Анатолий Домбровский - Сад Эпикура Страница 3

«Пусть легкой будет земля над тобой, Хайрестра́та, — подумал Эпикур о покойной матери. — Ты беспокоилась не о душах своих детей, а об их ненасытных желудках, бедная. Все простится тебе, все прощаю…»

Мало думал о душах своих детей и Нео́кл, отец Эпикура, хотя и Эпикур, и три его старших брата — Хайреде́м, Неокл и Аристобу́л — обучены были грамоте отцом. Он учил их вместе с чужими детьми и научил только тому, чему научил чужих детей, — чтению и письму. Да еще родословной богов: от Урана и Геи родился Крон, от Крона и Ре́и — Зевс; Зевс с Герою и земными женщинами народил богов и полубогов, которые следят за каждым шагом человека… Он любил читать ученикам «Теогонию» Гесиода[9], сведения для которой поэт, надо думать, почерпнул во сне. Ученичество для Эпикура закончилось в тот день, когда он спросил у отца, из чего возник Хаос. Отец, по своему обыкновению, читал ученикам Гесиода. И когда произнес слова: «Прежде всего во Вселенной Хаос зародился, а следом широкогрудая Гея…», Эпикур спросил, дерзко прервав отца: «Откуда же произошел сам Хаос, если он был прежде всего?»

«Учить этому — не мое дело, — ответил отец. — Этому учат философы».

«Тогда надо идти к ним, — сказал Эпикур, — а не сидеть здесь…»

Двадцать лет жизни он провел в скитаниях. Он сам учительствовал на Самосе, в Митиле́не, в Лампсаке и Колофоне, скудно питаясь и плохо одеваясь. Постоянная нужда, унизительные и тяжкие заботы о хлебе насущном отнимали много сил и времени, которые можно было бы посвятить образованию, наукам. В те годы, когда обеспеченные юноши в Афинах обучались в Академии и Ликее, слушали Ксенократа и Аристотеля, Эпикур довольствовался тем малым, что ему могли преподать невежественные учителя, называвшие себя философами лишь на том основании, что знали имена подлинных философов. Знания этих мнимых философов были ничтожны, а высокомерие безгранично. Это они чванливо называли Платона золотой монетой, Аристотеля — мотом, Протаго́ра — дровоносом, Гераклита — мутителем воды, Демокрита — Пустокритом, диалектиков — вредителями, киников — бичом всей Эллады… Сам Эпикур, случалось, заражался чванством этих невежд и повторял вслед за ними оскорбительные прозвища, которые те раздавали подлинным философам и мудрецам…

Он видел Ксенократа[10] и несколько дней слушал в Ликейском саду Аристотеля. Он ничего не понял из того, что говорил Аристотель, потому что не был подготовлен к этому предыдущими учителями. Надо было начать с азов, и он готов был уже приступить к регулярным методическим занятиям, но тут умер Александр Македонский, и Аристотель покинул Афины. Вскоре вынужден был покинуть Афины и Эпикур: преемник Александра Македонского Перди́кка изгнал афинских поселенцев с Самоса, чтобы вернуть земли на острове аристократам. В числе изгнанников оказался и отец Эпикура Неокл. Эпикур лишился всяких средств к существованию и уехал к отцу в Колофон, малоазийский городок, который был славен только тем, что в нем некогда жил Ксенофа́н, писавший стихи против Гесиода и Гомера, за что и был изгнан колофонцами. Эпикуру вновь пришлось заняться учительством. Мечта об изучении наук осталась лишь мечтой. К счастью, она не умерла. Она жила в нем все те тяжкие годы, когда он скитался по малоазийским городам. Она помогла ему найти верных друзей и основать свою философскую школу сначала в Лампсаке, а затем в Митиленах, на Лесбо́се. Она в конце концов помогла ему вернуться в Афины и купить этот сад, в котором он поселился вместе со своими друзьями — людьми бедными, но преданными одной высокой мечте. Ему было тридцать два года, когда он возвратился в Афины. Теперь ему шестьдесят. Старым стал Эпикур. Старым стал его сад. Постарели его друзья… Вот и Метродору уже пятьдесят, из которых двадцать пять лет он прожил здесь, в саду, и Гермарх стал седым, и Колот, говорят, стал не так е́док и остроумен в своих речах против Зенона Китийского… Усталость, которая одолевает человека к концу трудового дня, снимает сон, усталость же, которую приносят годы, не снимает ничто.

Глава вторая

Пришла Мамма́рия, едва приплелась, опираясь на палку.

— Это ты, Маммария? — спросил Эпикур, услышав на садовой дорожке ее шаркающие шаги.

— Это все еще я, — ответила та, выходя из-за деревьев и улыбаясь. Это была ужасная улыбка. Женщины старятся быстрее мужчин, и старость уродует их беспощадно. Зато и молодость дарует им красоту необыкновенную и яркую. Красавицей, известной всем Афинам, была Маммария, когда Эпикур впервые увидел ее. — Принесла тебе груш из моего сада, — сказала Маммария, ставя корзинку с крупными желтыми плодами на скамью рядом с Эпикуром.

— Могла бы прислать с рабом, — заметил Эпикур, беря из корзинки грушу. — Зачем же самой-то таскать корзину?

— Охо-хо, — вздохнула Маммария, садясь рядом с ним, — еще двадцать лет назад ты горько поплатился бы за такие слова, Эпикур. Раньше ты плясал от радости, когда я приходила с пустыми руками. А теперь я пришла с подарком, но ты, кажется, и этому не рад…

— Рад, рад, — успокоил Маммарию Эпикур. Прекрасные груши, — похвалил он ее подарок. — Сладкие и сочные…

— И можно есть без зубов, — добавила Маммария. — Груши для беззубых.

— У меня есть такие же, — сказал Эпикур. — Но мои еще не созрели.

— Твой сад и цветет позже моего, и плодоносит позже. Потому что он на северном склоне холма. Но почему ты выглядишь так молодо, Эпикур, а я уже совсем старуха? — спросила. Маммария. — Ведь мы ровесники. Даже родились в одном месяце, в Гамелии[11]. Я знаю, что ты скажешь, Эпикур. Но все равно это несправедливо, потому что женщина живет только в молодости, а мужчины и в старости не теряют своего положения среди людей: цари остаются царями, философы — философами…

— Это не совсем так, Маммария, — сказал Эпикур, щурясь от яркого солнца, которое вдруг выплыло из-за облака и залило сад белым летним светом. — В свое время ты не приняла мои советы, а других советов у меня нет.

— Не за советами к тебе пришла, — обиделась Маммария. — Ты слишком высоко ставишь свою мудрость, если думаешь, что Маммария нуждается в твоих советах.

— Зачем же ты явилась? — спросил Эпикур.

— Да вот же, — ответила Маммария, — груши тебе принесла. Сладкие и сочные, как ты сказал, чтоб тебя порадовать. А советы твои мне не нужны. — Маммария, кряхтя, встала. — Хотя, если можешь, ответь мне на один вопрос.

— Спрашивай.

— Там, после смерти, действительно ничего не будет? — спросила Маммария. — Совсем ничего?

— Там будет то же, что было до твоего рождения. Вспомни, что было до твоего рождения, и ты узнаешь, что будет после твоей смерти.

— Значит, ничего?

— Ничего, — ответил Эпикур.

Маммария повернулась и, не простившись, пошла к воротам.

— А корзинку? Ты забыла взять корзинку, — сказал ей вслед Эпикур.

— Возвратишь мне ее с гранатами. Надеюсь, ты обложил корни свиным навозом? — оглянулась Маммария. — Я всегда обкладываю гранатовые деревья свиным навозом, чтоб плоды были сладкими.

Маммария жила на южном склоне холма, северный склон которого занимал сад Эпикура. По афинским меркам это был довольно большой сад — без малого его площадь равнялась тридцати плетрам[12]. Правда, много земли занимал овраг, поросший кустами шиповника и дрока. Да и под огород была отведена немалая площадь. Фасоль, капуста свекла, лук, чеснок, морковь — все это росло в огороде, к которому двадцать лет назад был приставлен Ли́кон, раб Эпикура, огородник. За трудолюбие и безупречную службу Ликон получит свободу после смерти Эпикура — так Эпикур распорядится в своем завещании. Получит свободу и Мис — садовод, и Ни́кий — винодел и хлебопек, и Фе́дрия, в чьем ведении находятся ключи от всех кладовых, в которых хранятся продукты: вино, мука, соления, сушеные фрукты, мед, оливковое масло. В ее же хозяйстве — курятник, что стоит в конце оврага. Там есть также небольшая запруда для уток.

Ни Эпикур, ни друзья его не чуждаются никакой работы в саду, потому что он их кормит. Все, что здесь созревает, принадлежит всем. Метродор, например, любит копаться в огороде. Любовь и гордость Гермарха — золотые сливы, за которыми он ухаживает с отеческой заботой. Сам Эпикур всякой другой работе предпочитает работу на винограднике. Виноградник посажен у самой вершины холма, куда ведет хорошо протоптанная тропа. Оттуда, с виноградника, открывается вид на окрестные усадьбы, виден Одеон[13] и Акрополь. Там хорошо встречать восход солнца, утреннюю зарю, которая занимается над Гиме́ттом[14], лучезарной и сладкой горой. Там пахнет землей и солнцем, солнечной пылью, там ветер обдувает тело, там взор может парить над землей от горизонта до горизонта. Там хорошо работать. И думать работая. Великий Гесиод, должно быть, тоже любил трудиться на винограднике. Эллины ему обязаны знанием многих тонкостей виноградарства и виноделия. Через шестьдесят дней после зимнего солнцестояния в сумерках восходит Арктур, прилетают ласточки — наступает пора подрезки виноградных лоз. «…И ласточка, жалобный крик издавая, появится в небе», — написал в «Трудах и днях» Гесиод. И тогда же можно узнать, какая будет у тебя жена — златокудрая ли, как северянка, или черноволосая, как египтянка: надо лишь, увидев первую ласточку, повернуться раз-другой на пятке правой ноги, а затем из ямки, продавленной в земле пяткой, достать волосок, черный или белый. Там всегда находится какой-нибудь волосок… Вслед за обрезкой лозы наступает пора окапывать виноградник. «Когда же Орион и Сириус достигнут середины неба, снимай виноградные гроздья и неси их в дом, — советует Гесиод. — Выставь их на солнце на десять дней и десять ночей, а потом пять суток пусть они лежат в тени. На шестой же день наполни сосуды радостными дарами Диониса»[15].