Нина Емельянова - Родники Страница 36

— Дядя Ваня, он страшный, этот Чернышёв?

— Нет, он не страшный, девочка, он действительно очень скупой человек: вот про него и рассказывают разные истории.

— А этот, у кого стулья висят на стене, тоже скупой?

— Этот? Нет, Киреев не скупой, наоборот: он все прожил, прокутил и продал свой дом богатому тамбовскому помещику, договорился только — оставил себе две комнаты. Собрал туда всю мебель, так и живёт. Бесполезный человек!

— Вот и верно, Иван Николаевич, — говорит Федот, — человек он бесполезный. Никому доброго слова не скажет. А новый не въезжает, боится: крестьяне сожгут.

— Зачем его сожгут? — не понимаю я.

— А как же? — говорит Федот. — Помещики не работают, а крестьяне гнут спину с утра до вечера. Теперь терпение крестьян кончилось, они и жгут.

Вот какое дело: оказывается, и здесь, где всё так красиво и прекрасно, одни люди работают, другие — нет.

— А у нас на фабрике, — говорю я, — хозяин тоже никому доброго слова не скажет…

— Чего же «им» говорить, когда «они» рабочих за людей не считают! — Федот хлещет кнутом по спине лошади, и она прибавляет шагу. — А рабочие им показали!

— Ох, Федот, хватит, пожалуй, разговоров, — говорит дядя Ваня.

— Да я только при вас, Иван Николаевич.

— Знаю я прекрасно. Смотри лучше, в овраг не завези.

Овраг, по краю которого мы едем, похож на глубокий длинный ров и называется «Окопы Кудеяра».

— А почему он так называется?

— Ну, Федот, объясни ей, если хочешь, поговори…

— А это по имени разбойника Кудеяра, — охотно говорит Федот. — Его сильно помещик один обидел. Кудеяр девушку полюбил, красавицу собою и умницу, а помещик её увёз, да и поселил у себя, посадил её на хлеб, на воду. Она, видишь, помещика-то гнала от себя, она Кудеяра любила. Помещик её и убил. А Кудеяр сжёг его дворец, самого бросил в реку с обрыва и сделался разбойником. Стал подкарауливать купцов и помещиков, отнимал у них деньги и раздавал бездомным людям. Так что и не разбойник вовсе он был, а хороший человек.

— Ты, кажется, по-другому рассказывал раньше, — говорит дядя Ваня. — Раньше у тебя Кудеяр не жёг помещика.

— Жёг, — уверенно отвечает Федот, — я же знаю, что жег.

…Лето было жаркое, солнечное, и нам с мамой было так хорошо в деревне. Мы ходили купаться на реку Битюг, ходили на «порубку» собирать землянику и далеко в лес за малиной.

Но главная радость в это лето была в постоянно радостном удивлении окружающему. После жизни в городе я попала в такой огромный мир деревенской природы, полный движения и перемен, где каждое мгновение происходило что-то новое для меня… Так, за плетнём, окружавшим сад, рассматривая мягкие листья липы, блестящие — клёна, вырезные — дуба, я прислушивалась и приглядывалась к жизни разных мелких лесных обитателей. На молодых дубовых листьях снизу сидели белые шарики, которые назывались «чернильные орешки». Интересно было, откуда они берутся. Интересно было прислушиваться к голосу кукушки, много раз специально для меня начинавшей счет нового большого числа лет жизни, и подсказывать ей, чтобы она накуковала побольше, побольше…

В этом лесу со мной происходило что-то непонятое, чего раньше не бывало. Сидишь так на плетне, упершись пальцами босых ног, смотришь и думаешь о чём-то, и слова сами складываются как-то особенно:

…И дальше в лес пройти.Там, где кусты малиныИ ежевикою и хмелем обвились…

Выходит вроде стихов, и это очень меня занимает.

Пожар

В этот день было душно, и думали, что к ночи соберётся гроза. Но, хотя гром и ворчал где-то за лесом и над открытым и видным из дома Заречьем даже «заходила» туча, вечерком открылось такое ясное, чистое небо!

Все долго сидели на терраске, и меня не посылали спать.

Стало совсем темно, и сильно запахло скошенной травой.

— Посмотрите-ка, — сказал дядя Ваня, — а ведь это пожар!

В той стороне, куда он показывал, был спуск к реке; днём там виднелись кудрявые ивняки на её берегах и на солнце всплескивала вода в Битюге на большом плесе. За полосой ивняка расстилались широкие луга. По лугу бежала дорога и уходила в какую-то очень широкую и безлесную даль. Днём там, казалось, очень далеко, были видны деревни. Сейчас впереди всё было ровно — тёмное под вечерним небом с тусклым сегодня светом звёзд.

Клавдичка и мама вгляделись, и мама вскрикнула:

— Горит!

В этой широкой безлесной дали, как будто за горизонтом, горел большой костёр, и нам было видно розовое его сияние.

— Это большой пожар, горит деревня Садовая, — сказал дядя Ваня. — Небо дымом занесло, — значит, большой, — и стал объяснять маме, что у них горят деревни очень часто. Избы крыты соломой, если заронить огонь в одной избе, ветром перекинет пожар на всю деревню. Нынче, может быть, и молнией зажгло, так как тучи ходили в тон стороне, и счастье, что к ночи ветер стал стихать, а то бы пожар был громадный.

Когда зарево пожара уже побледнело и опало, все так и оставались сидеть, тихо разговаривая, и мама сказала мне, что и я могу посидеть.

Вдруг откуда-то издали послышался шум колёс по дороге: кто-то подъезжал к дому.

— Ну, катит к нам! — с неудовольствием сказал дядя Ваня и поднялся встречать.

Так появился в первый раз при мне человек, которого встретили внешне вроде и хорошо, но с явным скрытым недовольством. Это, как я потом узнала, был становой пристав Авдеев и с ним урядник, немолодой уже человек, которому Авдеев постоянно приказывал и посылал его всюду как подчинённого ему человека.

Войдя и поздоровавшись, Авдеев сразу же спросил, усаживаясь, как у себя дома:

— Видели пожар? Говорят, грозой зажгло. Сейчас едем туда, воочию убедимся.

Мама сейчас же послала меня спать, и я плохо рассмотрела гостя в этот вечер. Но потом я видела его несколько раз, и всегда с появлением его у меня связывалось впечатление темноты, пожара и какой-то необходимости для дяди Вани и Клавдички принимать этого человека. Как будто они оба вовсе не хотели, чтобы он приезжал к ним, но становой этого не замечал и ездил, хотя ему и не были рады.

Он был высокий, плечистый человек, одетый в форменный мундир, в котором ему, наверно, всегда было жарко. Лицо его с чёрными усами было гладкое, розовое; широкие щёки и толстая шея. Когда он шёл животом вперёд, казалось, что он и представить себе не может, чтобы кто-нибудь не посторонился, не уступил ему дорогу.

— Ну, как тут у вас? — спрашивал он. — Много больных?

— Больных достаточно, — отвечал дядя Ваня. — Места для больных недостаточно.

— Превосходно! — говорил становой, видимо, не вникая в смысл ответа. — Где же Клавдия Николаевна?

Но Клавдичка уже входила в комнату, и гость шёл к ней, здоровался и говорил всегда одно и то же:

— Вы на меня, Клавдия Николаевна, произвели неизгладимое впечатление!

Я очень ясно понимала, что Клавдичке он неприятен и говорит он то, чего вовсе и не думает.

— Он тебе неправду говорит, Клавдичка, — однажды сказала я.

— Я знаю, друг мой. Мне это неприятно, но, к сожалению, запретить ему говорить это я не могу. И этот, — Клавдичка брезгливо вздрогнула, — и ещё некоторые люди ездят к нам не потому, что они любят нас и интересуются тем, как мы живём, а потому, что их служба заключается в том, чтобы следить, что мы делаем.

— Он кто? — спросила я.

— Он полицейский начальник. Тебе понятно?

Это мне было понятно, я кивнула головой.

— А так как им очень интересно знать, кто у нас бывает, они портят нам и те редкие хорошие вечера, когда собираются наши друзья.

И на самом деле, становой часто приезжал, когда к дяде Ване собирались гости: студенты, проводившие лето в деревне, фельдшер Василий Митрофанович, уже немолодой человек, который, только входя на крыльцо, поднимал обе руки и, плавно разводя их, начинал басом:

— Ве-чер-ний звон, ве-чер-ний звон…

Он знал, что непременно будут петь хором: и дядя Ваня и Клавдичка очень любили петь. Мать тоже радостно присоединялась к ним.

Но больше всех мне нравилась артистка Наталья Матвеевна Сереброва, весёлая, живая, с чудесным голосом. Откинув назад белокурую свою головку, она чуть свысока смотрит на людей, но ей это идёт, и поэтому Наталья Матвеевна всем нравится. Она гостила у своего родственника, священника ближайшего села, по вечерам часто приезжала к нам и бывала, по словам Клавдички, «громоотводом», когда появлялся Авдеев. Отец Натальи Матвеевны был губернатором на Дальнем Востоке, и по одному этому становой считал её надёжным человеком. Его не смущали даже ходившие о ней толки.

— Мы эти прогулки прекратим! — крикнул становой.

Но она-то и умела высмеять его. Однажды Авдеев приехал, когда все сидели на ступеньках крыльца, а фельдшер управлял хором. Только что кончили петь про казака и дивчину.