Владислав Бахревский - Дядюшка Шорох и шуршавы (сборник) Страница 3

Ранним утром вдали курлыкнули. Журавлей услышала мама мальчиков. Она поскорее отворила дверь:

– Лети, Журавлик! Лети!

Мама боялась, что мальчики не захотят расстаться с другом.

Журавлик вышел на крыльцо и тоже услышал:

– Курлы-курлы!

Это возвращалась на родные болота родная журавлиная стая.

– Курлы-ы-ы! – крикнул Журавлик и побежал, а потом полетел навстречу журавлям.

Журавли увидали его и, ломая строй, понеслись навстречу.

– Курлы-курлы! – кричали они. – Это наш Журавлик! Он жив!..

Но Журавлик вдруг развернулся и полетел к дому мальчиков. Ведь он с ними не простился. Он летал над домом и звал их:

– Курлы! Курлы!

И мальчики проснулись.

Они услышали журавлиный крик и поняли: случилось что-то очень важное.

Мальчики выбежали на крыльцо и увидели большую журавлиную стаю.

Журавли хороводом низко, доверчиво летали над домом и ласково говорили людям:

– Курлы-курлы!

И среди журавлей был и Журавлик. Но который? Ведь он вырос и был такой же сильный и красивый, как его братья.

Потом стая взлетела ввысь и пошла на журавлиные болота, но один журавль задержался, он пролетел совсем низко над младшим мальчиком и коснулся его крылом, словно подал руку на прощание.

Кот в сапогах с секретами

У Любы Тряпичницы был один-разъединый друг – Старый Пень. Самый настоящий пень. Кора с него давно спала, солнце его высушило и посеребрило. Жучки, червячки, паучки и муравьи проточили в нём ходы и выходы, и Люба Тряпичница не знала, какое это было дерево.

Она приходила к своему другу, когда было хорошо, но чаще, когда было плохо. Садилась боком на толстый, похожий на казачье седло корень, прижималась к пеньку щекой и замирала. Внутри Старого Пня всегда шла жизнь. Что-то шуршало, скреблось, вызвенивало, вытренькивало. Звуки были ласковые, осторожные, словно жители Старого Пня старались не помешать друг другу.

Сердечко Любы Тряпичницы, собранное в тугой жёсткий комочек, отходило, разжималось, становилось просторным, да таким, что все её обидчики находили в нём приют и доброе слово.

«Господи, – думала Люба Тряпичница, – чего с Алёнки Стрючковой спрашивать? Она красавица. Ей, чтоб слово сказать, думать не надо. Её не слушают – на неё смотрят».

Летом возле пеньков воздух дрожит, он здесь гуще и слаще, и Любу смаривали сны.

Осенью Старый Пень чернел от непогоды, от забот за своё живое нутро. В такие дни Люба находила минутку разделить тревогу Старого Пня. Она поглаживала его, похлопывала, говорила ему хорошие слова. Может, и невелика помощь, только большего сделать Любе было не по силам: пенёк в дом не приведёшь.

На зиму Старый Пень погружался в сугроб. Но хоть и был он стар, а тоже, видно, ждал весны, торопился к ней навстречу. Проклюнувшись в сугробе, он-то и указывал Любе Тряпичнице первый весенний день, а в первый день осени она находила на нём жёлтый лист.

Своему другу Люба никогда не жаловалась, слёз на корни ему не проливала, да и всех-то горестей её – прозвище. Фамилия у Любы была красивая: Черешнева, да и сама она с каждым годочком становилась всё приметнее. А училась Люба только в четвёртом, вон ей сколько лет расти и хорошеть.

Прозвище Тряпичница прилепилось к ней, как только в школу пошла: отец работал в «Утиль-сырьёпереработке», ездил на Апельсине, мерине невероятной масти, выменивал на свистульки, дудочки, на шарики надувные, на бумажные мячики на резинке негодное барахло.

Сначала все ребята завидовали Любе. Её отец был для них добрым волшебником. Когда в конце улицы появлялся Апельсин, мальчики и девочки бросались к матерям выпрашивать старые пиджаки, дырявые штанишки, застиранные платьица.

Меняла, Любин отец, который сам себя называл Закидон Закидонычем, останавливал Апельсина у древнего пожарного сарая и, наигрывая на детской дудочке грустно-радостную песенку «Не шей ты мне, матушка, красный сарафан», ожидал детвору.

По твёрдым ребячьим понятиям Закидон Закидоныч не зажиливал. За вещь справную он к свистульке или к дудочке давал в придачу нарядных котов в сапогах. Этих котов шила Любина мама, а Люба ей помогала. Самодельные коты, наверное, стоили не дешевле фабричных кукол, которые все на одно лицо.

Апельсин увозил телегу с хламом и с Закидон Закидонычем, а улица ещё долго была звенящей и нарядной. Мальчишки и девчонки носились с цветными воздушными шарами, дули что было мочи в свистульки и дудочки, играли блестящими скачущими мячами, показывали друг другу нарядных котов в сапогах, сравнивая, который лучше.

Домик Закидон Закидоныча стоял на краю города, за озером, на опушке берёзовой рощи. Закидон Закидоныч был человеком старым. Он женился, когда уже совсем поседел, и потому не чаял души в дочке.

Жили они в своём домике мирно и ладно, оглянуться не успели, а Любе в школу пора. Принесла Люба первую пятёрку, а вместе с пятёркой горькие слёзы. Кто-то на переменке крикнул ей:

– Тряпичница!

Прозвище тотчас и пристало. Ребятишки, одногодки, которые завидовали Любе, что у неё отец – волшебник, выросли. Им было теперь не до шариков, не до котов в сапогах. Да и понимали уже, что её отцу куда как далеко до их собственных. Утильсырьёпереработка! Разве это стоящее дело?

Время Закидон Закидоныча давно прошло. Магазины ломились от игрушек: от заводных, пневматических, электрических, на полупроводниках!

Теперь Закидон Закидоныч в город не наведывался, ездил по дальним пустеющим деревням, по фермам, лесным участкам.

А Любу всё-таки называли Тряпичницей. Защитить себя она не могла и потому на переменах в классе отсиживалась. Однажды пришла она к своему пню просто так: девать себя было некуда. Забралась в деревянное седло, прислонилась к Старому Пню щекой, закрыла глаза и услышала:

– Вникаешь или подслушиваешь?

Она так и подскочила, словно её и впрямь застали за бог весть каким стыдным делом.

На соседнем, совсем уже трухлявом пне сидел заплесневелый какой-то человечек.

«Больной, наверное», – подумала Люба.

– Я тебя давно приметил, – сказал незнакомец. – Ничего плохого про тебя не скажу. Не обижаешь малый народец.

Люба на всякий случай сложила указательные и безымянные пальцы крестиками и поглядела на заплесневелого сквозь ресницы: нет, не исчез. Незнакомец засмеялся:

– А чо? Похож я на Лешего или не больно?

На нём был серенький в полоску пиджак, потерявшие цвет штаны. Над белым лысоватым лбом вздымался серый пух.

Как тут потрафишь: скажи, что похож на Лешего, – обидишь, скажи – не похож, обидишь пуще.

– Вижу, добрая ты, – сказал Леший (про себя она признала-таки его за лесного человека). – Ничего обидного в том прозвании нет – Леший. Не хуже, чем у других. Че-ло-век. Нет, не хуже! Грешен, муравьиному народцу завидую. Ишь ведь как здорово сказано – му-ра-вей! Значит, отношение к мураве имеет. К муравушке. К ласковой траве.

– А ты что же, здесь и живёшь? – спросила осторожно Люба.

– А где ж ещё? Говорю, давно тебя приметил.

– Прямо вот тут? – Люба указала на пень.

– Ты чего смутилась? – сказал Леший серьёзно. – Указать на точное место не могу, с этим у нас строго, а в общем – здесь.

– Значит, это ты мне помог? Ну, помнишь, тогда?

– Это когда?

– Ну, когда я попросила Старый Пень, чтоб мой папа больше не ездил по городу.

– Ты сама посуди, как тебе пенёк мог помочь? Тут ведь волшебство нужно знать. Слова. Понимаешь?

– Да это я понимаю!.. – Люба вздохнула и потихоньку погладила свой Старый Пень.

– Ты чего взгрустнула-то?

– Так. У нас в честь окончания школьного года конкурс по труду будут проводить. Лучшие игрушки в Сибирь отвезут, детям строителей. Я Кота в сапогах с секретами смастерила, а нести в школу боюсь.

– Кривобокий, что ли, получился?

– Да нет, ладный. Уж больно даже ладный. Мамка говорит, ей такого вовек не сделать… Ребята, боюсь, задразнят.

– Почему?

– Что ж ты, не знаешь, как меня дразнят?

Люба опустила голову, думая: испытывает её, что ли, лесной человек? Увидала красного жука-солдатика, торопился в жильё. Наклонилась, убрала с дороги щепку, а солдатик замер, испугался должно быть. Подняла голову – никого! Пусто на трухлявом пне. Туда-сюда поглядела – не видать.

– Вот тебе и раз!

Сердечко – как у воробья: не каждому ведь Леший покажется. А главное, он про Кота в сапогах с секретами ничего плохого не сказал.

Когда Люба на уроке труда показала своего Кота в сапогах с секретами, ребята в один голос сказали: «Ух ты!»

Во-первых, они вспомнили своих стареньких, давно уже потерянных котов в сапогах, которых получили от Закидон Закидоныча, а во-вторых, это был, конечно, лучший из всех котов в сапогах. В бархатном чёрном камзоле, расшитом серебряной нитью, воротник, как на старинных картинках, из тонкого кружева. Штаны на Коте короткие – настоящие французские мушкетёрские штаны. Чулки шёлковые, сапоги широкие, с отворотами, со шпорами.