Александр Папченко - Давно не пахло земляникой Страница 3

Анастасия Ивановна перестала царапать ногти своими пилочками и подняла на Вольку заинтересованный взгляд. Инна перестала скорбеть и удивленно прикрыла ладошкой рот.

— Ш-штакетник — хрясь! Кирпич — тресь! Янчик по законам инерции пролетает вперед, в шиповник. И как заорет там! В колючках!

Волька окинул взглядом притихших попутчиц. Те сидели с открытыми ртами.

— Убился? — предположила Анастасия Ивановна.

— Куда там. Это вы Янчика не знаете. Хуже. Все сбежались! Даже с соседней улицы прибежали. Представляете? Никто не понимает, в чем дело! Штакетник валяется поломанный, Янчик в кустах торчит ногами вверх! Только им разве объяснишь, что это каратэ. Что поперечина, ну, доска эта старая, наверное, была, может, ей в обед сто лет и она вся сгнила, а тут Янчик по ней головой… А когда Янчика достали из колючек и он увидел весь размах разрушений, так он даже заикаться перестал. Вылечился. Вот. А потом, как назло, за ним папа прибежал. Тут Янчик, как его увидел, сразу опять заикой сделался. Представляете? Обидно, да? — И Волька скорбно потупился.

За окном вдали, у зеленой каймы горизонта, медленно поворачиваясь, плыла церковь с полуразрушенными куполами… Словно игрушка, которую рассматривают на ладони.

— Представляю… — нарушила тишину Инна, соболезнующе поводя курносым своим носом.

— Ничего вы, Инна, не представляете, — горько заметил на это Волька. И действительно, разве могла эта Инна, с таким бесчувственным выражением лица, представить, как тащили Янчика Пузаковского за ухо домой? А он шел, плакал и, как герой, повторял: «Од-дин п-приемчик! То-только од-дин!»

— Впрочем, — произнесла ехидно Инна, — мне действительно сложно представить, меня ведь не били кирпичами по голове. В детстве.

«Ой, ой, ой, — подумал на это Волька, — ее не били по голове! А может, зря не били! А то б не выпендривалась с таким тоном, голосом и видом». Впрочем, девчонки ни черта не врубались в каратэ. Проверенно! Поэтому Волька даже обиделся. А Анастасия Ивановна ностальгически вздохнула:

— В наше время кирпичи были как кирпичи. Просто их умели обжигать. Поэтому, наверное, каратистов было мало. Разве что на кладбище, — и перекрестилась, словно отмахиваясь от каратистов, как от назойливых мух. — Однако голова раскалывается… Погода, наверное, меняется.

«Ну, отмахнуться вам не удастся!» — решил Волька, которому нужно было для поддержания своего авторитета на чем-то отыграться за плохое знание гороскопов.

Нужен был убедительный довод, решительный поступок, который поднял бы значение каратэ в глазах попутчиц до уровня гороскопов. Волька чувствовал, что делает что-то не то, но остановиться уже не мог. И это не из-за глупости или вредности, а из принципа. Сейчас бабуля. Если бы она могла видеть происходящее, заметила бы: «От-от. Весь в деда Данилу. Тот тоже упрямый был, не приведи Господь».

Волька взял подстаканник и сунул его Анастасии Ивановне:

— Лупите!

— Как?! Этим?! — опешила тетка.

— Лупите, лупите, не бойтесь, я тренированный… — И Волька хладнокровно подставил затылок тетке под удар. Но та почему-то наносить удар не спешила. Скорее всего боялась. Если честно, то именно на это Волька и рассчитывал.

— Нет, я не могу, — тетка осторожно отодвинула подстаканник на край стола. — Я убить могу. Не туда еще тресну.

Волька незаметно вздохнул с облегчением и расслабился. Он все правильно рассчитал. Тетка оказалась именно такой, какой ей и положено было быть в ее возрасте, — сердобольной и ответственной. Теперь можно было чувствовать себя значительно и весомо. И плевать он, Волька, хотел на все гороскопы. Он — каратист. А значит, лицо само по себе значительное. И интересное для окружающих.

— Я еще немного потренируюсь… — важно объяснял Волька, постукивая пальцами по столешнице. — Тем более, что ила воли тоже должна соответствовать. Без силы воли удар получается вялым и несконцентрированным. Это точно. Да.

И в этот момент Волькиного торжества Инна взяла в руки подстаканник и предложила:

— Давайте я ударю, тетя.

Волька опешил от такого поворота событий, и торжествующее выражение победителя стало медленно сползать с его лица. Осталась только довольно кислая улыбка.

— А ты что, умеешь? — спросил Волька так, будто утопающий за соломинку ухватился. Он еще надеялся на чудо.

— Я постараюсь, — вполне серьезно пообещала Инна, взвешивая в руке железяку. — Ты, мальчик, не волнуйся. Знаешь, как я мух луплю газетой? Если не веришь, спроси у тети. Ни у кого реакции не хватает, а у меня запросто… Только тресь — и амба!

«Вот дура! — мысленно обозвал попутчицу Волька. — Хоть бы башкой своей идиотской подумала! Подстаканник тебе не газета. И я тебе насекомое, что-ли? Прибабахнутая какая-то».

— А это не опасно? — с сомнением в голосе поинтересовалась самая умная на свете тетка Анастасия Ивановна.

«Конечно, очень опасно, — подумал Волька и съежился. — Еще как опасно!»

А Инна сказала:

— Что вы, тетя, какая опасность. Вот если вас, допустим, или меня треснуть — тогда да. А для каратиста это пустяки, тетя. Разминка.

Вольке стало плохо: «Ни фига себе разминка! Об голову подстаканники ломать!» Судорожно вздохнув, Волька уже было открыл рот, чтобы опровергнуть мнение о безопасности, но не смог выговорить ни слова. Объяснять теперь, что он недотренированный, было бы смешно. После всего, что он говорил минутой раньше. Да, кажется, и поздно. И Волька, не понимая, зачем он это делает, положил свою голову на стол, как на плаху. Прижался щекой к теплому пластику и стал смотреть в окно, чтобы не думать.

Поезд как раз проносился сквозь небольшой поселок. Какая-то женщина развешивала на веревке белье. Конечно, ее не били по голове. Иначе бы не развешивала… Мужик, похожий на цыгана, в сапогах и кепке, ковылял куда-то. Его тоже не били… Промелькнула красная водонапорная башня. Ее… Мама! Ощущение предстоящей боли заставило Вольку плотно зажмурить глаза и сжаться. Сердце, казалось, сейчас остановится. «Вот вишу я над пропастью, а веревка сейчас треснет пополам…» — скользнула мысль. Всё!

— Прекрати, Инна, — вдруг раздался голос умнейшей, добрейшей, гуманнейшей Анастасии Ивановны. — Я не могу тебе позволить портить казенный инвентарь!

Волька отдернул голову от стола. А Инна с сомнением поглядела на подстаканник и послушно поставила его на стол. Она еще сомневается! Только конченному дураку непонятно, что инвентарь при ударе обязательно погнется. От пережитого Волька на время разучился говорить. «Как это здорово, когда в нашей жизни встречаются ответственные, дисциплинированные люди!» — подумал Волька и поскорее вставил стакан с чаем в подстаканник.

Поезд между тем заметно сбавил ход. Маленький поселок оказался большой станцией. Утопающие в зелени деревьев крыши домов густо лепились друг к другу. Здесь жили, судя по всему, дружные люди. Как пчелы. Вынырнула откуда-то шоссейка и ну петлять рядом с поездом. По ней мчался желтый «москвич» и тщетно пытался обогнать пассажирский состав. А потом шоссейка ушла вниз, проскользнула под железнодорожным полотном и исчезла. Колеса вагона гулко прогрохотали по мосту…

— Куда-то приехали, — заметила Анастасия Ивановна и, снова коснувшись пальцами лба, недоуменно добавила: — Ужасно раскалывается голова. Просто ужасно.

— Станция Нежин, — надевая босоножки, проговорила Инна.

— Давайте выйдем, — предложил Волька.

Проводница, зевая, прохаживалась у запыленного вагона. Неподалеку, в тени разросшихся кустов акации, старушки в чистеньких белых платочках торговали клубникой. Приход поезда вызвал оживление в их рядах. Подхватив ведра, они азартно вклинились в гущу спускавшихся на перрон пассажиров.

— Почем это удовольствие? — поинтересовалась Анастасия Ивановна, доставая кошелек.

— Оця мыска — полтора карбовонця, — обрадовалась бабуля, суетливо вытирая руки о передник.

— Нэ бэрыть у нэйы, — неожиданно вмешалась соседка, заговорщицки подмигивая Вольке. — Для таких гарных та справных нэ пожалкую — виддам за карбованэць.

— Манька, — рассердилась бабуля, — лэдаща! Годыны не простояла, а хочэ продать. Ты мэни вэсь бизнэс ломаешь. Я, можэ, и сама думала за карбованэць, так хиба ж ты дашь людыни слово вставыты? — и уже обращаясь к Анастасии Ивановне: — Та нэ дывыться вы на нэйи. Таки очи завыдющи!

Бабуля, продолжая выговаривать товарке, пересыпала Анастасии Ивановне ягоды из миски в кулек. После этого Волька, Инна и тетка стали чинно прогуливаться по перрону. Земля парила, как обычно бывает перед дождем. Асфальт размяк и пружинил под ногами, словно резиновый. В небольшом пыльном скверикерядом с вокзалом купались в пыли куры. И оглушительно звенела трава или что-то в траве, перекрывая лязг буферов маневрового тепловозика. Звенела как самая тонкая струна в невидимом оркестре…