Лия Симонова - Лабиринт Страница 30

Выхватила из шкафа нарядный костюм, из тонкой песочного цвета кожи, как и все самые красивые вещи, привезенный отцом из-за границы, надела его и повертелась перед зеркалом: «Анечка Кузнецова обалдеет!» Страшненькая внучка профессора Кузнецова, научного руководителя отца, постоянно надувается и лопается от зависти когда гениальный Павлуша Флеров толчется возле Лины, глаз с нее не спускает. «Что же делать, — пожала плечами Лина, — если эта Анька уродина…»

Прилежно уложив волосы, Лина сама себе нежно улыбнулась и, будто не скандалила, вплыла в гостиную.

— Как, вы еще не готовы? — разыграла она нетерпение. — Я не поняла — мы разве не идем в Дом ученых? Или у вас были только благие намерения?

— Идем, идем, — быстро откликнулся папа. — Машенька, собирайся, поужинаем в буфете. Я вызываю такси.

Но вызвать такси папа не успел. В дверь позвонили соседка, принесла дурную весть: на скамеечке у подъезда сидит еле живой Василий Афанасьевич и ему очень худо.

Мама и папа, поспешно накинув пальто, даже без шапок, поскакали по лестнице вниз, не воспользовавшись лифтом, а Лина, хотя и любила старенького дедушку Василия, с досады, что развалились все ее планы, скинула и зашвырнула обратно в шкаф свой парадный костюм и уселась на кухне чай пить.

Василий Афанасьевич Милков, мамин дедушка, а Линин прадедушка, был замечательным стариком. За свои семьдесят с лишним лет он построил по всей стране целую галерею заводов, заслужил всякие почетные звания, ордена и Звезду Героя Социалистического Труда, а прежде, на фронте еще, и Звезду Героя Советского Союза. И в Коммунистическую партию дедушка Василий вступил еще в тридцатые годы, когда совсем молодым «поднимал», он любил говорить, тракторный завод в волжских степях. Он считался старым коммунистом и именно за это больше всего был в почете.

Но теперь многое переменилось… Разумеется, Василий Афанасьевич до конца своих дней останется героем войны и заслуженным строителем, но, наверное, что-то очень важное и дорогое для деда Василия поставлено под сомнение, перечеркнуто, и он загрустил, замкнулся в себе. Разговоров о переменах сторонился. Читал газеты, слушал речи по телевизору и молчал.

Линины родители предполагали, что старенький дедушка в гордом одиночестве как бы заново переживает свою непростую, полную событий жизнь и, возможно, страдает, переосмысливая и соизмеряя задуманное и содеянное. Это были всего лишь предположения. С расспросами никто не осмеливался подступаться к Василию Афанасьевичу, да он и не позволил бы прикасаться к его святыням и зря бередить душу, которая и так, судя по всему, не знала покоя.

Высокий, сухопарый, всегда величественный дед Василий, опустив плечи и понурив белую как снег голову, сидел теперь на краешке дивана в гостиной, и казалось, уменьшился в размерах. Он запретил вызывать «неотложку», машинально повторяя: «Не поможет. Не поможет…», и затих, словно затаился.

Все, кто давно знал Василия Афанасьевича, дивились, что, дожив до столь почтенного возраста, он сохраняет почти прежнюю подвижность и самостоятельность. Тем более дико и невыносимо было видеть деда Василия скрюченным и окостеневшим. Только глаза его оставались живыми. Отражая душевную муку, они воспалились до красноты и, будто кровоточили, слезились.

Соседка сказала, что старик воевал с подростками и они кричали на него и что-то такое сморозили, что сильно потрясло могучего старца. И вот боль по капле сочилась из старческих глаз и передавалась его близким, наполнил и их сердца болью.

Лину колотил озноб, кожа покрылась мурашками. Когда дед Василий стал валиться навзничь, припадая к подставленным за его спиной подушкам, Лина вскрикнула и заплакала в голос. От ее крика дед Василий встрепенулся, передернулся и вышел из оцепенения. Слабым жестом поманил он правнучку, притянул к себе, обнял и целовал, целовал, пока, как и она, не зарыдал, но беззвучно и задыхаясь, почти неразличимо шептал: «Это возмездие… возмездие… Оно — в детях… В их несчастье… В их нелюбви… Презрении… Надо уходить… Уходить…»

Успокаивающее лекарство, которое с трудом, но все же уговорили выпить Василия Афанасьевича, подействовало на него как снотворное. Он задремал, но во сне или в беспокойной дреме ворочался и вздыхал со стонами и хрипом.

Они не покидали его ни на секунду, уповая на богатырскую натуру старика. Ближе к ночи, когда решились все же позвать доктора, Василий Афанасьевич открыл глаза поднялся и попросил чая. К дивану сразу же придвинули столик, суматошно накрыли его и вспомнили, что после обеда никто ничего не ел.

Дед Василий вместе со всеми поужинал, с удовольствием выпил горячего чая, как любил — вприкуску и блюдечка, и воспрянул духом. Поглаживая седые, чуть закрученные книзу усы и узкую клинышком бороду, Василий Афанасьевич неожиданно заговорил.

— Мы верили, что построим новый мир. Справедливый и человечный. И на долю наших детей выпадет рай земной. И ради этого готовы были на все…

Дед Василий неторопливо выговаривал каждую фразу, паузой отделяя ее от следующей, будто проверял правильность сказанных им слов.

— Помню, мой дружок Гриша Натансон, еще мы были мальчишками, напяливал на себя отцовскую буденовку и распевал так, что слышно было и на соседних улицах: «Весь мир насилья мы разрушим до основанья, а затем мы наш, мы новый мир построим…» Его тетка Роза, хитрая старуха, сидя на табуретке возле дома, караулила Гришку. Только он приближался, хватала за руку, заглядывала в глаза и, отчаянно барабаня во рту буквой «р», спрашивала: «Гришенька, а зачем?» — «Что зачем?» — разогревался, как паровозный котел, Гришка. «Зачем разрушим, а потом построим? Объясни глупой женщине, детка…» Гриша, который считал тетку полоумной, от возмущения начинал заикаться: «Она еще спрашивает! Как она вам нравится?! Она не знает, зачем строят новый мир, шлимазел!» Не припомню точно, что означает это «шлимазел», но что-то вроде шляпы или недотепы, — пояснил дед Василий и улыбнулся в усы своим воспоминаниям. — Гришка таращил черные, как жуки, глаза и, размахивая руками перед носом тетки, втолковывал ей то, что ему самому казалось бесспорным: «Разрушим и построим, чтобы тот, кто был ничем, стал всем». А старая Роза упрямо качала плохо причесанной головой и с достоинством непризнанного совершенства возражала: «Гришенька, детка, кто был ничем, тот ничем и останется! И пока наступит это ваше «а потом», будет очень и очень аз ох ун вей. Послушайся старую женщину, детка…»

Чувствовалось, что дед Василий мысленно переносится в то далекое время и пытается разглядеть там себя и своего друга Гришу такими, какими они были в юности.

— Мы не слушали старуху, — горестно сказал Василий Афанасьевич, — мы презирали ее… Мы надсмехались над Розой… Над ее отсталостью и тупостью… А она, выходит, оказалась мудрее и дальновиднее нас!..

За небольшим столиком Чижевские и дед Василий сидели близко друг к другу, и это еще больше объединяло и сближало их. Понимая, что пришел час, когда, освобождаясь от путаных и одиноких топтаний старческой души в тумане прошедших лет, дед Василий распахнулся перед ними, они боялись пошевелиться, нечаянно спугнуть его откровенность.

— Если бы вы только могли представить себе, как мы спешили строить! — Дед Василий ревниво изучал родные, сосредоточенные и устремленные к нему лица. — Сколько энтузиазма было у безграмотных деревенских парнишек и девчонок, приехавших в лаптях строить тракторный завод в волжских степях!.. Ленин, сам Ленин, а он заменил нам всем Бога, сказал, что сто тысяч первоклассных тракторов убедят и среднего крестьянина пойти за коммунистами. И мы спешили дать тракторы деревне… Спешили в коммунизм…

Внуки и правнучка не раз слышали, как сельские ребята учились месить бетон, на «козе», деревянном приспособлении за спиной, носили по восемь — десять кирпичей кряду и тяжелые грузы поднимали на высоту по наклонно поставленным деревянным доскам, без подъемного крана, который в глаза не видели. Даже тачек и лопат на всех не хватало. Американцы, потрясенные одержимостью молодых людей, которых приехали обучать, перестали смеяться над неучами, замахнувшимися построить индустриальный гигант голыми руками, и уже восхищались их преданностью Идее и способностью отрешиться от личных нужд и элементарных удобств ради Общего Дела!..

Но на этот раз дед Василий опускал подробности о самом строительстве. Он вспоминал товарищей своей молодости и, перебирая совершенное ими, задавался одним вопросом: «В чем они виноваты?»

— Взять хотя бы Мишу Бердикова, — говорил дед и задумывался. — Миша, помню, согласился со своей плотницкой бригадой зимою в незастекленном цеху настилать полы, чтобы не простаивали станки, привезенные из Америки. А зима двадцать девятого года была лютая. Зальют торцы досок кипящей смолой, а от резкой смены жары и холода на лицах и на руках кожа трескается. Ладони и щеки горят, словно их раскаленным железом жгут, а тело холод сковывает. По они не ушли. На помощь им бросились девчонки из бригады Жени Зозули. Стали окна стеклить на пятнадцатиметровой высоте. А в тех окнах было двадцать восемь тысяч квадратных метров! Представьте… На свирепом морозе, в дырявых перчаточках или тряпкой замотанными руками… Да еще метель поднялась. Пальцы не движутся, лица побелели… Женя сильно болела потом, но цех начал работать вовремя… Вот я и спрашиваю, чем Миша и Женя и все те ребята провинились перед вами?.. Они верили… Мечтали… Они думали, что создают новые законы жизни: «Не мое, а наше, не для себя, а для всего общества». Допускаю, они были наивны, но искренни… Во всем искренни.