Сусанна Георгиевская - Отрочество Страница 31

«Только не надо с ним говорить об этом», — подумал Яковлев и тут же сказал:

— Чорт знает что такое! В зале только мелочь. Ни одного старшеклассника!

— Еще рано, — ответил Петровский.

— И Озеровского, как назло, нет. Он тебе обещал прийти?

— Обещал.

— Так что же его нет? Надует, чего доброго?

— Еще рано, — опять сказал Петровский.

— Какое там — рано! — завопил Яковлев. — Ты посмотри на часы.

Саша только пожал плечами.

— Ну что я могу поделать? — сказал он. — Как будет, так и будет!

Это, конечно, была правда. Сейчас уже ничего нельзя было сделать.

Но раньше…

И Яковлев в жгучем раскаянии подумал о том, что если бы он не встрял, с докладом бы сегодня выступил не Петровский, а Степка Шилов из седьмого «В» или Олег Бережной из девятого «Б». И тогда Саше не пришлось бы маяться. А между тем стрелки на больших стенных часах невозмутимо перемещались с деления на деление: до начала доклада оставалось полчаса, даже меньше — двадцать восемь минут.

Яковлев не мог больше выносить эту испепеляющую тревогу. Он захлопнул дверцу и, придавив ее спиной, стал смотреть в другую сторону, в темноватую глубину узенького коридора, по которому всходили на возвышение выступающие.

И вдруг за дверью ему послышалось какое-то тревожное гуденье. Он не выдержал и опять вынырнул в шум и свет зала.

А там происходили крупные события.

В зал вошла молодая учительница Нина Ивановна. Она подошла к второклассникам и третьеклассникам и сказала ласково:

— Ну, живо, живо, ребятки! Скоро начнется лекция.

— А мы, Нина Ивановна, уже давно места заняли! — закричало сразу несколько торжествующих голосов.

— Вот и надо их теперь освободить, — бодро сказала Нина Ивановна. — Построились и пошли! Ну?

— Ой, мы не хотим… Мы хотим слушать… — застонали в рядах.

— Непременно послушаем, — еще бодрее сказала Нина Ивановна. — Вот как перейдем в четвертый класс, так и послушаем. А в шестом классе сами будем доклады делать! Ну, а пока давайте покажем старшеклассникам, какая у нас дисциплина.

И, оторвав от стула сидящего с краю мальчика, она поставила его рядом с собой.

Стройная и печальная колонна второклассников и третьеклассников покорно двинулась к выходу, сопровождаемая тетей Сливой. Тетя Слива качала головой и приговаривала:

— Вот и ладно! Посидели, посидели, да и домой пошли. Так-то оно лучше.

— Вывели! — торжествуя, закричал Яковлев и тут же осекся.

Зал был пуст, совершенно пуст, и мысль, что Петровскому придется читать доклад перед пустым залом, показалась ему до того невыносимой, что он бы просто не выдержал и удрал из школы, если бы в эту самую минуту дверь не отворилась и в зал не вступил дружным строем восьмой класс.

— Идут! — закричал Яковлев. — Восьмиклассники!

— Угу… — ответил Петровский.

Он на минуту подошел к дверям, заглянул в зал и опять отошел, а Яковлев вне себя закричал:

— Шестой «А»! Девятый! Седьмой «Б»! Наши идут!.. Десятиклассники!..

Голос его упал до взволнованного шопота. Глаза округлились.

Зал уже был набит почти до отказа. Несколько десятиклассников уселись на подоконник. Бритые, в пиджачных костюмах, с самопишущими перьями в карманах, они были точь-в-точь похожи на студентов.

И сердце у Яковлева опять сжалось. Шутка сказать — читать перед такой аудиторией! От одного страха провалишься. Эх, хоть бы скорей пришел Озеровский! Все-таки поддержка.

И Озеровский словно услышал его. Он вошел в зал — нет, вернее сказать, в зал вошла Зоя Николаевна, а за ней следовал Озеровский. Он шел с таким осторожным, счастливым и застенчивым выражением лица и всей фигуры, как будто это ему, а не Петровскому предстояло сегодня трудное и почетное испытание.

— Иван Витальевич! — увидев его, закричал Яковлев и, размахивая руками, ринулся к нему навстречу.

Озеровский с какой-то необыкновенной ласковостью похлопал его по плечу и, вежливо пропустив Зою Николаевну вперед, прошел за кулисы.

А стрелка часов между тем незаметно подвигалась к семи. Зал сдержанно гудел, перекликался.

Шум был не такой, как полчаса назад, — не озорной ребяческий шум, а деловой шумок оживленных голосов, шелест страниц, стук откидываемых сидений.

И вдруг все смолкло, мальчики встали, по залу пронесся ветер: вошел директор.

Он сделал движение рукой. Над залом нависла краткая тишина. Пронесся ветер: мальчики сели. В первых рядах разместились учителя. Свет стал меркнуть. Верхняя люстра, горевшая тусклым, красным накалом, потухала.

И свет, зажегшийся в рампе, осветил спокойно вошедшего на возвышение Петровского.

— Индонезия очень большая, — наивно и совсем не так, как говорят докладчики, начал Саша, вскинув глаза и, казалось, с некоторым удивлением оглядев зал. — Она в пятьдесят восемь раз больше Нидерландов и в четырнадцать раз больше Англии…

Сделав это краткое сообщение, он словно опомнился, опустил глаза и опять стал рассматривать зал.

Там он увидел множество лиц, обращенных в его сторону. Было темно. Но отсвет рампы ложился на передние ряды. Петровский понял, что стоит на трибуне один (без Яковлева), перед насторожившимся залом.

Он на минуту будто вовсе растворился в безотчетном страхе, ощутил свою беспомощность, и ему стало казаться, что он непременно сейчас же погибнет и даже начал уже погибать.

Тогда он оторвал глаза от зала и, сделав привычное усилие над собой, вызвал в воображении очертания знакомой географической карты.

Вместо зала он увидел куски моря с глубинами, означенными яркой синевой, и местами более мелкими, означенными голубизной молочной.

Посреди моря темнели зигзагообразные острова (карта висела на правой стенке отдела Индии и Индонезии).

От воспоминания о карте и о привычном голосе Озеровского: «Начнем, Саша, с происхождения материка!», от воспоминания об этих кусках суши, казавшихся такими маленькими в огромном океане, сразу пришло спокойствие, но не ленивое спокойствие отдыха, а другое, полное великолепного волнения.

Мысли, слова и чувства как будто построились в ряд. Он вскинул голову, провел (таким знакомым Яковлеву движением) по гладко зачесанным волосам и, наклонившись вперед, понесся без удержу, лишь изредка останавливаясь, чтобы придать своим мыслям форму и стройность.

Он слышал собственный голос, и звук его, ясный, хотя и тихий, делал Сашу еще спокойнее, увереннее и проще.

Не думая о себе и о том, хорошо ли он говорит, он рассказывал о происхождении материка (как велел Озеровский), о вулканических извержениях, разорвавших в глубокой древности этот кусок суши, говорил о вулканах и пытался увидеть сам синеву неба над дымящимся кратером — серый тонкий дымок, взлетающий из невесть каких глубин, дыхание, рвущееся из полуоткрытого рта земли, жаркое земное дыхание, оседающее на все вокруг слоем тонкого пепла и подобное дыханию человека, туманящему поверхность стекла.

Он говорил о лесах, о девственных лесах, покрывающих архипелаг, говорил о дереве хлебном и дереве дынном, и ему самому казалось, что он видит перед собой желтоватые тяжелые плоды, висящие между широкими и плоскими листьями.

Он говорил о слонах, пантерах, тиграх и носорогах, населяющих девственные леса, о человекообразных обезьянах, счастливых обитательницах девственного леса, ибо им одним доступны вершины деревьев, а стало быть, солнце, не пробирающееся никогда в глубину чащи.

Он говорил о тишине и многообразной жизни леса, о вечной тени и шуме деревьев, о «криссах» — яванских ножах, рассекающих непролазные и непроходимые сети лиан.

Как мираж, пронесшийся сквозь раскаленный воздух и вставший вдруг перед путниками, возникали перед благодарными слушателями Петровского картины, увиденные им самим и принесенные с величайшей готовностью его щедрым воображением в зрительный зал.

Он говорил о богатстве обильно родящей почвы, о рисе и шоколадном дереве, о древнем искусстве народа, воздвигшего чудеснейшие дворцы и храмы, о батиковании — особом способе окраски тканей, предварительно заливаемых воском, о теневом театре, представления в котором длятся целую ночь, говорил о ремесленниках, землепашцах и об искуснейших рыболовах Зондского архипелага.

— …Ну вот, представьте: ночь, тишина… — говорил Петровский, опираясь на спинку стула, поставленного рядом с маленьким столиком. — Представьте: ночь, — говорил он, слегка разводя руками и словно бы изображая зачарованную тишину. — В большой воде вы увидите очертания полей соломенной шляпы. На лодке сидит рыбак. Он в тени, словно шляпа — крыша, правда не бог весть какого большого дома. Он знает повадки рыб и сидит, притаившись в тени…

«Представьте себе!..» — и зал покорно представляет себе и ночь, и полнолуние, и соломенную шляпу рыбака.