Марк Твен - Похождения Тома Соуэра Страница 29

Многообѣщающій вечеръ наступилъ. Ровно въ восемь часовъ, школьное зданіе, украшенное цвѣточными вѣнками и гирляндами, роскошно засвѣтилось огнями. Учитель возсѣдалъ на своемъ тронѣ, поставленномъ на высокую эстраду, вмѣстѣ съ его чернымъ письменнымъ столикомъ. Онъ казался въ порядочномъ градусѣ. Прямо передъ эстрадою стояло шесть скамеекъ, по сторонамъ еще по три; на всѣхъ ихъ сидѣли почетные мѣстные жители и родственники учениковъ. Слѣва, за толпою обывателей, былъ воздвигнутый временный помостъ, на которомъ находились ученики, подлежавшіе публичному испытанію: кучка маленькихъ ребятъ, вымытыхъ и пріодѣтыхъ до нестерпимаго для нихъ благоприличія; за ними толкались неуклюжіе подростки и красовались, бѣлоснѣжными рядами, отроковицы и дѣвы въ батистовыхъ и кисейныхъ платьяхъ, замѣтно чванившіяся своими голыми руками въ старинныхъ бабушкиныхъ браслетахъ, розовыми и голубыми бантиками и цвѣтами, приколотыми къ ихъ волосамъ. Остальное пространство въ комнатѣ было занято учениками, не принимавшими участія въ состязаніи.

Представленіе началось. Крошечный мальчуганъ выступилъ впередъ и началъ робко бормотать: «Не ждали вы, что малютка такой выступить смѣло передъ толпой» и пр., сопровождая эту декламацію такими же однообразными и, вмѣстѣ съ тѣмъ, судорожными движеніями, которыя могла бы дѣлать машина, — нѣсколько попорченная, разумѣется. Онъ пробрался, однако, благополучно до конца, хотя прострадалъ ужасно, и удостоился единодушныхъ рукоплесканій, когда отвѣсилъ деревянный поклонъ и удалился.

Маленькая, зардѣвшаяся отъ стыда дѣвочка пролепетала: «У Мэри была овечка» и пр., сдѣлала внушающій состраданіе реверансъ, получила свою долю апплодисментовъ и усѣлась на мѣсто, сконфуженная и счастливая.

Томъ Соуеръ выступилъ съ заносчивою самоувѣренностью и началъ декламировать высокопарно на неистощимую и непоколебимую тему «Свободу ищу я одну или смерть», размахивая руками съ великолѣпнѣйшимъ бѣшенствомъ, но вдругъ запнулся на половинѣ. Смертельный ужасъ, — ужасъ забывшаго роль актера, — охватилъ его; ноги у него подкосились, онъ былъ готовъ упасть. Состраданіе зрителей къ нему выражалось ясно, это была правда, — но также ясно выражалось и ихъ безмолвіе, а оно было ему еще тяжелѣе ихъ состраданія. Учитель нахмурился и это довершило пораженіе: Томъ поборолся еще немного и потомъ отступилъ, проигравъ битву окончательно. Слабая попытка къ рукоплесканію замерла тотчасъ же.

Затѣмъ послѣдовали: «На пылающей палубѣ судна», потомъ «Спѣшатъ ассиріяне на бой», и другіе декламаторскіе перлы. Далѣе наступили упражненія въ чтеніи и въ диктовкѣ. Немногочисленный латинскій классъ вышелъ съ честью изъ испытанія. Но главнымъ «гвоздемъ» вечера были оригинальныя «сочиненія» молодыхъ особъ. Каждая изъ нихъ выступала на край помоста, прокашливалась, расправляла свою рукопись (перевязанную красивою ленточкой) и начинала читать, обращая особое вниманіе на «выразительность» и знаки препинанія. Темы, заданныя имъ, были тѣ же, которыя задавались нѣкогда ихъ матерямъ, бабушкамъ, даже, по всей вѣроятности, всѣмъ ихъ предкамъ женскаго пола, восходя такъ до Крестовыхъ походовъ, — напримѣръ: «Дружба», «Воспоминаніе о минувшемъ», «Религія по отношенію къ исторіи», «Страна грезъ», «Преимущества образованія», «Различныя формы государственности въ ихъ сходствахъ и различіяхъ», «Меланхолія», «Дѣтская любовь». «Стремленіе моего сердца», и пр. и проч.

Отличительными чертами всѣхъ сочиненій были: умилительная, задушевная грусть; самое крайнее злоупотребленіе «красивыми оборотами»; притягиваніе за уши особенно излюбленныхъ словечекъ и фразъ, подъ конецъ пріѣдавшихся до-нельзя; сверхъ того, замѣчательною принадлежностью всѣхъ этихъ произведеній было неизбѣжное и несносное нравоученіе, помахивающее своимъ закрученнымъ хвостикомъ въ концѣ каждаго изъ нихъ. Несмотря ни на какое содержаніе, сочиненіе пригонялось посредствомъ мучительнаго мозгового усилія къ тому или другому выводу, способному воздѣйствовать на душу въ моральномъ и религіозномъ смыслѣ, Бьющая въ глаза фальшь этихъ назиданій была недостаточной для изгнанія такой системы изъ школъ; недостаточна она и понынѣ, да и останется такою, вѣроятно, до скончанія вѣковъ. Во всей Америкѣ нѣтъ ни одного училища, въ которомъ молодыя особы не считали бы себя обязанными заканчивать нравоученіемъ своихъ сочиненій, причемъ можно замѣтить, что самая легкомысленная и наименѣе набожная дѣвушка изъ всей школы преподноситъ самое длинное и самое безжалостно-благочестивое нравоученіе. Но, довольно объ этомъ! Правда глаза колетъ. Возвратимся къ экзамену. Первое изъ прочитанныхъ сочиненій было озаглавлено: «Такъ это-то жизнь?» Можетъ быть, читатель будетъ въ состояніи «вынести» отрывокъ изъ этого произведенія:

«При обыкновенномъ теченіи жизни, съ какимъ только упоеніемъ ни всматривается юный умъ въ грядущее, предвкушая въ немъ одно ликованіе! Воображеніе рисуетъ картины веселья, подернутыя однимъ розовымъ отблескомъ. Преданная поклонница свѣта видить себя въ мечтахъ своихъ, среди пышнаго празднества, на которомъ „ею, любующеюся, любуются всѣ“. Ея прелестный станъ, облеченный въ бѣлыя ткани, носится въ вихрѣ веселаго танца; ея глаза свѣтятъ ярче, ея поступь воздушнѣе, чѣмъ у кого бы то ни было въ этомъ собраніи. Время быстро летитъ среди этихъ грезъ; наступаетъ, наконецъ, и желанный часъ ея вступленія въ эти Елисейскія поля, въ которыя до сихъ поръ она уносилась только на крыльяхъ фантазіи. Какими волшебными видѣніями кажется ей теперь все, представляющееся ея очарованному взору! Каждая новая картина кажется ей лучше прежней! Но она скоро замѣчаетъ, что подъ этою блестящей наружностью скрывается одна суета; лесть, которою она недавно еще упивалась, рѣжетъ ей теперь слухъ; и она, съ утраченнымъ здоровьемъ и горечью въ сердцѣ, удаляется прочь, сознавая, что земныя удовольствія не могутъ удовлетворять стремленій души!..»

И такъ далѣе, и такъ далѣе. Во время чтеній, слышался одобрительный шепотъ и прорывавшіяся вполголоса восклицанія: «Какъ мило!..» «Какъ краснорѣчиво!..» «Какъ вѣрно!» и пр. И когда авторша прочла заключительное, особенно удручительное нравоученіе, ее наградили восторженными рукоплесканіями.

Потомъ поднялась худощавая, унылая дѣвушка, лицо которой отличалось «интересною» блѣдностью, производимою пилюлями и диспепсіею, и прочла «поэму». Изъ нея достаточно принести два станса:

   «Алабама, прости! тебя я люблю,   Но должна я разстаться съ почвой твоею!   Несказанную муку при этомъ терплю;   Вспомню все, — и отъ жгучей боли нѣмѣю!   Вѣдь въ твоихъ я бродила цвѣтистыхъ лѣсахъ,   И мечтала, читала у Талапузы,   И внимала волнамъ въ Таласайскихъ водахъ,   И встрѣчала зарю на вершинахъ Коузы.

   Но тоска моя мнѣ не станетъ въ позоръ,   Не чужимъ я свой вздохъ посвящаю!   Не печаль по чужбинѣ туманитъ мой взоръ,   Не чужой, вѣдь, я штатъ покидаю!   Вамъ, мѣстамъ дорогимъ, мой прощальный привѣтъ,   Тѣмъ, позади, что какъ бы тонутъ въ пучину…   Да остынутъ мои сердце, очи и tête,   Если я къ Алабамѣ остыну!»

Изъ присутствующихъ, лишь очень немногіе могли знать, что это такое: tête? но это не помѣшало поэмѣ заслужить общее одобреніе.

Вслѣдъ за поэтессой выступила очень смуглая дѣвица, черноглазая и черноволосая. Она внушительно промолчала съ минуту, придала себѣ трагическое выраженіе и начала читать ровнымъ голосомъ:

„Ночь была мрачная, бурная. Ни одна звѣзда не блистала на небосклонѣ, но глухіе раскаты грома неумолкаемо потрясали воздухъ, а страшныя молніи полосовали тучи, застилавшія небесныя пространства, и какъ бы издѣвались надъ тою силою, которою обуздалъ ихъ свирѣпость знаменитый Франклинъ! И яростные вѣтры вырывались тоже изъ своихъ таинственныхъ притоновъ, и бушевали кругомъ, какъ бы желая усилить весь ужасъ грозной картины. Въ эту минуту, столь мрачную, столь унылую, вся моя душа ныла по человѣческому сочувствію… и вотъ,

   „Мой дорогой другъ, совѣтникъ, утѣшеніе и опора,   Моя отрада въ горѣ, моя сугубая радость въ горѣ, она пришла ко мнѣ…

"Она двигалась подобно одному изъ тѣхъ свѣтлыхъ существъ, которыя грезятся юнымъ романтическимъ душахъ въ ихъ мечтахъ о залитыхъ солнцемъ вѣсяхъ фантастическаго Эдема. То была царица красоты, не украшенная ничѣмъ, кромѣ одной своей лучезарной прелести. Ея поступь была такъ легка, такъ неслышна, что появленіе этой красавицы прошло бы незамѣченнымъ, не подозрѣваемымъ, — какъ и многихъ другихъ, — если бы ея благотворное прикосновеніе не порождало таинственнаго трепета. Но въ чертахъ ея была напечатлѣна грусть, — подобная ледянымъ слезамъ на одѣяніи декабря. Она указала мнѣ на стихіи, бушевавшія извнѣ, и на двухъ предстоящихъ лицъ…"