Александр Лебеденко - Первая министерская (с иллюстрациями) Страница 3

— Хорошо, что новичка привели, — шептал Андрей Ване Квятковскому. — Наверное, Яков уже колокольчик приготовил.

У самого устья улицы, сбегавшей книзу, под только что поставленным, в качестве несомненной победы цивилизации, керосино-калильным фонарем, который должен был светить на квартал во все четыре стороны, стояли Андрюша Костров и Костя Ливанов, сын гимназического священника.

— Как тебе понравился новичок? — спросил Андрей.

— А он ничего. Наши его обижать будут. Нехорошо, когда в первый день уже смеются.

— Но не виноват же он, что у него такие штаны.

— Ну как так? Нужно все-таки думать, куда, идешь…

— О чем вы, гидальго? — подошел к ним высокий, прямой, как жердь, гимназист, сын подполковника, Федя Рулев.

— Обо всем понемногу… Вот о новом…

— И с каких это пор к нам всяких кухаркиных детей стали присылать? — сделал презрительную гримасу Рулев. — Нет, надо в корпус уходить.

— Ну, и шел бы, кто же тебе мешает? — заявил Андрюша. — А вот и Котельников. Котельнико-ов! — затрубил он, приложив рупором руки ко рту.

Мальчик, шедший по тротуару вдоль директорского сада, остановился и направился к гимназистам.

— Ты где живешь? — спросил Андрей.

— У Кричевских.

— На квартире?

— Ага.

— Послушай, как тебя?.. Котелкин! — вдруг вмешался Рулев. — Твой отец, наверное, кузнец?

— Нет, он крестьянин, — просто ответил Котельников. — А фамилия моя Котельников, а не Котелкин.

— Ну, Тельников, Телкин, не все ли равно? Но ты сознайся, твой отец, наверное, кузнец?

— Брось, Рулев, — заметил Ливанов. — Не дразни парня.

Котельников поднял глаза на Рулева. Он только сейчас понял, что тот издевается над ним.

— Я уже тебе сказал, что мой отец крестьянин. Но дядя у меня действительно кузнец. И я у него в кузнице работал… А кузнецы гнут подковы. Вот это ты заруби себе на своем длинном носу, паничик.

Он повернулся и хотел идти. Но взбешенный Рулев схватил его за плечо и повернул к себе:

— Ты знаешь, с кем ты говоришь? Ты знаешь, мой отец — полковник?

— Может быть, твой отец очень хороший человек, но ты мне не нравишься. Пусти меня, — старался говорить спокойно Котельников. — Я не хочу с тобой разговаривать.

Рулев был выше Котельникова на полголовы. Он выпрямился во весь рост и схватил Котельникова пятерней за грудь.

— Я тебя тут же вздую, — неприятно взвизгнул он на всю площадь. Но в ту же секунду сам уже катился вниз с тротуара.

Андрей и Ливанов не успели рассмотреть, как быстро сбил с ног врага Котельников.

Весь в пыли, красный, растрепанный, поднялся Рулев. Злые слезы катились по его лицу.

— Я тебе всю морду расколочу, — шипел он, бросаясь к Котельникову. — Мужик немытый!

— Постой, постой, — удержали его Андрей и Ливанов. — Ты сам его задел. Затеяли драку перед самой гимназией. Придете в класс, там и тузите друг друга. Пойдем, Котельников! Ты все-таки молодчага, — сказал Андрей, и они пошли втроем к центру города.

— Но как ты его здорово! Это хорошо: он задавака и ябеда.

— Я не люблю драться, — спокойно ответил Котельников. — Я бы первый его не тронул.

— Ты правда в кузнице работал? — спрашивает Ливанов.

— Работал, — засмеялся Котельников и посмотрел на свои дочерна загоревшие руки. — А что?

— Ничего… Интересно… А как ты в гимназию попал?

— На стипендию. Ну, прощевайте!

Эта тема явно не устраивала Котельникова…

Глава вторая

Суббота — день особенный, легкий и волнующий. Занятия кончаются на час раньше. Ученики спешат домой обедать и, переодевшись в длинные до колен мундирчики синего сукна, с серебряными пуговицами и узким позументом по жесткому воротнику, отправляются ко всенощной.

Гимназическая церковь, как корабль в бою, вся под перекрестными взорами начальства. Из алтаря зорко следит навьюченный золотыми ризами поп. Ризы топорщатся, твердым колоколом расходятся книзу, и поп в камилавке походит на разрисованный базарный пряник на невидимых колесах. У входа, за прилавком, похожим на конторское бюро, где продаются свечи, на толстом ковре стоит гимназический штаб — затянутые в синие вицмундиры преподаватели во главе с инспектором.

У клироса и у выхода из церкви — два надзирателя.

Посредине гимназической колонны, на правом фланге одного из рядов, — сам директор.

Ряды гимназистов — как войска на параде. Нельзя переступить с ноги на ногу, нельзя выдаться из ряда, нельзя двигать руками. В момент, когда возглашает священник, надо истово креститься, наклоняя голову.

У стены стоят счастливцы. Здесь можно незаметно для начальства опереться о деревянную панель и смотреть с презрением на стоящих навытяжку товарищей. Подоконники выше человеческого роста. Это чтоб молящиеся не отвлекались уличным движением. В ладане, в песнопениях плывет своим особым путем гимназический церковный корабль.

Лучше всех чувствуют себя прислужники, чтецы псалтыря, свечари, певчие. В течение двух часов нудной церковной службы они передвигаются по церкви, заходят даже в алтарь. Свои несложные обязанности они проделывают с видом крайней озабоченности и с чувством глубокого превосходства над прочими, которым остается только стоять истуканами и поминутно крестить лбы.

Церковь гимназическая блестит, как надраенная палуба. Но нет в ней ни сусальных икон, ни золоченых паникадил. Узкое здание, кораблем, увенчано двускатной крышей, которая глядит внутрь резными ореховыми пластинами. Иконостас невелик — в один ярус, такого же темно-коричневого дерева, резной, почти без позолоты.

Посредине церкви пробегает синий, с вишневыми цветами ковер. Направо от него — гимназистки, налево — гимназисты.

Стоять утомительно и скучно. Все те же песнопения, все те же, как и год и два назад, непонятные возгласы священника. Лица педагогов и надзирателей, окаймленные золотистыми и черными подстриженными бородами и стоячими воротниками, застыли в тупой неподвижности и давят мертвящей суровостью взгляда, как и лики немногочисленных, писанных маслом икон.

Молятся немногие. В сущности, молиться на людях стыдно, и все ищут себе развлечения.

Вот стоит учитель русского языка, Сергей Ефимович Иволгин. Он молод, но совершенно лыс. Мясистый нос его выпирает вперед и дважды ломает линию профиля. Брови светлые, и глаза тоже. Если бы не ярко-синий мундир, он показался бы безнадежно бесцветным. Он из семинаристов, не имеющий чина и явно колеблется между карьерными соображениями и разночинным либерализмом. Сложив руки на груди, он смотрит в высокое окно, за которым на жестяном подоконнике играют воробьи и пичужки. Старшие гимназисты убеждены, что он в это время мечтает об отсутствующей возлюбленной, элегантной классной даме — Наталье Михайловне Кузнецовой. О чем мечтают прочие педагоги, гимназистам неясно, но по отсутствующим взорам можно догадаться, что мысли их не здесь. Иногда кто-нибудь из педагогов вздрагивает, быстро мигает глазами, озирается, не заметил ли кто-нибудь сдавленного зевка, и вдруг неистово начинает креститься.

В передних рядах малыши, ростом по нижнюю пуговицу на жилетке надзирателя, передают друг другу свинью, слепленную из кусочков свечи гимназическим скульптором Вороненке. Свинья обошла уже три ряда и теперь повисла на задней пуговице нелюбимого классом ябеды Сарычева.

В средних рядах шалить рискованно: здесь слишком близко директор. Тупица и драчун Катылин считает до миллиона — его убедили, что так скорее всего идет время. Баталов ковыряется в прыщах.

Среди старшеклассников есть немало любителей стоять на фланге, у синего ковра. Это влюбленные. Они готовы всю службу простоять навытяжку, лишь бы только видеть знакомую девушку в рядах гимназисток. Иногда несколько человек всю службу преследуют взорами одну и ту же даму сердца. Избранницы чувствуют себя неважно. Им делают замечания классные дамы. И многие из них при встрече будут просить своих рыцарей не так уж пялить на них глаза.

Более флегматичные старшеклассники стремятся к задней стене, к печке. Здесь, под прикрытием рослых рядов, разговаривают шепотом, закатывают анекдоты и даже читают заложенные в рукава выпуски Шерлока Холмса и Ник Картера. Гимназический великан Цветков пользуется преимуществом своего необычайного роста. Он глядит прямо в окно на улицу и на зависть товарищам рассказывает с прибаутками обо всем, что замечает на улице и в домах напротив.

Херувимская, Достойно, Свете тихий, — все это этапы, станции на двухчасовом пути церковного стояния. Еще час, еще полчаса, еще десять минут. А потом начинается приятное.

У входа в церковь, под сенью пышно разросшихся каштанов, выстраиваются в две шеренги великовозрастные гимназисты и безусые подростки, и девушки-гимназистки с длинными косами проходят сквозь этот строй, опустив глаза.