Николай Дубов - Мальчик у моря Страница 37

После злополучного купания он безропотно проглотил полдюжины порошков и микстуру, улегся в постель, отлично выспался и проснулся на рассвете без тени недомогания. Если бы недомогание и чувствовалось, Толя при всем своем правдолюбии не признался бы, так как пообещал Юке рано утром отнести Антону какую-нибудь еду. Выполнить обещание — долг чести, а в исполнении долга чести Толю не могло ничто остановить. Поэтому он вежливо, но непреклонно восстал против попытки мамы продержать его еще один день под одеялом.

Папа, невозмутимо пыхая трубкой, долго слушал грозные мамины пророчества, потом вынул трубку изо рта и сказал:

— Прости, Соня, что я тебя перебиваю. Но, может быть, в самом деле ему не следует лежать в постели? Все-таки он упал не в Ледовитый океан, а в Сокол, и к тому же в июле месяце. Разумеется, вряд ли можно приветствовать купание в одежде, но это уже частность, не меняющая существа дела. Особенно для несовершеннолетних, я хочу сказать.

Толин папа, так же как и мама, маленького роста, но совсем не толстый, а худенький и даже щуплый. При его комплекции ему бы надо говорить высоким, слабым голоском, но голос у Толиного папы неожиданно низкий, басовитый и такой глубокий, что, кажется, голосовых запасов у него, как льда у айсберга, который показывает на поверхности только маленькую часть своего массива. Говорит он всегда очень вежливо, никогда не повышает тона и, говоря, не опускает не только частей предложения, но, кажется, даже знаков препинания. Если разок послушать Толиного папу, то потом не нужно уже спрашивать, почему Толя разговаривает именно так, а не иначе. Справедливости ради следует сказать, что подражает ему Толя совершенно бессознательно, он даже иногда пытается говорить рокочущим на низах голосом, но из этого ничего пока не выходит — голос самого Толи совсем не басовитый, а по-мальчишески высокий и звонкий.

Получив такую мощную поддержку, Толя моментально оделся, выпил стакан молока и спросил маму, не может ли она дать ему некоторое количество продуктов, которые не требуют приготовления и которые можно есть сразу.

— Зачем тебе? Ты хочешь уйти на целый день, не придешь обедать? Это исключено! Нельзя целый день бегать натощак, есть всухомятку, обходиться без жидкой пищи, без горячего…

Толя заметил, что ему жидкой пищи следует есть поменьше, у него и так излишне полная фигура, тем не менее он не будет бегать натощак, а продукты ему нужны не для себя.

— А для кого?

— Извини, мамочка, но я не могу тебе сказать.

— То есть как? Почему?

— Это не мой секрет.

— Что за чепуха? Какие у тебя могут быть секреты от матери?

— Лично у меня от тебя секретов нет. Я же сказал, что это секрет не мой и открыть его я не могу, не имею права, так как обещал никому не рассказывать.

— Ах, вот как? Ты считаешь, что от матери можно утаивать хоть что-нибудь? Заводить секреты, тайны? Делать что-нибудь потихоньку? Так вот: ты ничего не получишь и никуда из дому не пойдешь. Я не разрешаю!

— В таком случае я вынужден буду уйти без твоего разрешения, самовольно и заранее предупреждаю об этом.

— Что?! Ты смеешь мне говорить такие вещи? Да я тебя запру, отвезу домой в Чугуново, да я…

— Мамочка, ты совершенно напрасно кричишь, это не поможет и ничего не изменит. Я должен пойти, и я пойду. Потом можешь со мной делать что хочешь.

Если бы Толя вышел из себя, тоже кричал, плакал, просил, быть может, мама и не пришла в такое негодование, не наговорила всего, что она наговорила, но Толя внешне был совершенно невозмутим, говорил ровным, спокойным голосом и так же спокойно и невозмутимо принял первый шквал, который минут десять бушевал в комнате.

— Подожди, Соня, — своим низким, рокочущим голосом сказал папа, — может быть, он прав? Если мальчик обещал…

— А если он связался с хулиганами, бандитами? Мало ли с кем он может связаться?!

— Ну, не думаю. Он не станет этого делать. Правда, Толя?

— Конечно.

— Ты можешь обещать, что ни ты, ни те, кому ты хочешь нести продукты, ничего дурного не сделали и не замышляете?

— Я могу поручиться своей честью! — сказал Толя. Эту фразу он недавно прочитал в затрепанном, вспухшем от грязи романе без начала и конца, и она покорила его своей торжественностью.

— Вот видишь, Соня, ничего страшного. Толя ведь никогда не лжет. И если он не говорит, значит, действительно не имеет права выдавать чужой секрет.

— Совершенно верно, папа.

Уходя, Толя услышал, как отец негромко сказал матери:

— Не надо так шуметь по пустякам. Мало ли что могут выдумать мальчишки. Наверное, затеяли игру в новых Робинзонов или еще во что-нибудь.

Толя вернулся.

— Извини, папа, я нечаянно слышал, что ты сказал. Мы не играем в Робинзонов. И вообще ни во что не играем. Ты ведь знаешь — я не люблю детских игр. Это не игра, а очень серьезно, это — жизнь.

— Я понимаю, — серьезно сказал папа и улыбнулся только тогда, когда Толя вышел.

10

— Чего ты, собственно, боишься, от кого прячешься? — спросил Сергей Игнатьевич. — Впрочем, может, это военная тайна?

Антон не успел ответить.

— Антон! — прокричала Юка с другого берега. — Он уехал! Слышишь? Уехал!..

Вздымая буруны, Юка и Сашко бежали вброд. За ними, подняв над головой бумажный кулек, спешил Хома.

— Ты слышишь, Антон? — подбежала запыхавшаяся Юка. — Он уехал. Сашко сам видел… Что ж ты молчишь? — повернулась она к Сашко.

— Как же я буду говорить, если ты кричишь? — сказал Сашко, укладывая на камень принесенный хлеб. — Мы когда до магазина пришли, так там батькова машина стоит. Батько в колхозе на машине работает. И бабы уже садятся, с оклунками, как на базар. А Митька уже в кузове, с ружьем. Я у батьки спрашиваю: «Куда это вы, тато?» — «В район, говорит. А ты чого тут? Беги до дому…» Тут сразу пришел голова колхоза, сел с батьком в кабину, и они поехали. Митька, должно, повез ружье в ремонт. Еще вчера люди говорили, что Иван Опанасович здорово ругал Митьку за поломанное ружье. Вот он и поехал в Чугуново.

— Понимаешь? — сверкая глазами, сказала Юка. — Теперь уже можно не бояться! Теперь уже ты можешь пойти домой…

— А когда батька твой приедет? — спросил Антон.

— Кто его знает? Может, сегодня к вечеру, может, завтра. Как все дела сделают.

— Нет, — подумав, сказал Антон. — Домой мне нельзя. Он же сегодня или завтра вернется. Если я приду домой, все будут знать, что я не в Чугунове, и Митька узнает… Надо ждать дядю Федю.

— А как он выглядит и где его искать? — спросил Толя. — Дело в том, — ответил он на удивленный взгляд Антона, — что мой папа сегодня собирается съездить домой, в Чугуново. Я могу попросить его взять меня с собой и попытаться разыскать Федора Михайловича. Конечно, я не могу поручиться за успех, но почему не попытаться?

— Говорят, ребята, — сказал Сергей Игнатьевич, — что голодное брюхо к советам глухо. К тому же сгорит картошка. Поэтому подсаживайтесь ближе — шашлык по-царски каждый жарит для себя сам.

Жарить над углями нанизанное на палочку сало было занятно; поджаренное таким способом, оно оказалось необыкновенно вкусным, а печеная картошка распространяла такой аромат, что минут на десять все примолкли. Когда подушечки были запиты самым вкусным, по мнению Сергея Игнатьевича, сортом чая — ключевым, а тлеющие угли костра залиты водой, Юка сказала:

— Зачем нам тут сидеть? Пошли туда, к гречишному полю… Митьки же пока нет!

— Кто такой этот Митька и почему вы его боитесь? — спросил Сергей Игнатьевич.

Антон рассказал происшествия вчерашнего дня.

— М-да, история подлая. И глупая!

— Почему глупая? Разве мы что-нибудь не так сделали? — спросила Юка.

— Не вы глупы. Те, кто такую команду дал.

— Это ж какой-то начальник, — сказал Сашко. — Что он, маленький, что ли?

— Думаешь, как взрослый, так обязательно умный? — вскипел Антон. — Знаешь, какие дураки бывают?.. Хо!..

— Бывают, бывают, — вздохнул Сергей Игнатьевич.

— Так надо их убрать! — решительно сказала Юка.

— Оно бы хорошо, конечно, — засмеялся Сергей Игнатьевич, — взять да издать такой приказ: «Пошли вон, дураки!..» К сожалению, нельзя. Их директивой не уберешь. Это процесс трудный, затяжной. Вы, наверное, слышали — на пленумах, совещаниях разоблачают всяких очковтирателей, обманщиков и прочих героев показухи. И гонят их. И в этом деле все должны помогать.

— И мы?

— И вы. Почему же нет?

— Кто нас будет слушать?

— Коли дело скажете, услышат. Главное — нельзя молчать и мириться с дураком и дурацкими его делами. Отчего твоя собака хромает? — перебил сам себя Сергей Игнатьевич.

Антон и Юка подбежали к Бою.

— Сидеть! Покажи лапу!

Бой уселся, готовно поднял лапу, но при каждом прикосновении вздрагивал, пытался выдернуть ее из рук Антона. Она была горячей, порезанная вчера подушечка распухла, из раны сочилась сукровица. Все склонились над Боем, а он, наклонив башку, внимательно следил, что делают с его лапой.