Георгий Граубин - Полустанок Страница 30

— Ну и выдерживай. Подождем год или два, — съязвил Мишка.

— Год, два, три, четыре, пять,— передразнил его Славка. — Давай пилу, отрубим от нее ручку. Соображать надо!

К школе мы подъехали уже за полночь. Все привезенные Вовкой дрова были распилены и аккуратно сложены в поленницу. Даже кора и опилки были сметены в кучу.

— Здорово работнули, ничего не скажешь, — признал Генка. — Интересно, кто кого переплюнул: Костыль Кунюшу или Кунюша Костыля?

— Давайте, не будем сегодня сгружать, а то на телеге придется тащиться через переезд, — предложил я, — распряжем лошадь и я переведу ее через линию.

— Мысль, — поддержал Генка. — Только напоить ее надо сперва. И вообще мы пойдем вместе, а то дед чехвостить тебя начнет. Артамонов переночует у нас.

Генка взял вожжи, Мишка веревку, Славка пилу и топор. Мимо станционного здания мы двинулись к водокачке.

— Не торопитесь, ведь я без очков ничего не вижу, — взмолился Славка.

— Давай инструменты, а сам держись за шлею, — услужливо предложил Мишка. — Кабы знатье, я бы путейский фонарь прихватил.

На водокачке натужно пыхтел локомобиль, тяжело ворочая железными локтями. Чавкая, ходил сверху вниз шток водяного насоса. Мы попросили у Голощапова ведро, напоили лошадь, добавив в холодную воду кипятка из котла.

— Поздно, поздно,— покачал головой Степан Васильевич, вытирая паклей мазутные руки. — Вы бы поосторожнее, говорят, в округе дезертир объявился.

Мишка встрепенулся, Генка ничего не сказал.

Мы перевели лошадь через линию и спустились с насыпи напротив заброшенной избы.

— Вот где он должен прятаться, дезертир, — зловещим голосом сказал я, чтобы подзавести Мишку. — Может, посмотрим, а?

— Тише ты, — насторожился вдруг Генка. — Слышали?

Все вытянули шеи, но вокруг стояла зыбкая тишина.

— Я слышал, — попытался я разрядить обстановку. — Дышит.

— Кто дышит?

— Лошадь за спиной дышит.

В это время откуда-то справа донесся чуть слышный скрип, словно кто-то вытаскивал гвоздь. Потом еще и еще. Звук шел из магазина. Вернее, не из магазина, а из дощатых сеней, в которых находился склад.

— Воры... — прошептал Мишка. — А собака даже не тявкает.

Мы привязали лошадь к дверям бани и на цыпочках пошли вперед.

Поселок спал, ни одно окно на горе не светилось. Только в станционном здании тускло горел свет и локомобиль на водокачке трудолюбиво пыхтел: пых-пых.

Из-за поворота стал нарастать грохот и по линии побежали светлые змейки.

— Ложись, — скомандовал Генка, — а то при свете увидят!

Мы плюхнулись на землю.

Славка сослепу споткнулся о камень, в кровь разбил губу.

Мы затаились, словно ожидая удара. Но когда поезд, не снижая хода, пролетел мимо, из сеней снова донеслось «скрип-скрип», а потом «тук-тук».

— Славка, ты беги к Голощапову, а ты, Генка, задами к Савеличу, — взял я инициативу в свои руки. — Мы с Мишкой покараулим здесь.

— Я же сослепу не найду, а лучше с тобой, — заупрямился Славка. — У меня и силы побольше Мишкиной.

— Тогда, Мишка, беги ты.

— Не, — замотал головой тот, — я буду с тобой.

— Ладно, черт с вами, я побегу, — согласился Генка. — Только вы без меня ни шагу.

Когда он исчез в темноте, Мишка шепнул:

— А если они выскочат? Надо подпереть дверь.

Мы поднялись и, затаив дыхание, на цыпочках пошли вперед. Сердце учащенно билось, на лбу выступил холодный пот. Казалось, что звук шагов разносится далеко по округе.

— Только бы на васаре никого не было, — дотронулся до моего рукава Мишка. — Вы с этой стороны постойте, а я зайду с той. Только тихо.

Мы со Славной вплотную подкрались к стене склада и тут я заметил пробивающийся сквозь щель тоненький лучик света. Я прильнул к щелке и обомлел. Посреди склада на чурбаке деловито сидел Савелич. На бочонке стояла свечка, а в ногах — ведро с солью. Савелич вытаскивал из распечатанных ящиков сало, выбирал куски побольше, остальное снова складывал и густо посыпал солью.

— Вес подгоняет, гад, — шепнул я, забыв, где мы находимся.

Славка неожиданно повернулся и шоркнул плечом по стене.

— Кто там, стрелять буду! — истошно завопил Савелич, соскакивая с чурбака. Свечка опрокинулась и погасла. С той стороны, за дверью, послышались сопение и возня.

В несколько прыжков мы обогнули магазин, и Славка снова упал. Перед нами, сцепившись, барахтались на земле Савелич и Мишка. Савелич заскорузлыми пальцами пытался вцепиться в Мишкино горло. Я схватил его за руку и вонзил в нее зубы.

— У, щенок! — зарычал сторож. — Убью!

Подбежавший Голощапов перехватил его руку.

— Все, Савелич, допрыгался. Теперь будешь отдыхать в доме с решетками. Пошли, да не вздумай брыкаться!

СМЕРТЬ ХРУСТАЛИКА

Хрусталику было совсем плохо. Он метался в жару, то приходя в себя, то снова теряя сознание, Славка остался дома и ни на шаг не отходил от деда.

— А что, Шлава, япошки еще не выступили? — в полузабытье опрашивал дедушка, сухонькими пальцами шаря по одеялу. — Ты бы зарядил берданку, да положил рядом. Снилось мне, что япошки выступили.

Славка делал вид, что заряжает берданку, а дедушка снова:

— Сбегай, Шлава, на станцию, будь ласка. Узнай, не выступили ли япошки. — И, закрыв глаза, шепеляво напевал:

В двенадцать часов по ночамВыходит трубач из могилы,И скачет он взад и вперед,И громко трубит он тревогу.

Бабка начинала быстро креститься и, плача, уходила за занавеску.

А дедушка продолжал:

И в темных могилах трубаМогучую конницу будит:Седые гусары встают,Встают усачи-кирасиры.

Глафира каждый день приносила Хрусталику порошки и таблетки, делала уколы. Дед Кузнецов дымил у порога трубку за трубкой и тоскливо повторял:

— Я виноватый, я! И што я наделал, а-а-а!

Он совсем ссутулился и почернел. Борода его стала еще всклокоченней и помятей.

Все ходили на цыпочках, говорили шепотом. На душе было смутно.

В один из таких тревожных дней на полустанке остановился пассажирский поезд с большими красными крестами в белых кругах. Это был первый санитарный поезд с запада. Нас только что отпустили на большую перемену, и мы наперегонки побежали на станцию. Окна вагонов были плотно зашторены. Из тамбуров выглядывали санитарки.

На перроне стояли двое: высокий смуглый майор и низенький усатый толстяк. Левый рукав шинели майора был заправлен в карман, а правой он держал чемодан. Усатый, жестикулируя, что-то говорил майору, и усики его смешно подпрыгивали.

— Итак, дорогой, поправляйся, набирайся сил, а через недельку покажешься. Да не говори, что я для тебя поезд останавливал, а то всыпят по первое число. Хоть транспорт и называют артерией, эта артерия пока не подчиняется хирургии.

— Яков Андреевич, здравствуйте,— несмело подошел я к нему. — Не узнаете?

— О, молодой любознательный друг! — ничуть не удивился хирург. — Ну, в животе не бренчит, не дзенькает? А то я скарпеля найти не могу, вдруг, думаю, в животе у тебя забыл?

— А я Ивана Андреевича видел, на фронт проезжал, — похвастался я.

— Как же, наслышан, наслышан, встречал я его в дороге, — охотно отозвался хирург. — Сейчас сибиряки под Москвой дают прикурить фрицам. Крепко ведь дают, Леонид Никифорович? А я, брат, тоже военным стал. И на том спасибо. — И Яков Андреевич широко улыбнулся.

Из школы без пальто, в одном платке прибежала бледная Елизавета Петровна.

— Лешенька! — бросилась она на грудь майору. — Приехал наконец-то! А я все глаза проглядела! — и она осыпала его поцелуями.

— Ну вот, начинается семейная сцена. Не люблю, когда плачут. Дежурный, отправляй поезд! — обратился Яков Андреевич к Зуйкову. Потом снял очки, наспех протер стекла и подозрительно зашмыгал носом.

За Славкиным отцом увязалась вся школа. Он был первый, кто вернулся оттуда, с фронта. На крыльце домика Лапиных стоял Кузнецов.

— Ты, Василий, проходи, а вы, остальные, кыш! — сурово прикрикнул он на ребят. — Поправится свояк, тогда приходите, а сейчас штоба я вас тут не видел.

Но ребятишки, особенно малышня, поминутно открывали двери, пялились в окна. Наконец во двор вышла Елизавета Петровна и попросила:

— Дети, я вас очень прошу, разойдитесь. У нас тяжело болен дедушка. Леонид Никифорович завтра придет в школу и все вам про войну расскажет.

Только после этого ребятишки разошлись. Но от соседей отбою все равно не было.

— Левонид, Левонид, — без конца повторял дедушка, пристально вглядываясь в лицо сына и гладя его единственную руку. — Неужели это ты, хрусталик ты мой? Я же говорил, что запросто так сын мой не сгибнет. Скажи, Левонид, правду: япошки еще не выступили?