Магда Сабо - День рождения Страница 33

Но этому Яношу Келемену-то что еще нужно? Открывается дверь. Келемен ставит на прилавок молочную бутылку и произносит:

«Не нравится мне, Мария, что парень все время гуляет. Как ни еду, все он мне на глаза попадается с этой ауэровской девчонкой. Как бы чего не вышло!»

В гневе Галамбош даже льет молоко мимо Яношевой бутылки. И чего он шпионит за ними? «Знаю, зол Келемен на Пишту, что из-за него не пошла я тогда во второй раз замуж. А я и сейчас не пошла бы. Пусть Пишта одной мне будет благодарен за все; каждый новый костюм пусть надевает и думает: на него ушли труд, молодость, красота матери, многие годы жизни, прежде чем взрастила, воспитала его как полагается». И в институт она его пошлет учиться, пусть станет он выдающимся человеком, а ради этого ничего не жаль! «Пусть одной мне, не Яношу Келемену, будет за это признателен Пишта Галамбош! Мой Пишта!»

«Я — твой?» — спрашивает темнота.

Пишта стоит на кухне, а Галамбош с изумлением вертит в руках его зачетную книжку, где раньше были одни только пятерки. Теперь там, растопырив руки, прыгают перед ее глазами три четверки и даже одна — в нахальном картузике набекрень — тройка.

«Я и не собираюсь идти в институт! — кричит Пишта. — Что, тебе мало, если я буду техником? Получу диплом техника и пойду работать. Ты что же думаешь: я так все и буду учиться, учиться, пока борода до пояса не вырастет? Думаешь, ты вечно будешь держать меня при себе, в банке из-под огурцов? Я уже на третьем курсе. В будущем году конец этому дурацкому школярству. Ну чего ты плачешь? Давай начинай вспоминать, как я болел коклюшем и как ты чуть глаза не выплакала, когда у меня была корь, и как меня увезли в больницу, а ты могла смотреть на меня только через решетчатую дверь. Давай, мать, говори! Покрути пластинку, напомни мне все, что ты для меня сделала! Да ведь я уже тысячу раз все это слышал! Наизусть помню!»

«Не может быть!» — говорит она темноте.

Что бы Пишта ни наговорил ей вгорячах, не может быть, чтобы он не пришел домой сегодня, в этот вечер, в праздник домашнего очага, в сочельник, если он действительно вернулся в город. Отец его, бывало, тоже иногда выкидывал такие фортели. Мужчины бывают порою грубыми. Но Пишта не выдержит, придет домой: ведь он всегда был таким ласковым мальчиком в детстве. «Наверное, и я сама поступила неправильно, приучив себя к мысли об этом институте, и, может быть, не стоило столько раз напоминать, что я для него сделала. Но ведь у меня не было другого человека, с кем я могла бы поделиться всем этим, как другие женщины делятся со своими мужьями. На тройки сдал выпускные экзамены? Ну что ж, с кем не случается: вскружила парню голову девчонка. Уехал работать в провинцию — делали это и другие. Пусть, если нравится, поживет один; ведь ему уже девятнадцать. Но не может быть, чтобы он дал обкрутить себя той самой девчонке, которая сбила его с пути, помешала учебе потому только, что она любой ценой хочет поскорее выйти замуж. Госпожа Ауэр тоже только потому спешит поскорее выпихнуть дочку из дому, чтобы зажить в свое удовольствие, чтобы не слышать ни жалоб, ни упреков. Я в двадцать четыре года обрекла себя на то, чтобы быть только матерью. Правильно ли я поступила? Ошиблась? Теперь уже все равно».

«Твой Пишта вернулся, — отозвалась ей темнота голосом Тери Чома. Он заказал в магазине «Резеда» двадцать пять алых роз. Я как раз выбирала кактус поколючее по поручению двенадцатого молочного магазина. Для тети Эндре, чтобы она не была всегда такой ершистой. И адрес Пишта назвал мне знакомый: Сильвия Ауэр, улица Эперьеша, девяносто восемь. Между прочим, Ауэр уже всем растрезвонила, что сегодня у ее дочки будет помолвка, а на Новый год — свадьба с твоим Пиштой».

«Не может быть, — спорит Галамбош с темнотой. — Если он здесь и заказывает для невесты цветы, не может быть, чтобы он все время провел там и не заглянул к своей родной матери, у которой, кроме него, нет больше никого на свете. Рождество — праздник домашнего очага. Я жду его»…

Поднеся левую руку к подсвечнику с кручеными свечами, горевшими в нем, Сильвия разглядывала обручальное кольцо. «Нет больше школы, — говорило, сверкая, кольцо, — нет больше учебы, учителей, внутриклассных интриг, забот о деньгах…» Госпожа Ауэр даже немного всплакнула: она считала, что если уж Сильвии так захотелось замуж, могла бы она выбрать себе кого-нибудь и получше Галамбоша Стол был великолепен. Мать жениха они не пригласили на помолвку: во-первых, она не выносит Сильвию, а во — вторых, у этой молочницы ужасные манеры…

У Варьяшей не было никакого праздничного стола. Миклош метался по комнате, как разъяренный тигр, и кричал:

— Как тебе не совестно, отец! За какие-то жалкие десять форинтов ты продал мой замечательный цикламен! А теперь трясешь у меня перед глазами пустой пивной бутылкой и ждешь, чтобы я пошел и купил тебе чего-нибудь выпить? Или ты думаешь, что я не заберу обратно свой цветок?

— Хорош у меня сынок! — огрызался старый Варьяш. — Как он с родным отцом разговаривает! И это в канун праздника!

У Миклоша даже дух перехватило от этих слов отца.

— Канун праздника?.. Теперь и ты вспомнил! Праздник существует для тех, кто живет нормальной человеческой жизнью. А у нас с тобой нет жизни! Какая разница, что у меня есть ноги, а у тебя их нет. Куда мне на этих ногах идти, к какой цели? Только ты никогда не задумывался над этим.

Старый Варьяш озадаченно посмотрел на захлопнувшуюся за сыном дверь. Еще никогда Миклош так резко не говорил с ним. Старик уже давно потерял интерес к тому, что происходило вокруг него; его занимали только собственные незадачи. Но последняя брошенная Миклошем фраза словно продолжала звучать в воздухе и после его ухода.

«Где, интересно, теперь моя мама? — думал Миклош, шагая по улице и глядя на освещенные окна домов. — Вспоминает ли она о нас с отцом? Нет, наверное».

Неужели все женщины таковы, что могут бросить вернувшегося с войны без ног мужа и своего собственного маленького сына? Нет, наверное. Тетя Иллеш, например, или эта вездесущая, что сует свой нос во все дыры…

«Спросить у нее, как себя чувствует тетушка Иллеш? Ну нет, еще подумает, что просто ищу способ заговорить с ней… Да и, наверное, мать Бори хорошо себя чувствует, иначе бы я давно уже и сам знал. На улице Эперьеша люди быстро узнают все друг о друге. У Иллешей к тому же и света нет. Видно, уже спать легли…»

Четвертый этаж. Вот где живут эти Ауэры! А ну выходите, черт вас побери, да побыстрее! Миклош нажал всей ладонью на кнопку звонка.

Дверь открыл сын тетушки Галамбош. Весь в черном, такой торжественный. «Как он-то здесь оказался, ведь он же в Зегерче работает? Ах да, он же за дочкой Ауэрши ухаживает, — вспомнил Миклош. — Дурень! Вот и отворяет теперь здесь двери».

— Можно?

Пишта Галамбош молчал, не зная, как быть, всем своим видом, однако, говоря незваному гостю, что тот заявился в самый неподходящий момент. В конце концов он подал голос, позвав хозяйку:

— Мама!

«Дурак, — подумала госпожа Ауэр, — неотесанный чурбан! Я же объяснила ему, чтобы он мне говорил «ты» и называл Марго. А то — «мама»! Мне же всего только тридцать девять лет. Нет, он законченный дурошлеп!»

Госпожа Аауэр выплыла в переднюю. Варьяш-младший буркнул ей: «Добрый вечер» — и швырнул на стол десяток форинтов.

— Давайте мне назад мой цикламен! — пояснил Миклош. — Сожалею, но старик не имел права продавать его. Этот цветок — мой. Он продал его по ошибке. Надеюсь, он еще цел?

Весь разговор в передней хорошо слышен из комнат. Сильвия расхохоталась. Действительно, смешная ситуация: старый Варьяш украл чужой цветок и продал ее матери за десять форинтов. А мать тоже хороша, сказала во всеуслышание: «Это страшно дорогой цветок, Пишта, сорок пять форинтов, но что делать — один раз празднуем помолвку дочери». «Ну и шут с ним, с этим цветком, — решила Сильвия, — все равно его куда-то запихнули в угол, потому что на столе положено было красоваться только Пиштиному букету роз. Мать обещала шампанского, несла бы поскорее… Давайте же наконец выпьем!»

Сильвия вынесла цикламен и сказала:

— Вот твой цветок, старина, можешь его забрать!

«Какая ты умница, милая», — подумал Галамбош.

«У, подлая! — подумал Варьяш. — На каждого парня готова повеситься! Теперь я вижу, что тут готовится. Сильвия Ауэр вступает в жизнь. И этот дурень на первое время будет ее мужем».

Не сказав даже «спасибо», Варьяш захлопнул за собой дверь. На площадке он остановился, озабоченно усмехнувшись. «Как же я понесу такой нежный цветок на мороз? Даже бумаги завалящей не дали завернуть! Может, позвонить к Иллешам?» На счастье, на крышке мусорного бака он увидел старую измятую газету. Но этим судьба цветка еще не была решена. «Вот он снова у меня в руках. А дальше что? — раздумывал Миклош. — Поставить дома, поливать и любоваться им? Отобрал у старика деньги, а пива ему так и не купил. О, будь она проклята, эта наша нищенская жизнь!»