Лев Кассиль - Ранний восход Страница 35

И когда совершенно замученная этим общительным участием и расспросами жертва вынимала уже написанное объявление, Гуссейн говорил:

«Ну куды ж ты его принесла? Это не нам. Это тебе в редакцию требуется. А мы не печатаем. Мы — школа. Учебное заведение. А тебе надо в газету. Это ты, стало быть, садись сейчас на троллейбус номер два…»

И на него даже никто не сердился: так уж были рады отвязаться.

Сейчас он с сомнением взирал на обоих Дмитриевых.

— Стало быть, конкурировать решили? — спросил Гуссейн и пошевелил усами устрашающе. Он иногда любил напустить страх на родителей, чтобы понимали, куда они привели своих питомцев. — Рука-то есть? — спросил он конфиденциально, наклоняясь к Федору Николаевичу.

Коля, с удивлением поглядев на него, поднял было руку, как всегда выпачканную чернилами и красками, но тут же сконфузился и убрал за спину.

— Я говорю, заручка-то у вас имеется? Ведь тут желающих-то хватает, а местов раз-два — и будь здоров, не прогневайся.

Поняв теперь, о чем идет речь, Коля с негодованием посмотрел на усатого швейцара и потянул папу к выходу.

Дома все-таки решили, что лишняя поддержка никогда не помешает, особенно если она законная и справедливая. Папа собрал последние работы Коли и пошел к дяде Володе.

— Ну, как твой Серов поживает? — спросил Владимир Владимирович, едва увидел двоюродного брата.

— Слушай, Володя, ты хоть бы при нем его так не называл. Он у нас застенчивый, скромный, а ты его портишь.

— Его нельзя испортить, пойми ты, — сказал дядя Володя. И художник стал с интересом разглядывать Колины работы. — Нет, ты только посмотри, как он растет! Это же поразительно! Лева, иди сюда. Идите все, посмотрите, как наш Серов развернулся!

И он шагал по комнате, хваля Колины рисунки, бросал их обратно на стол и кричал на всех:

— Что вы понимаете! Это растет титан, а вы говорите — «не портить»! Разве его можно вообще испортить? И зачем ему нужна от меня рекомендация? Но пожалуйста — как говорится, маслом каши не испортишь. С удовольствием дам. От чистого сердца. И не по-родственному, а по совести.

Он сел к столу, вынул бланк с маркой Московского Художественного театра, с белой чайкой, распластавшейся поперек нее, и быстро застучал на машинке.

Федор Николаевич, очень довольный, явился домой с письмом. Густо порозовели щеки у Коли, когда он прочел в дядиной рекомендации слова: «И, как мне кажется, выявил крупные художественные способности». Потом он еще раз перечитал ее от начала до конца, внимательно оглядел всю — от белой чайки до подписи художника, — посмотрел на отца, на маму.

— Спасибо тебе, папа, — мягко, как бы боясь обидеть и в то же время с неожиданной твердостью, которая проступила сквозь просительные интонации, сказал он. — Я даже не ожидал, что дядя обо мне такого хорошего мнения. Честное слово. Это прямо здо́рово! Но только пускай это письмо у нас и останется… Погоди! Дай я тебе скажу… Если я правда такой, как дядя Володя думает, так я и без всякого письма выдержу. А если ошибся дядя, ну, так лучше сейчас правду узнать. А то потом в жизни наплачешься. Не понесу я это, — повторил он, упрямо качнув головой, и, аккуратно сложив письмо, положил его в конверт.

Так это письмо и осталось дома. Коля спрятал его в ту папку, где среди лучших его рисунков хранилась и грамота, полученная в школе.

…Надо было готовиться к серьезному испытанию, может быть, самому трудному во всей Колиной жизни, самому решающему из всех, которые ему выпадали на долю. Словом, надо было заниматься еще усиленнее. А тут как раз вернулись Суздальцевы. Кира так загорела в Крыму, что стала похожа на негатив собственной фотографии. Волосы и брови выгорели и стали светлее лица. Зато глаза… Э, да что там говорить про глаза!

Теперь, вместо того чтобы пойти с Женьчей или Викторином в Парк культуры, на футбол или в кино, Коля в свободные часы бежал через переулок к Суздальцевым. Иногда по вечерам Кира и Надя приходили во двор дома номер десять в Плотниковом переулке, и все сходились под старым дубом, собирали желуди, кидались ими друг в дружку и радовались, что есть на свете такое хорошее место, как уголок двора под широким, немало на своем веку повидавшим старым дубом — Колиным дубом, как называли его ребята, помнившие историю с наглыми пильщиками.

Словом, все шло хорошо. Но в дело вмешался злой дух, облаченный в модный костюмчик, пузырчатые штаны гольф и носящий имя Викторина Ланевского, давно уже не позволявшего звать себя запросто Торкой, как это прежде водилось.

— А недурно ты портретики рисовать наспециализировался, — сказал он однажды с загадочным выражением Коле. — Прямо хоть на Всесоюзной выставке экспонируй. Портретик — на красоту. Получше оригинала будет. Нам демонстрировали…

— Кто, когда тебе показывал? — еле двигая губами, которые уже сводила обида, спросил Коля.

— Да вот спроси Женьчу.

Стоявший рядом Женьча глубокомысленно и сокрушенно покачал головой.

— И ты видел? — спросил Коля, еще на что-то надеявшийся.

— А что ж?.. Всем показывают, а мне нельзя? — отозвался тот.

Много ли нужно для того, чтобы поссориться, когда тебе тринадцать лет, ты жадно веришь каждому слову, а поверив и вдруг хоть чуть обманувшись, знать ничего не хочешь на свете… Обида вспухает, все собой заслонив, и нет в тебе жалости и прощения!..

К тому же дня за три до этого мама раздобыла Коле большую книгу об одном из его любимых художников — Сурикове. В ней были большие цветные вкладки с репродукциями знаменитых картин: «Утро стрелецкой казни», «Боярыня Морозова», «Меншиков в Березове», «Взятие снежного городка». Была там и картина «Степан Разин»: прославленный атаман, вожак казачьей вольницы понизовой, сидел на струге одиноко, поодаль от своих гребцов, и думу горькую думал. Видно, что сидел Разин уже после того случая, о котором пелось в песне, славившей суровый, но справедливый поступок атамана, пожертвовавшего своей любовью ради славного товарищества и кинувшего персидскую княжну-полонянку в набежавшую волжскую волну…

А тут еще и Женьча настраивал:

— Тебе делом надо сейчас заниматься, а не с девчонками прохлаждаться. Ты уж и товарищей старых забывать начал. Попал ты, брат, в оборот. Ты от души рисовал, а она выставила, хвастается. Вот, мол, поглядите, он мне портретик подарил.

Вечером, когда собрались, как всегда, на пустыре возле Суздальцевых, неподалеку от бывшего сада глухонемых, когда пришли как ни в чем не бывало «зеленые» девочки, Коля жестко спросил при всех:

— Кира, покажи, пожалуйста, портрет, который я с тебя нарисовал.

Кира изумленно вскинула на него глаза. Она почувствовала что-то недоброе, но еще ничего не понимала.

— Коля… ведь ты же говорил сам, чтоб не… Зачем же ты!..

Такое огорчение и испуг были в ее широко раскрытых, недоумевающих глазах, что у Коли все перевернулось внутри. Но он решил быть твердым до конца:

— Мало ли что я говорил… Мало ли что мне было обещано… Ведь и так уж все видели.

— Что ты, Коля! Кто видел?

— Ну, уж давай только будем правду говорить, — предупредил Коля. — Кто видел, тот видел. Поздно уж удивляться.

— Хорошо, — сказала Кира, выпрямившись, и быстро пошла в дом.

Пока ее не было, все молчали. Надя тревожно поглядывала на мальчиков. Кира вернулась вскоре, неся злополучный портретик.

— Этот? — спросил у своих товарищей Коля и потянул портрет из рук Киры. Но она не отдавала. — Этот, спрашиваю? — повторил он.

— Что подписью и приложением печати подтверждается! — взвизгнул Викторин.

— Самый тот и есть, — подтвердил Женьча.

Молчавшая все время Надя вдруг решительно шагнула вперед и стала между Колей и сестрой.

— А Кира тут ни при чем! — сказала она вызывающе. — Чего вы к ней пристали? Это я его на стол поставила, когда Кира уезжала. Это вовсе мой портрет.

— Твой? — протянул Викторин. — Хо! А мы-то вообразили…

— Вот это да! — восхитился Женьча и, стащив с головы фуражку, ударил донышком ее о колено. — Вот так обвела нас Надя вокруг пальца! Десять верст — и всё пёхом!

Надя, раздувая ноздри, посматривала на мальчиков.

— И верно, — продолжал Женьча, зайдя со стороны и сличая рисунок с Надей, — они же, если с этого боку глядеть, совсем на одно лицо — что Надя, что Кира.

Потрясенная Кира во все глаза смотрела на сестру. Она только сейчас поняла, что в ее отсутствие Надя выставила на столе перед ребятами Колин рисунок. Кира оставила его сестре на хранение, твердо наказав никому не показывать. Конечно, она сама была тоже виновата, нарушив слово, данное Коле, и доверив портрет сестре, которой, не удержавшись, дала посмотреть в тот же день, когда он был подарен. Кира опустила голову. Коля взял у нее из рук портрет. Она уже не сопротивлялась. Только в последнее мгновение сделала какое-то движение, словно пыталась удержать выскользнувший из пальцев лист бумаги с рисунком.