Радий Погодин - Лазоревый петух моего детства (сборник) Страница 3

Ольга перебила его:

— Я про цвет.

Гражданин снова помедлил, помолчал, и покашлял, и еще дальше откинул голову.

— По-моему, довольно приятный серый цвет.

— Что вы, я рыжая, — прошептала Ольга.

— Рыжая? — Гражданин торопливо погладил ее по голове. — Все равно. Извини, я дальтоник. Я не различаю краски.

— И вы никогда не видели рыжего цвета?

— Никогда.

— И вот эти листья вам кажутся серыми?

— Да… Они серые…

— И вам не страшно?

Гражданин изумился, обиделся даже.

— Страшно? Напротив. Мне лично кажется нелепым и нездоровым все видеть в различном цвете. Это, знаешь ли, раздражает. Я лично думаю, что все нервные заболевания у нас происходят от пестроты жизни. Да, да…

— И все люди вам кажутся серыми?

— А что тут такого странного?

— Я еще не умею сказать, что именно… Но если подняться вверх и глянуть на людей сверху, то покажется вдруг, что это не люди, а булыжная мостовая.

— Ты говоришь по-детски, — сказал дальтоник. — Запомни: люди — наше богатство. — И он пошел, подняв голову, с достоинством и спокойствием человека, выполнившего свой долг.

Ольга постояла немного, раздумывая, потом догнала его.

— Скажите, где дом шестнадцать?

— Дом шестнадцать? — Гражданин оглядел весь порядок домов. — Видишь, вон тот, темно-серый. Там во дворе дом шестнадцать.

Ольга головой покрутила. Развела руками.

— Темно-серый? Но на этой улице нет темно-серых домов. Здесь все дома разноцветные. Я сразу заметила: это разноцветный город, только очень поблекший.

Дома от Ольгиных слов приосанились, повели плечами, гордо грудь выпятили.

Стояли дома очень тесно друг к другу, и, боясь, что полопается штукатурка, они проделали эти движения мысленно.

— Да, да, — повторила Ольга. — Это очень разноцветный город. Даже смешно, что кому-то он кажется серым.

Из подворотни снова вышла девчонка с черными волосами.

— Шубу напялила и дурочку корчит. Тоже мне… Вон красный дом, видишь? Заваливайся во двор, там дом шестнадцать. Недотепа рыжая. Периферия.

Картина третья

Ольга вошла во двор. Переступила границу солнца и будто вспыхнула.

Двор залит солнцем до самых крыш. Темная, почти черная подворотня в стене. Вечная тень осела на ее сводах сыростью. Двор вымощен камнем — брусчаткой, — розовым и сиреневым. Камни хорошо прогреваются и тепло свое отдают с легкостью. Между ними свежая, как в июне, трава. Каменная скамейка и каменная треснувшая ваза. В вазе красные астры.

Во дворе было пусто, тихо было. Воробьи добывали свой незаметный корм. Ослабевшие лепестки астр лежали на камнях красными каплями.

И вот в этой теплой тиши раздался вопль:

— Руки вверх! — С дерева, роняя листья и деревянные пистолеты, свалился четвероклассник Аркашка. — Р-руки вверх, говорю!

Ольга положила на скамейку портфель, прислонила к вазе рюкзак, подняла руки.

— Долго держать?

Аркашка обошел вокруг, ткнул Ольгу деревянным своим пистолетом.

— Не дрожи в локтях, — приказал он. — От страха дрожишь?

— Зачем от страха? Смешное ведь не бывает страшным.

Аркашка посмотрела на нее косо. Сказал:

— Обожди пока, не уходи. — Отвернулся, вытащил зеркальце и, глядя в него, скорчил совершенно свирепую рожу. — Ну, а теперь?

— Еще смешнее. — Ольга засмеялась, села на скамейку. — Ты умеешь ушами двигать? У нас в школе мальчишка был, сильно двигал. Еще он умел животом говорить.

Аркашка наставил на Ольгу все свои пистолеты.

— Встань! И не трать слова понапрасну. Они у тебя последние. Ты меня рассказами не разжалобишь. Р-руки вверх.

Ольга встала, чем привела Аркашку в некоторое замешательство.

— Ты слишком серьезно кричишь, — сказала она. — Это уже не смешно. Убери, пожалуйста, свои дурацкие пистолеты. Не тычь в лицо.

— Не испугалась, скажешь? Так… — Аркашка заткнул свои пистолеты за пояс. Выхватил из-за пазухи рогатку. — Руки вверх! Застрелю, не моргну.

Ольга взяла портфель.

— Осторожнее. Ты меня можешь случайно поранить. Где квартира четыре?

Аркашка отступил на шаг, натянул рогатку на всю длину.

— Молчать! Мне уже надоел твой голос. Вопросы задавать буду я. Пол?

— Что?

— Пол, говорю. Мужчина ты или женщина?

— Слушай, я тебя за уши оттаскаю.

— Проклятье, ты опять говоришь?

— Слушай, нельзя ли повежливее?

— Вежливость — язык трусов и подхалимов. Для людей действия вежливость — напрасная трата времени. Впрочем, эти знания тебе уже не сгодятся.

— Дай пройти.

— Отвечай, ты рыжая или перекрашенная?

— Что?

— Сегодня на рыжих облава.

Ольга села на скамейку, опустила руки устало.

— Предупреждаю: если назовешь меня рыжей, за уши оттаскаю.

— Не люблю рыжих.

— Мне твоя любовь не нужна. До любви ты и не дорос еще. Ты сначала научись хотя бы уважать человека.

— Я уважаю людей за дело. А с тобой не моргну — рассчитаюсь.

Ольга вытянула руки вперед.

— Согласна. Со мной уже давно пора рассчитаться. На, вяжи. Арестовывай.

Аркашка подошел вязать, и тут Ольга схватила его за ухо. Сделала она это мгновенно, словно муху поймала.

Воробьи на дереве заскакали с ветки на ветку. Парадные заухали. Водосточные трубы забормотали.

— Не тяни меня за уши! — вопил Аркашка, хлестал Ольгу резинкой рогаточной, бил по ногам.

— Извинись за рыжую, — потребовала Ольга.

Воробьи взлетели на самые верхние ветки, оттуда им было виднее.

— Рыжая швабра! — орал Аркашка. — Рыжая ведьма! Отпусти, говорю!

Ольга отобрала у него рогатку, ухватила за второе ухо и потрясла. В этот момент из парадной вышел шут (дядя Шура). Снял со стены дворницкий фартук с бляхой, надел на себя.

— Зачем безобразить? — сказал он. — Не можете как люди? Вам быстрее безобразить нужно.

Ольга выпустила Аркашкины уши. Они были красными и горячими, каждое — как отвислый собачий язык.

Шут поклонился Ольге.

— С приездом. Предвижу массу хлопот. — У Аркашки шут (дядя Шура) спросил: — Аркадий, у тебя ничего не болит?

— Ну так, рыжая… — уныло сказал Аркашка, пряча от шута то самое место, которым в детстве рассчитываются за глупость, лень и всяческие неудачи.

Шут взял Аркашку за ухо, отвел и посадил на камень в сторонке.

— Не дергайте за уши! — завопил Аркашка. — Мне еще играть сегодня. — Он прижал уши ладонями, покачал головой из стороны в сторону. Заскулил: — Уши мои, уши.

Шут (дядя Шура) пошел к подворотне. Аркашка вскочил и тут же сел снова, потому что шут (дядя Шура) обернулся внезапно.

— А если мне неудобно, если я на чем-то колючем сижу?

— Терпи!

— «Терпи, терпи»! Если всякие рыжие станут меня за уши дергать…

Шут подмигнул Ольге, покопался в одном своем рукаве, но ничего не нашел там, кроме разноцветного серпантина. В другом рукаве шут обнаружил гирлянду бумажных салфеток. Из карманов повытряс кучу всего разноцветного, бумажного, для дела ненужного. Из-за пазухи вытащил белого голубя. И лишь откуда-то из ворота, вспотев от усилий, шут достал настоящий живой цветок. Белый. Он бросил Ольге этот цветок и пошел в подворотню.

— Дядя Шура, — сказал Аркашка, — а я знаю, куда вы идете.

— Ну так что?

— А фартук. В фартуке на свидания не ходят.

Дядя Шура сорвал с себя фартук, галстук поправил, пригладил волосы и исчез в подворотне.

Ольга нюхала цветок. Аркашка на нее смотрел недовольно. Воробьи на дереве совсем присмирели.

— Ненавижу цветы, — заявил Аркашка. — Они вянут.

Ольга сказала ему:

— Деревянных пистолетов настрогал. В голове-то не густо чего-нибудь серьезное смастерить.

— Я знаю, где у меня настоящие пистолеты лежат. Когда понадобится, я, не моргнув…

— Нет у тебя настоящего пистолета. Где квартира четыре?

— А там все равно никого. Бабушка тебя на аэродром встречать уехала.

— Откуда ты знаешь, что это я?

— Твоя бабушка все время хвастает: внучка прилетает, внучка прилетает. Ни разу не сказала, что внучка рыжая. Ты где на Севере жила? На Новой Земле?

— Не скажу я тебе ничего.

— Ну и не говори. Я тоже не рыжий, я тоже на Север подамся.

— Зачем ты такой злой, отвратительный тип? Зачем ты так ненавидишь рыжих?

— Ненавижу, и все. У меня свое мнение. Отдай рогатку.

Ольгин голос стал тихим и жалобным:

— У тебя глаза в разные стороны, я ведь тебя не дразню.

— Ну и что? Я практиковался глаза в разные стороны разводить, а мне книжкой по голове трахнули. Я временно косой, а ты навсегда рыжая.

Ольга вскочила, хотела схватить Аркашку за ухо, но он извернулся, подставил ей ножку — и она упала.