Семен Юшкевич - Новые друзья Страница 3

— Да он совсем дурачок какой-то; правда, Настенька? — выговорил Сергей. — Юдить не будешь? — опять строго спросил он у меня.

— Я тоже буду курить, — храбро отозвался я, задетый, — и… это не хорошо, что вы говорите про меня…

У меня дрожали губы от волнения, и я едва разбирал, что говорю. Как будто говорил кто-то другой, а я прислушивался и пугался.

— Ну, коли ты такой, — одобрительно отозвался Сергей, — садись с нами; устраивайся, — повторил он, — я тебя "амо", и мы с Настенькой будем тебя "амаре".

— Вот видишь, — пробормотал Коля, точно я был не согласен, — какие они славные… "Амо" — значит люблю; они тебя любят уже.

— Я буду курить, — с упоением говорил я, устраиваясь подле Настеньки, — честное слово.

Коля вынул из кармана папироску с длинным мундштуком и, стараясь миновать мои глаза, независимым жестом закурил у Сергея.

— Тебя зовут Павлом, — сказал Сергей, и я, поражённый таким именем, машинально пробормотал, — нет, Павочкой.

— Павлом, — упрямо повторял Сергей, сверкнув глазами. — Бери папиросу.

Я не успел сделать жеста, как он раскрыл мне рот, вставил между зубами папироску и поднёс зажжённую спичку. Сердце у меня как будто оборвалось. Даже Настенька поднялась, чтобы лучше разглядеть, что произойдёт. Все предметы отодвинулись от меня и как бы покрылись туманом. И оттуда, из этого мутного места, выскочил густой повелительный голос и жужжа пошёл на меня.

— Втяни дым через мундштук, — смотри, как я делаю. Тяни! — кричал голос, — раз, два, — глотай. Ну, и хорошо. Молодец!

Я поперхнулся, будто проглотил раскалённое железо или кулак Сергея. Рвануло в груди, в плечах, и я длинно гадко закашлялся. Огненные искры полетели у меня из глаз. По лицу потекли слёзы.

— Ничего, — бормотал я, готовый на всё для Сергея, — ничего.

— Молодец, — говорил из тумана его голос. — Кашляй, это чудесно.

И, приговаривая, он бил меня по затылку с такой силой, точно я его укусил, и ему нужно было меня наказать, чтобы я всю жизнь помнил. Настенька певуче смеялась и оттого, что кружилась моя голова, и раздавался её смех, я вне себя крикнул:

— Я ещё лучше затянусь! Вот смотри, Сергей — гляди, Настенька.

И дрожащими руками своими, прыгавшими, как в судороге, с неукротимым желанием отличиться и показать, что я самый чудесный товарищ, я подряд несколько раз втянул едкий дым. Грудь моя запылала. Ноги похолодели. Казалось, "котёл" заходил…

— Довольно, — скомандовал Сергей, — молодец…

Я вдруг схватил его руку, на миг помедлил, сделать ли, — и внезапно, неожиданно для самого себя, поднёс её к губам и жадно поцеловал несколько раз.

— Я безумно люблю тебя! — хотелось мне кричать…

— Ну, однако… какой ты, — застыдился Сергей, неловко высвободив свою руку. — Руку целуют у попов или… у женщин. Целуй у неё…

— Целуй, — он должен поцеловать её руку! — вскричал Коля, махая папиросой, как пьяный.

Настенька засмеялась. Я стоял сконфуженный тем, что уже сделал, и не зная, как отнестись к тому, что от меня требовали. Я посмотрел на неё. Её ленточки кивали мне ласково и как будто звали коснуться их губами. Красивые коралловые чётки невинной змейкой дважды переплелись вокруг её тоненькой шейки, и манили своим матовым безмятежным блеском. Мне стало стыдно… до боли. Но, как пьяный, который на миг отрезвляется, чтобы потом ещё больше отдаться своей весёлой воле, я быстро придвинулся к ней и поднял руку. Она стояла, чуть наклонив голову, чуть дыша, и ждала.

— Не так! — прорычал Сергей, дав мне по затылку. — Становись на колени.

Я взглянул вверх. Как хорошо было небо своей синей красотой без одного пятнышка, холодное… ясное, как хрусталь. Чуден был запах "котла", запах сгнивших трав, и от него на миг вспомнились, проснулись и ожили далёкие дни самого раннего детства, когда бабушка водила меня за руку. Господи, как хороши были близкие голоса, которые я слышал! Смешалось что-то во мне, и то неясное, что томило меня в последние дни, и страхи, и вопросы о жизни и смерти, о правде, всё сошлось и слилось в невинном образе девочки. Она стояла против меня, чуть наклонив голову, чуть дыша, протянув руку с длинными пальчиками, и если бы бездна лежала у моих ног, и если бы колени мои должны были коснуться этой бездны и унести меня навсегда из мира, — а она стояла бы у края её и ждала, как теперь, — я бы спокойно покорился.

— На колени! — крикнул Коля, — вот весело!..

— На колени! — забасил Сергей. — Пиль!..

Я быстро опустился и, взяв её руку, чуть коснулся губами.

— Браво, великолепно, — засмеялся Сергей. — Теперь он твой Дон Кихот, Настя.

— А она — Дульсинея, — подхватил Коля.

Мы уселись. Лицо у меня горело, и я чувствовал в себе силу и гордость орла. Дрожали мои колени.

— Теперь, — произнёс Сергей, когда наступила тишина, — рассказывай, зачем ты пришёл.

— Ты встретил Стёпу, — помогла мне Настенька, заметив, что я затрудняюсь.

— Ах, да, я встретил Стёпу. Он говорил о Странном Мальчике.

— Кто это — Странный Мальчик? — заинтересовалась Настенька.

— О, это такой славный, дивный мальчик, — с жаром ответил я, повернувшись к ней и радостно смотря на неё. — Он сын царя.

Сергей засмеялся, а я, глядя на задумчивое, затуманившееся лицо девочки, ещё с бо?льшим жаром проговорил:

— Ты бы его полюбила, его нельзя не любить. Он чудесный, он нежный, он странный.

У меня зароилось, как воспоминание о боли, всё, что меня мучило и занимало, и, взглянув на Сергея, я робко спросил:

— Ты думал о жизни, Сергей?

— О жизни! — повторила Настенька, всплеснув руками.

— О жизни?.. — презрительно переспросил Сергей. — Что можно думать о жизни?

— Это действительно чудесный мальчик, — задумчиво произнёс Коля. — Я его боялся. Мы давно обещали зайти к нему, но отец никогда не простил бы, если бы узнал об этом, и мы не решались.

— Разве к нему нельзя ходить? — спросила девочка.

— Отец не любит знакомств с бедными.

— Так он бедный? — заинтересовался вдруг Сергей.

— Мы пойдём к нему, Сергей, — вспыхнула Настенька. — Гадко у вас дома. Папа нам не запрещает, и я люблю бедных. Ужасно люблю. Противно у богатых. Люблю папку своего.

Сергей тряхнул волосами и задорно сказал.

— Я люблю бедных. Мы богатые, но любим бедных.

— И я люблю, — вспыхнул Коля, — очень люблю: больше, чем богатых.

— И я, и я! — с неостывающим жаром крикнул я.

— Мы любим бедных, — с воодушевлением произнесла Настенька и, как будто давала клятву, подняла руку.

— Мы любим бедных! — крикнули мы хором за ней; и было так, будто она показывала их, а мы знали, за что любим, и она одобряла.

— И не любим богатых, — решительно закончила она.

— И не любим богатых, — повторили мы за ней.

Я готов был поклясться, что не люблю богатых: так искренно, ясно чувствовалось это теперь, когда мы прокричали эти слова.

— Что же случилось со Странным Мальчиком? — вспомнила Настенька.

— Странный Мальчик очень болен и просил Стёпу позвать нас. Я не обещал…

— Разве Стёпа бывает у него? — изумился Коля.

Я вспомнил, как Стёпа ударил его, и только теперь удивился тому, что они сблизились.

— Ведь оба бедные, — подумал я, — отчего же не сблизиться.

— Мы пойдём к нему, — решительно произнёс Коля.

— Может быть, им есть нечего, и я принесу, — сказала Настенька.

— А папа? — струсил я, взглянув на Колю.

— Ну, и папа. Он не узнает.

Сергей дал план, что делать, и назначил день, когда пойти. Никто не возражал, и лишь только вопрос был решён, мы вышли из "котла". Под руки все, как старые товарищи, мы обошли вторую площадку. Настенька держалась возле Коли, задумчиво смотрела на море, и я, глядя на неё, вспомнил пленницу из белого домика… "Нет, эта лучше", — думалось мне. Ужели я так вырос? Холодом веяло от одинокого домика на противоположной горе, и казалось, те белые, правильно сложенные камни, стерегут мертвецов — прежнего Павочку, пленницу… Я чувствовал нехорошее в душе, и что-то упрекало, стыдило меня. Но рядом со мной шла Настенька, такая добрая, ласковая; шёл Сергей, самоуверенный, крепкий, и в том, что они любили меня, я находил себе оправдание.

— Я его боялся, — говорил Коля, вспоминая о Странном Мальчике, — и даже отец не мог ответить на его вопросы.

И так, идя в шеренгу, всё более внимательные, незаметно то я, то Коля, рассказали всё, что знали об Алёше, — и скоро он стал так близок, будто он давно был нашим и с нами. Мы говорили его словами, иногда словно спрашивали у него ответа, и сами, мучаясь, возражали, неуверенные, так ли бы он сказал, так ли думал.

— Это, действительно, странный мальчик, — выговорил Сергей, сдавшись, наконец. — Что же, правда ли, что мы здесь вчетвером гуляем, разговариваем, смотрим на море, или неправда?

Мы взглянули друг на друга испуганные, и все мы были бледны.