх дном. Наши вещи лежали на маминой кровати, висели на батарее, валялись на полу. Суетилась Лиза, помогая-мешая моей маме утрамбовывать дорожную сумку.

— Видишь, Таня, — прокомментировал ситуацию вошедший за мною Борис. — Еще пошлялась бы чуть-чуть, и все — осталась бы здесь жить навсегда.

— Мама, а мы куда собираемся?

Мама и ухом не ведет. Вспышка гнева далась ей нелегко. Сейчас она бледная совсем, и двигается, как заржавевший робот.

А Борька радостно вопит:

— Мы уже сегодня улетаем, поняла? В четыре! Вера Андреевна вертолет за нами прислала!

Вера Андреевна? Вертолет? Она президент Казахстана, что ли? Но… Как это — «в четыре»?

— Сегодня? Нет, я сегодня не смогу.

Мама неожиданно быстро подскакивает ко мне. Орёт: «Где ты таскалась? С кем?» — и хватает за волосы.

— Мама, мамочка, пожалуйста, не надо. Я с Браданом, на мотоцикле. В степь. Там тюльпаны.

Насколько могу, отворачиваюсь и защищаюсь от ударов. Это даже не больно, но так дико. Братик повисает у мамы на руке. На секунду ловлю безумное любопытство в глазах Лизоньки.

— Мамочка, пусти, пусти меня!

Мама со стоном валится на кровать.

Борька участливо подсаживается ко мне, гладит по спине:

— Тань, больно, да?

Потом бежит к маме:

— Мам, больно, да?

Не перебор ли со впечатлениями за день? Да, вон и из расшибленной коленки кровь идет. Досталось Светиковым джинсам, расплывается на голубом дениме темное пятно… Мама так за меня переживала, что в итоге все, чего боялась, сделала со мной сама. Стоит ли удивляться: не она ли рассказывала, как в детстве получала подзатыльник от Веры Андреевны, если нечаянно резала палец лезвием.

Надо предупредить Брадана! Надо предупредить Брадана! Надо предупредить Брадана!

«Надо предупредить Брадана!» — эта фраза, как мантра, преследовала меня и пока я сидела взаперти в бане (позор какой!), и когда мама чуть ли не тычками загнала меня в невесть откуда взявшуюся новую «Хонду» с тонированными стеклами. Надежда Ивановна у калитки, теребя шерсть Барбароссы, энергично инструктировала «Сонечку» на тему «Как девок в чувство приводить», так что маме даже и поднаскучило. Лиза, стоя на крыльце и держась за ручку, всей тушей навалилась на дверь, качалась туда-сюда и ловила мой взгляд. Поймав, улыбнулась и шкодливо тявкнула. Потом помахала мне бегемотиком: «Пока, пока!»

— Мама, мне надо предупредить Брадана!

Мама шикнула на меня, мотнув головой в сторону водителя. Не позорься, мол, при чужих — это из местной администрации машина, выделили нам «по звонку сверху». Она приникла к окну и вся обратилась в зрение. Всматривалась в места своего детства.

Нас привезли на Кудыкины горы. Так шофер назвал холм, с вершины которого взлетали вертолеты. Выходим из машины. Оглядываюсь, ищу маниакально, с кем бы передать мои координаты. Пусто. Только ветер свищет, а из иллюминаторов элегантной стрекозы-вертолета нас рассматривают какие-то люди.

Водитель машет: быстрей, быстрей! — и вот я у лесенки, а мама в прежней своей манере заталкивает меня — теперь уже в вертолет. Там, внутри, какие-то важные дядьки с повадками начальников, стервозная на вид блондинка, суетится пилот. Маме раскладывают кресло так, что она может лечь. Борька уже законтачил с бортмехаником и просится в кабину. Мы еще на земле. И все можно спасти!

И вон, внизу, идет враскачку на своих кривых кто-то очень знакомый. И этот шрам на лбу… Ментик!

— Ментик, Ментик! Передай… — рвусь назад, к люку. Но лестницу уже убрали. Ментик смотрит, не понимая. Потом, узнав, ухмыляется.

— Ме-ентик!

Все. Дверца люка поднимается и захлопывается. Надо держаться. Но как? Падаю на сиденье. Рядом приземляется облако духов: блондинка. Участливо спрашивает:

— Парень, что ли, твой?

— Еще не хватало. Подружкин. — Надо же от блондинки отвязаться. А то долго объяснять. А для этого надо говорить. Слова произносить. Но я не могу.

Нет, ну это ведь не может быть правдой! Я что, действительно улетаю, и мы, в наш век информационных технологий, так и не успели обменяться контактами? И даже фамилии Брадана я не знаю. И из какого он города. А-а-а!!!

Шум стоит страшный. Закладывает уши, начинает тошнить. Но это все равно.

Мы летим над цветущей степью и недостроенной трассой. Пилот специально снижает вертолет — и теперь сверху очень хорошо видны все эти горки-кочки-ямки, о которых мне рассказывал Брадан. А вокруг, насколько хватает взгляда, до самого горизонта — безучастные к моему горю тюльпаны. Что же это такое? Мои волосы до сих пор пахнут степным ветром и его кожей, и бензином, а любимого рядом нет.

Я буду ждать, я буду любить. И это зависит только от меня. Ничто внешнее не помешает мне ждать и любить. Я не стану предательницей, не увлекусь кем-то еще. Я знаю — мы обязательно найдем друг друга. Не сейчас — так через месяц или через год. Или через десять лет. Когда он объедет, наконец, всю землю. И все равно — не забудет меня. Как и я его. Ведь если и я предам, тогда все зря. Значит, на планете совершится еще один виток предательства, из-за которого станут несчастными столько людей — мои дети, тот нелюбимый, кто сделается моим мужем, мои близкие, будущие коллеги. Если я буду несчастна, то значит, частью своего предательства поделюсь и с ними. А вот любовь — это крепкий фундамент для жизни. Самый крепкий. И единственный.

Глава 33

Я дальше плохо помню, это потом Борька рассказал. Мы еще засветло прилетели в областной центр и нас устроили в гостинице при аэропорте. Мама меня могла бы и не запирать в номере — я лежала, как мертвая. Потом — темнота. В этот мрак ненадолго заглянул братик с предложением попить чаю. Но пить совсем не хотелось. И я продолжала лежать, а Борька сказал, что мама ушла разговаривать по Скайпу с Верой Андреевной. Встревоженная бабушка, до которой каким-то образом дошла весть о том, что мама заболела, организовала нам и гостиницу, и перелет.

Недропользователи бы ее побрали! Нет, чтобы остаться равнодушной, как всегда. Тоже, выбрала момент.

Болит коленка. Пора бы переодеться. Слишком яркий свет. Надо бы в туалет. Лежу.

Потом Борька рассказывал, что мама вернулась утром. Они всю ночь проговорили с Верой Андреевной.

Брадан, наверное, уже приходил туда. И Надежда Ивановна наверняка ему наговорила… Хотя, она же по-английски ни гу-гу… Значит, даже ничего, бедный, не понял.

Надо ехать обратно. Дверь заперта. Балкон. Ну почему я плакать совсем не могу?

Боря тихонько треплется по мобильному с другом:

— Представляешь, Ба за нами вертолет прислала. Прикинь, круто, да? Это ее знакомые чиновники с комиссией летали и специально к нам в поселок завернули. Круто, да?

— Боря, заткнись, пожалуйста!

Какой здесь этаж? Приподнимаюсь, выглядываю в окно. Восьмой, не меньше. А если перелезть к соседям? Вдруг там номер открыт? Или людям покричать, чтобы выпустили?

Выползаю на балкон. И справа, и слева — глухая стена. Сумерки, тоска, огни аэропорта. Вой самолета. И, сквозь него, неожиданно, ветром доносит откуда-то нежное и высокое: «А-а-аvе, Maria!»