Игорь Ефимов - Таврический сад Страница 31

«Вот дурак, — подумал я про себя. — Выходит, зря я за ним гонялся. Он и не думал никуда бросаться».

— Который час? — вспомнил я вдруг.

— Половина одиннадцатого.

— Ой! — закричал я и кинулся бежать.

Я бежал и бил себя кулаками по голове от злости, что я такой дурак и зря только проболтался неизвестно зачем, а теперь меня из-за моей же глупости не пустят в Сиверскую, и ведь никто мне не поверит, будто я мог забыть, что Нева зимой замерзает.

УЖАСНОЕ НЕСЧАСТЬЕ

Все же на этот раз мне еще повезло, и мама сказала, что я не очень опоздал, потому что она видела, как я вспотел и запыхался, и поняла, что я торопился изо всех сил. Я так устал что, расшнуровывая ботинки, все придерживал голову за лоб, чтобы она не выпала; но одной рукой никак не расшнуровывалось, и я был страшно рад, что все обошлось и в воскресенье я поеду в Сиверскую.

Следующий день был пятница, и я целый день в школе думал, как бы мне чего-нибудь не натворить, и не знал еще, что сегодня все и случится.

Первые четыре урока прошли хорошо, а последний урок был история, и я еще на перемене слышал, как Юрка Десятников спрашивал у Бори Кашленко, что он выучил из Древней Греции, потому что они были друзья и Юрка боролся за успеваемость, а Боря ответил, что оба параграфа, и даже рассказал немного про циклопа. Я сам тоже все выучил и даже хотел, чтобы Антонина Сергеевна вызвала меня, но она вызвала Кашленко и велела рассказывать природу и население.

Боря вышел к доске и сразу начал про Одиссея, как он возвращался с Троянской войны:

— И вот Одиссей с друзьями попал в пещеру к одноглазому циклопу, и они все очень обрадовались, потому что в пещере было много сыра и кувшины с простоквашей, а они были страшно голодны…

— Подожди, — перебила его Антонина Сергеевна. — Я тебя спрашиваю о природе и населении, а ты мне про Одиссея.

— О природе? — сказал Боря.

— Да, о природе.

— Природа гам была, — начал он, — …скалистая. Там была… огромная пещера… и в ней жил великан… великан циклоп… с одним глазом посредине лба.

«И дался ему этот циклоп», — подумал я.

— Что же ты, не учил? — спросила Антонина Сергеевна.

— Учил, — ответил Боря. — Я все учил, только про циклопа больше запомнил, потому что ему потом еще глаз выжгли.

— Ну, ладно, садись, — сказала Антонина Сергеевна. — Двойка. На тот же вопрос ответит… Десятников.

Юрка встал, но к доске не пошел, а начал ковырять замазку на окне и вдруг сказал:

— Я тоже этого не учил. Нам не задавали.

— Как же не задавали, — сказала Антонина Сергеевна, — у меня записано. Садись, Десятников, очень плохо. Двойка.

— Ну, началось, — прошептал Фимка. И вдруг я слышу, вызывают меня.

А я знал, я все знал: и про морские берега, как они изрезаны, и что воды в реках было мало, и про Фермопильский проход; я все учил и запомнил, потому что мне было интересно, хотя про циклопа, конечно, лучше всего, но я тоже встал и сказал, что не учил, потому что не задавали.

— Это что же такое! — воскликнула Антонина Сергеевна. — Это прямо забастовка какая-то. Очень глупо. Глупо и стыдно.

И поставила мне двойку.

Мы и сами понимали, что это нехорошо, но все равно бы теперь уже никто не сознался, и Антонина Сергеевна тоже знала, поэтому она перестала спрашивать природу и население и пошла дальше, а я сел на место и стал думать, что же теперь будет.

«Вот и все, — думал я. — Не видать мне теперь ни Вадика, ни Сиверской, ничего. Видно, никогда мне по-настоящему не исправиться: и в барабан я на вечере стукнул, и после баскетбола опоздал, и сутулюсь по-прежнему, и вот теперь еще двойка. Теперь уже наверняка все».

— Опять этот журнал, — сказал мне Игорь, когда мы выходили из школы. — Все из-за него.

Я шел домой, и снег вокруг меня летел как-то во все стороны, не разбери-поймешь. Мамы еще не было, но на столе лежало письмо от Вадика, и я, даже не раздеваясь, разорвал конверт и начал читать.

«Здравствуй, Саша, — писал Вадик. — Кадыра позвал меня в воскресенье ловить рыбу подо льдом, и я сразу же сел тебе писать, чтобы письмо успело дойти, потому что мне страшно хочется, чтобы ты тоже пошел с нами. Это тот самый Кадыра — помнишь, я тебе писал, — и как раз сегодня, мы с ним подрались, не помню уже из-за чего. Мы с ним так здорово подрались, что из меня до сих пор еще течет кровь, не отовсюду уже, а так, кое-где. Мы, наверное, дрались с ним целый час, и я не удержался потом — позвал его к нам пить чай и помыться, конечно, потому что я ему тоже крепко пару раз попал, хотя он мне все-таки больше. Он сказал, что возьмет нас с Танькой за рыбой, а я спросил про тебя, и он сказал, что можно. Может, тебя отпустят, так ты обязательно приезжай, потому что он сейчас сидит тут и чинит Таньке крепление, а когда кончит, мы начнем делать специальные удочки; и я для тебя тоже сделаю, и лыжи у нас есть лишние, и все. С нами еще пойдет Кадырин отец, он знает, где тонкий лед и нельзя удить, и я для тебя все-все приготовлю, только ты, пожалуйста, приезжай.

С приветом. Вадим».

Когда я дочитал это письмо, мне так захотелось в Сиверскую, что просто нельзя уже было больше терпеть, но тут я вспомнил все, что случилось, и побежал обратно в школу. Я бежал и думал, что если все рассказать Антонине Сергеевне, она исправит мне двойку, и я хоть весь учебник выучу наизусть, только бы меня отпустили, потому что Вадик так меня ждет и все для меня приготовил.

В школе уже была вторая смена, и шел урок, и в коридорах было пусто. Я пошел в учительскую, чтобы спросить, где сейчас Антонина Сергеевна, но там тоже никого не было, и я уже хотел уйти, но тут вдруг увидел на столе наш классный журнал. Я его сразу узнал по кляксе на обложке, и мне вдруг стало больно под коленками, не знаю даже отчего; но все-таки я подошел к столу и начал листать журнал, пока не дошел до истории и не увидел свою двойку. Не знаю, что со мной тут сделалось.

Я вдруг сразу вспомнил все-все, что со мной было и как я хотел исправиться, и что теперь уже все кончено, и в голове у меня завертелось. На минуту, наверно, я стал сумасшедшим, потому что вдруг захлопнул журнал, оглянулся кругом и сунул его за портрет Макаренко на стене, а потом убежал и даже не думал, видел меня кто-нибудь или нет.

ГЛАВА, В КОТОРОЙ ЕЩЕ НИЧЕГО НЕ КОНЧАЕТСЯ

Когда я пришел на следующий день в школу, все уже знали, что пропал журнал, и была паника. Все галдели и кричали друг на друга, и больше всех кричали отличники, а Фимка сидел верхом на парте и всех подозревал.

— Наверное, это Борька стянул, — сказал он мне сразу, как только я вошел. — У него больше всех двоек, он и стянул.

— Сам ты стянул, — сказал Игорь. — Разве это от двоек поможет? Ни за что не поможет, только еще хуже будет. Не надо было его трогать, с журналами лучше не связываться.

Я заметил, что теперь, когда журнал пропал, Игорь еще больше стал его бояться, а я думал, что он-то обязательно обрадуется.

— Нет, — сказал Фимка, — наверно, все же не Борька. Вон он как заливается, как паровоз. А кто же тогда?

— Эх ты, — сказал Игорь, — сыщик.

В это время в класс вошла Антонина Сергеевна, и лицо у нее было расстроенное, как в больнице.

— Садитесь все по местам, — сказала она. — Тише. Первого урока у вас не будет. Сейчас я уйду, и вы сами обсудите, что делать. Я обещала директору, что к концу этого часа журнал будет на месте, и я на вас надеюсь. Все.

Когда она ушла, первым вскочил Юрка Десятников и закричал, что можно делать что угодно, и он, конечно, тоже однажды поджег парту, но воровать журнал — это уже слишком. Он хотел еще сказать о бдительности, но тут девочки начали кричать, что он сам ужасный хулиган и кому бы говорить, только не ему, а Боря Кашленко вступился за него и сказал, что кто против Юрки скажет, схватит по мозгам, хоть девчонка, хоть кто; и после этого поднялся такой крик, что ничего уже нельзя было разобрать. Кто кричал про журнал, кто про двойки, и все подозревали друг друга и вспоминали, кто как хулиганил, а некоторые просто так орали и стучали по партам, как сумасшедшие.

«Вот что я наделал, — подумал я тогда. — Это из-за меня. Выходит, я уже стал негодяем, только не заметил когда».

Мне вдруг стало на все наплевать, будто я уже умер. Пускай меня не пустят в Сиверскую, пускай исключат из школы, пусть что хотят делают, раз я умер, только бы они перестали кричать и показывать пальцами друг на друга.

«Что я буду всем им жизнь отравлять, — подумал я, — лучше бы мне умереть».

Я взял промокашку и написал на ней, где я спрятал журнал, а потом толкнул Фимку, чтобы он перестал орать, и отдал ему эту записку.

— Вот, прочтешь, когда я уйду, — сказал я ему и пошел к двери.

Никто, кажется, не обратил на меня внимания, и я, выйдя за дверь, сразу же побежал вниз, чтобы Фимка не успел очухаться и не потащил бы меня обратно.