Леонид Фролов - Полежаевские мужички Страница 30

Вовка до крови прикусил губу. Корневище-спрут медленно уплыло назад, в темноту.

Трактор полз по кромке обрыва, с которой — может быть, даже сегодня — обрушилась, потеряв опору, сосна.

Дорога стала невообразимо узкой. На ветровое стекло угрожающе надвигались рогатины сучьев. И тогда думалось, что они вот-вот вспорют кабину и, словно вилами, пригвоздят Вовку к сиденью. Но трактор упрямо пер на них, и сучья, скользнув по капоту машины, проскрежетав по ее кабине, затихали, успокаивались сзади.

Вовка не смел оглядываться. Он прощупывал взглядом дорогу перед радиатором, пытаясь предугадать, что его ждет, — хорошо, что колея закруглялась немного влево, и ему не надо было поминутно бросать машину взад-вперед. Но уж очень узок был уступ для проезда. Добро бы лежал под трактором твердый грунт, а то ведь — песок. Усыпанный жухлыми листьями, он успокаивающе обманчив — смотришь, вроде бы сухо и ровно, но Вовка всем телом ощущал: гусеницы выворачивают из-под листьев песок, склонный утекать вниз водой.

Вовка понимал, что трактор останавливать опасно: твердь под ним была ненадежной. Он чувствовал, как она податливо оседает под тяжестью машины. И спасение было сейчас в одном — быстрее проскочить гиблое место.

Там же, где колею не замело листьями, там, где она проступала сеевом скипидарно-бурых иголок, можно было довериться глазу: какой видишь дорогу, такая она и есть. Но чем она лучше замаскированной? Тот же самый песок.

И хоть дорога, словно помогая Вовке, полукругом отжимала лес от оврага, левая гусеница все равно норовила выскочить за обочину, зарыться в ягодник, в муравейник, в кусты ивняка, вгрызться в податливую кору необхватной сосны. Рывочками, на сантиметрик, на два вершка трактор приходилось сдавать назад, чтобы направить на колею, и Вовка слышал, как на таких разворотах уплывал песок не только из-под правой, но даже из-под левой гусеницы. Нет, он не соскальзывал по круче в овраг, он продавливался, расступался, словно вода, и создавалось такое ощущение, что вся дорога садится, сползает вниз вместе с многотонной и неуклюжей громадиной, вызвавшей этот оползень.

Вовка прямо-таки сросся с машиной, будто наделив ее своими нервными клетками. Малейшая оступь гусеницы испуганно регистрировалась его сознанием, заставляла крепче сжимать рукоять рычага, словно в ней одной и заключалось его спасение.

Ох, Вовка бы и врагу своему не пожелал такой дороги, какая выпала на его долю!

У него мелькнула подленькая мыслишка выпрыгнуть из кабины. Но куда прыгнешь: откроешь дверцу — и вот она, бездонная пропасть, прямо под змеисто ползущей гусеницей. Перелезть к левой дверке? Да ведь на секунду выпустишь управление из рук — и неизвестно, успеешь ли даже передвинуться с одного сиденья на другое. Выключить мотор? Но трактор-то и на ходу оседает на правый бок.

Так что уж лучше стиснуть зубы и вести его только вперед.

Дорога неожиданно пошла под уклон, забирая все круче вправо. Левая гусеница поминутно вгрызалась теперь не в кусты, не в ягодники, а в стену земляного откоса, который рос и рос, пока не сравнялся верхним обрезом с крышей кабины и пока, наконец, совсем не удвинулся в непроглядную темноту. Вовка сообразил, что это спуск в карьер, прорытый когда-то бульдозерами.

Трактор достиг дна оврага, мертво-желтого, изуродованного кратерами ям и холмами земли, без единого кустика, без единой травинки. Свет фар уперся в противоположную стену котлована, отглаженную ковшами экскаваторов. Нет, овраг был не такой уж глубокий, каким казался сверху. Чуть правее изъеденной землеройными ковшами стены начинался пологий откос. Вовка углядел на нем укатанную дорогу. Так вот он где, новый объезд, пробитый шоферней к карьеру.

Вовка враскорячку вылез из кабины на гусеницу, свалился в песок. Ноги не слушались его. Все тело ныло надсадой. Каждая клеточка его была чужой. Вовка уперся руками в песок, чтобы подняться, и не поверил, ощутив, каким стал тяжелым: мышцы не выдерживали его, дрожали перенапряженными струнами.

Вовка все же поднялся. Так шатало, наверное, космонавта, вернувшегося из полета на землю. Только Вовку свое возвращение не радовало. Ему ничего было не любо, не дорого.

Он рухнул снова на песок и, распластавшись, долго был неподвижным. Кажется, так бы и пролежал тут до смерти — ни волков, ни самого лешего не страшно.

Мерно рокотал трактор. Сквозь его рокот был слышен наверху шум деревьев. Откуда-то издали, из деревни, долетал крик петуха, перепутавшего ночь с утром. Не того ли самого, голенастого?

Вовка перевернулся на спину, разбросав руки в стороны, и лопатками, сквозь пиджачишко, почувствовал идущий снизу холод. Скребнув по земле пальцами, он набрал горсть перемешанного с галькой песка, вяло сдавил его — кажется, выступила вода, скользнула по запястью в рукав, обожгла холодом. Может, это и не вода, конечно, а песок, выстуженный росой и туманом.

Вовке послышалось, что где-то заговорили люди. Он проворно вскочил и, перевалившись туловищем через гусеницу — забраться на нее не хватило сил: к ногам словно двухпудовые гири подвешены, — дотянулся рукой до рычажков газа, отжал его до упора.

Мотор задохнулся. Тишина опустилась как с неба, и словно накрыла овраг звуконепроницаемым колпаком. Даже шум деревьев, слышимый при работе двигателя, куда-то отодвинулся, исчез. И люди нигде не говорили, не пел петух, не шуршали на ветру жухлые листья.

Немым истуканом стоял трактор, уставясь немигающими зрачками передних фар в отвесную стену песка, а задней высвечивая пологий взъем к лесу.

Вовка выключил свет и в темноте почувствовал, что трактор излучает живое тепло.

«Ну вот, теперь вы его поищете», — устало подумал Вовка, не испытывая никакого удовлетворения ни от того, что он привел машину в карьер, ни от того, что Степан Кузнецов утром волосы будет рвать на себе, хватившись пропажи. Кажется, достань в нем, Вовке, сил, он привел бы этот трактор обратно и поставил бы его к воротам мастерских точно так, как тот и стоял с вечера. И пусть никто бы и не узнал, что Вовка может водить трактор без фрикциона, пусть безнаказанно важничал бы Степан Кузнецов и не подпускал к трактору: Вовка не видел сейчас услады ни в своей мести, ни в собственном самоутверждении.

Он достал из кармана фонарик и побрел домой не той короткой дорогой, какой приехал сюда, какая была знакома ему теперь каждым листиком, каждым песчаным вьюночком, он пошел объездным, более длинным путем. Идти по следам своего трактора у него не хватало духу. Только сейчас ему сделалось по-настоящему страшно, и его начинала пробирать дрожь.

Вовка не знал, как одолел четыре версты дороги. Он помнил только, что шел долго, томительно, что, когда выбрался наконец к деревне, окна в клубе пылали светом и у крыльца гомонил народ. Кино, видимо, давно кончилось, молодежь устроила танцы.

Вовка открыл калитку своего дома, замка на дверях не было, но Вовку, судя по всему, не ждали, потому что свет в избе не был зажжен. Само собой, родители были уверены, что сын носится у клуба с другими ребятами.

Вовка поднялся на сеновал, где у него было постелено, разделся и, комом бросив одежду, упал на подушку. Он уже сквозь сон натянул на себя холодное одеяло и тут же увидел, как в яви, огромного петуха, того самого, голенастого, с горевшим калиной гребнем.

Петух убегал от кого-то, бойко отбрасывая назад голенастые ноги, пригнув шею к земле и чудом не опрокидываясь клювом в землю. Шпоры его мелькали медными пятаками, а гребень надломленно зависал над глазом и по капле ронял на дорогу густую кровь. Кровь, твердея, отскакивала от земли калиной-ягодой. Мальчишки собирали ее в пыли.

— Ребята, — слабым голосом умолял их Вовка. — Да калины и в палисаднике можно нарвать.

Но они не слышали его крика, бежали за петухом, и Вовка бежал вместе с ними, только не нагибался за ягодами. Петух убегал от него. И пока Вовка гнался за ним, произошло непонятное превращение: петухом-то стал Вовка, и не у настоящего петуха, а у Вовки уже сочился кровью гребень. Вовка ощущал его тяжесть, чувствовал боль в надломе и видел отпрыгивающую от земли калину.

«Так от кого же я убегаю?.. Надо остановить кровь», — и догадывался, что бежит от себя самого, а тот, настоящий петух, идет следом и горделиво клюет ягоды.

«Что ты делаешь? Не твои!» — продолжая бежать, кричал Вовка, не понимая, зачем он бежит от себя. Ведь вон настоящий-то петух не бежит…

Вовка проснулся совсем разбитым. Отца с матерью в доме не было. На столе лежала записка. «А кто будет копать картошку?» — прочитал Вовка и сразу узнал руку отца. Уразуметь же смысл записки он долго не мог. Ох уж эта отцовская манера изъясняться с сыном! Все подковырочками, насмешками, недомолвками… Что за загадку решил загадать он сыну сегодня? Ах, да, Вовка вспомнил: отец же вчера с утра говорил, что если Володька будет свободен, пусть копает в огороде картошку — начнутся занятия в школе, и вздохнуть станет некогда. Надо же… Вовка с этими мастерскими отцовский наказ забыл-исперезабыл. Значит, о нем и напоминал отец, когда Вовка у ворот воевал с петухом. Еще бы: со стороны-то, конечно, картина открылась не из тех, что облагораживают сыновей в глазах родителей. Опять, скажет отец, мой балбес ветер в поле гоняет.