Евгения Изюмова - Дед Терентий и другие рассказы Страница 3

Ну, взялся я за ногу…

Штанина к ране присохла. Рванул ее, чтобы сразу боль перетерпеть, и упал без памяти. Очнулся, чую, будто кто-то рану мне смазывает. Гляжу, а это Розка ногу вылизывает. Я на нее – «кыш!». А она хоть бы что, лижет, и все. Тут я вспомнил, что собаки на себе любую страшную рану зализывают, потому говорят в народе – заживает как на собаке. Так и вылечился – травами, да еще Розка, неожиданная моя санитарочка, помогала.

– А теперь нашей Розки не стало, – Терентий глубоко вздохнул, а от дверей в сенцы раздался тяжкий вздох Валета.

Такое время подошло к Терентию – не видел старик впереди ничего нового, казалось, знал наперед, что с ним произойдет через час, день, месяц…

Жил дед одиноко, довольствовался малым, и потому главным в его жизни стали воспоминания, которыми щедро делился с посельчанами вечерними посиделками. Лишь о войне не любил вспоминать вслух. Не любил хвастать военными наградами, никогда не привинчивал их к парадному пиджаку, потому что награды для него вроде зарплаты за ратный труд – воевал хорошо, вот и «зарплату» получал соответственную. А рубли да червонцы на пиджак ведь никто не нацепляет. Но раз в году Терентий доставал награды из деревянной полированной шкатулки, сделанной собственноручно, раскладывал на столе и мысленно отправлялся в прошлое. Случалось это в День Победы, в самый почитаемый дедом праздник, ставший поминальным днем погибших друзей, жены Анюты и двух сыновей. Он не признавал поминальных дней, чтимых поселковыми старухами: для него таким днем был один-единственный в году – 9 Мая.

Дед Терентий облачался в парадный темно-синий костюм, сшитый из отреза тонкого премиального сукна, врученного руководством леспромхоза за ударную валку леса еще до войны. До ухода на фронт Терентий успел надеть новый костюм раза три, выглядел в нем, помнится, как сказала жена Анюта, словно киноартист Борис Андреев. А теперь костюм сидел на деде уже мешковато, лишь линия плеч по-прежнему оставалась четкой из-за жестких вкладок. Не будь их, сразу обозначилась бы стариковская худоба. Переодевшись, дед подходил к зеркалу, потускневшему местами от времени, вглядывался в постаревшего себя, приглаживал снежный ежик на голове и с грустной иронией произносил:

– Ор-рел!

Затем Терентий накрывал стол белоснежной скатертью, ставил припасенную поллитровочку, пару граненых стопок и две голубые фарфоровые чашки, нарезал закуску – хлеб, сало, соленые огурцы, выкладывал в тарелку соленые груздочки, наливал в графин клюквенный морс, сыпал конфеты в стеклянную, «под хрусталь», вазочку. Полюбовавшись сервировкой, доставал заветную шкатулку и усаживался за стол, аккуратно наливал водку в стопки – ровно боевые сто грамм. Нет,не был пьяницей, но уж такой это день особенный – День Победы, грех не выпить за помин душ, улетевших в даль неведомую.

Наградные книжки в шкатулке сложены аккуратной стопкой и стянуты резинкой. Под ними – несколько благодарственных писем товарища Сталина за участие в освобождении от фашистов десятка, не менее, европейских городов. А сами награды – орден Красной Звезды, две медали «За отвагу», медали «За боевые заслуги», «За взятие Варшавы» и «За победу над фашистской Германией» – завернуты в носовой платок.

Дед бережно и неспешно разворачивал белый узелок. Почему-то всегда брал в руки и словно впервые рассматривал «звездочку» – орден Красной Звезды. Взвешивал его на ладони, смотрел на вишневый блеск эмали и погружался в думы…

– Скворцов! – командир разведроты имел глуховатый, с хрипотцой от вечной зимней простуды, голос. – Первый раз идешь в поиск, смотри там, – и засмеялся, показывая щербинку между двумя верхними зубами, – не заблудись!

Он стоял напротив Терентия – ладный, высокий, поблескивал черными глазами. Пробежался проворными цепкими пальцами по снаряжению новичка – все ли в порядке? Приказал: «Попрыгай!» И опять удовлетворенно засмеялся:

– Ох, и здоров же ты, чертяка! – лейтенант всегда провожал бойцов в поиск, если не возглавлял группу. Он доверял командирам уходящих в разведку солдат, и все же всегда проверял сам снаряжение, чтобы ничего не брякнуло, не звякнуло, осматривал оружие. Командир погиб перед самым концом войны.

Разведчики шагнули в темноту. Но это в книгах пишется – шагнули, на самом деле больше ползали, чем ходили.

Терентий Скворцов полз третьим, замыкающим – земляк Крюков. И хоть жил Крюков до войны в Омске, все равно казался родным и близким, словно в одном поселке выросли. Именно Крюков преподал Терентию азы разведки: научил метать нож, ползать по-пластунски без шороха, показал, как оружие в бою держать, чтобы сподручнее в ход пустить, как мину разрядить. Да и другие старались передать все, что знали – ребята в разведке подобрались бывалые и умелые.

До войны Крюков слыл бесшабашным веселым парнем. Успел год послужить на западной границе, мечтал о первом отпуске домой. Но наступило 22 июня 1941 года, и все пошло кувырком.

Пока Андрей Крюков попал на финский фронт, многое пережил: смерть товарищей, выход из окружения с винтовкой и двумя патронами к ней, проверки в «СМЕРШе»… И стал Крюков серьезным и молчаливым человеком, но иногда прорывалось в нем прежнее, довоенное, и он хохотал-грохотал над шутками солдат в землянке, и сам мог беззлобно «подковырнуть» кого-нибудь из них.

И еще был один земляк у Терентия – Василий Антипов, Антипыч, шофер из полкового госпиталя, суматошный мужик-свердловчанин, всегда веселый, громкоголосый, скорый на шутку-прибаутку и отборную брань.

Терентию было жарко, тело – мокрое, и нижнее белье, чувствовал, хоть выжимай. Он страшился опозориться перед товарищами, попасть впросак и старался изо всех сил не потерять из виду в метельной поземке валенки впереди ползущего, поспеть за ним.

На чужой блиндаж группа натолкнулась неожиданно. «Валенки» замерли. Терентий с маху стукнулся о них лбом, даже шапка из-под капюшона масхалата скользнула на глаза.

Старший группы, сержант Омельчук, выслал вперед Крюкова, и тот, вернувшись, доложил, что блиндаж находится метрах в ста от линии окопов, видимо, секрет на случай атаки наших войск – очень удобно вести фланговый огонь. Блиндаж, как полагается, имеет два входа и по разговору – там финны.

– Совсем, гады, не боятся, думают – в метель никто до них не доберется, – подытожил доклад Крюков.

Омельчук решил, что двое ворвутся с одной стороны в блиндаж, один разведчик останется у входа для страховки. Терентию приказали стеречь другой выход. И Крюков улыбнулся ему, прошептав:

– Ты не робей, воробей! Как полезут из блиндажа, ты им по кумполу – и готово. Вот так! – и показал: резко саданул кулаком кого-то невидимого.

Терентий, стараясь унять дрожь в руках, наблюдал за входом в блиндаж. Внутри прогремел взрыв, кто-то выскочил наружу. Терентий, как исправный ученик, стукнул выскочившего кулаком «по кумполу», забил кляпом рот, связал и уложил на землю. И вовремя: из блиндажа вырвался еще один человек. Терентий сделал, как прежде – удар, кляп…

В общем, вышло все, как надо: в их руках было трое пленных – лежали связанные на дне окопа. И пора уходить, пока к блиндажу на шум финны не подоспели, да Крюков куда-то исчез. Старший сунулся в блиндаж – и там разведчика не было. Вдруг один из пленных заворочался, замычал:

– Ну, ты, зараза, пошевелись мне! – Терентий пнул его ногой.

Пленный не утихомирился, наоборот, завозился, замычал еще сильнее. Терентий сверкнул в его сторону фонариком и обомлел – на него смотрели злые выпученные глаза Крюкова.

Эх, мать честная! Терентий впотьмах вместе с пленным уложил и своего учителя-земляка.

Долго потом в полку байки ходили, как Терентий Скворцов одним ударом свалил этакого быка – Крюкова, по силе которому не было равных в роте и, может быть, во всем полку. Крюков позднее тоже погиб.

Терентия Скворцова за всю войну только один раз ранило. Пролежав месяц в прифронтовом госпитале, он добирался в свою часть. Да застрял в затерянной среди карельских лесов деревушке – вторые снег валил вторые сутки без передыху, и машин в сторону их полкового «хозяйства» не было. Терентий, чертыхаясь на чем свет стоит от боязни, что опоздает в часть – ходили слухи о наступлении – пережидал метельную заваруху в избе у карелки-старухи.

Хозяйка попалась на редкость неразговорчивая – лежала на печи, изредка посверкивая взглядом на Терентия из-за ситцевой занавески. Под вечер старуха выбиралась из убежища, растапливала печь, что-то варила, но Терентия к столу не приглашала. Торопливо выхлебывала свое варево из деревянной миски и снова шмыгала на печь. И даже тогда, когда солдат открыв пайковую банку тушенки, приглашал старуху поесть, не слезала с печи. Однако Терентий видел, как жадно и голодно блестят ее глаза, слышал, как шумно втягивает она в себя пряный аромат.