Вероника Кунгурцева - Дроздово поле, или Ваня Житный на войне Страница 37

Коня у них теперь не имелось: князь Лазар посадил на Серко кого-то из своих войников. Приходилось становиться пехотой. Шишок выстроил свою роту так: сам впереди, по бокам Ваня с Березаем, замыкающим — Боян Югович, а цыганка с коровой — посередке. И велел перебежками передвигаться, используя неровности местности: укрываться за холмами, деревьями и кустами. Будем, де, маневрировать! И ни в коем, де, случае — не подставляться! Главное, мол, без потерь добраться до проклятого шатра.

И вот — где бегом, где ползком, где, прорубаясь сквозь лавину турок, где, уклоняясь от сражения, где просачиваясь сквозь сечу, продвигалась Шишкова рота к Златыгоркиной белой тюрьме.

Двигались они по правому флангу сербских конников, где бок о бок сражались молодцы — один другому под стать, а во главе их — старец-воевода. Уж пробились было — вот-вот окажутся в авангарде сербского войска, как вдруг крик раздался!

Шишок обернулся: дескать, что там еще такое?! И Ваня, и Березай, и цыганка с коровой обернулись: сербский воевода остановил зачем-то Бояна Юговича. А молодые войники, по приказу воеводы, окружили Шишкову роту, чтоб не помешали переговорщикам турки.

Соскочил старик со своего коня и спрашивает историка: не янычар ли ты, чужеземец? Одежда на тебе не сербская, но и не турецкая, так ответь, дескать, мне — откудова ты?

Боян Югович одернул затрапезный свитер и ответил: я и здешний и не здешний, можно так сказать… А старик удивляется: мол, говоришь ты по-сербски, но как-то странно… Никак родом с севера? Историк молвит, что на самом деле и сам не знает — с севера ли он али с юга, потому как родителей своих не помнит, воспитывался у чужих людей…

— А как звать тебя? — воскликнул тут старый воин.

Историк признался: Боян Югович, де. Что тут сталось с воеводой: он набросился на историка, так что Шишок уж хотел вмешаться — как бы не повалил могучий старец хилого Юговича наземь… И вскричал старик: ты ведь мой пропавший сын! Дескать, девять сынов было у меня и две дочери, да украла одного из сыновей во младенчестве проклятая цыганка…

Услыхав об этом, Гордана — от греха подальше — спряталась за корову Росицу. А старый войник продолжал: боялся, мол, что продали сына туркам и сделали янычаром, хуже смерти ведь это… А теперь, де, вижу, что у сына моего в руках честной сербский меч! Я, дескать, Юг-Богдан — твой родной отец! А вон, мол, сражаются твои восемь братьев: и Дамян тут, и Воин, и младший — Бошко! А одна из твоих сестер, Милица, — жена сербского властелина Лазара! Обними, де, меня, сынок мой, Боян!

Опешивший историк стал было отнекиваться: дескать, этого никак не может быть, потому что этого не может быть никогда! Но Юг-Богдан засмеялся: я ведь узнал тебя, сын, по родинке-кресту на правой щеке да еще по имени: вот два знака, де! А третий: это встреча на Косовом поле, в день решительной для сербов битвы! Сколько же, дескать, еще тебе знаков надо, сын мой Боян?!

И что-то такое зажглось в глазах сироты-историка… Ваня почувствовал, что поверил Боян Югович, — несмотря на всю невозможность такого отцовства, — будто старый Юг и впрямь его отец! Глаза обоих наполнились слезами — и обнялись отец и сын, разлученные столетьями.

Березай, с повышенным интересом наблюдавший за встречей, угостил буреломной лесиной нескольких ретивых янычар, способных помешать объятьям, и на все Косово поле возвестил:

— Уважаемые пассажиры! Кто нашел потерявшегося мальчика, просьба отвести ребенка в детскую комнату вокзала! Здесь его ожидают родные! Повтор-ряю… Кто нашел потерявшегося мальчика…

Шишок стал торопить Бояна Юговича: дескать, все это хорошо, даже отлично — но нам, де, надо пробираться к шатру, где держат Златыгорку, а после мы сразу отправляемся домой! Мол, чую я, что наше вмешательство в дела давно минувших дней ни к чему не приведет… Так что надо, де, собирать манатки и дуть отсюда…

— Как — домой? — обомлел Ваня Житный. — Каким образом?!

А домовик отвечает:

— Березовый сок…

Мальчик плечами жмет, ничего понять не может — причем тут березовый сок?! А Шишок ничего не разъясняет, там увидишь, де!

И вот уж привели коня для Бояна Юговича… Старый Юг-Богдан заскочил на своего скакуна и сетует: ох, дескать, кабы матушка твоя тебя увидала! Да ничего, мол, бог даст — вернемся с Косова поля, тогда и… И зовет Бояна с собой, дескать, пора ведь, сын…

И Шишок кличет историка: мол, ну что — ты с нами или как?..

Боян Югович подбежал к друзьям, а сам все на воеводу оглядывается. И сказал тут историк: дескать, сколь лет я мечтал о встрече с отцом, и вот где… довелось свидеться! И еще мечта у меня была: преподавать историю в Белградском университете, а преподавал всю жизнь в занюханном профтехучилище будущим штукатурам-каменщикам, которым совсем это было не интересно. Диссертацию еще хотел написать о Косовском сражении… А тут такая возможность: самому поучаствовать в знаменитой битве! И не просто поучаствовать, а… Профессора-то, де, университетские — обзавидуются ведь!

Тут цыганка Гордана, прятавшаяся за коровьим телом, не выдержала, выскочила из укрытия, подбежала к Бояну Юговичу и пропела: мол, «было в сербском войске Юговичей девять, и отец их Юг-Богдан, десятый», да ведь все они на Косовом поле полегли… Что ж ты, дескать, таких простых вещей не знаешь — а еще историк!

Ваня Житный переглянулся с Шишком, а Боян, сердито взглянув на цыганку, брюзгливо сказал: мол, история всякий раз наново пишется, ведь он теперь вместе с отцом и братьями может остановить изменника Вука Бранковича и повернуть ход сражения…

Юг-Богдан же свое говорил: дескать, скорее, сынок, не ждет ведь сеча-то, турки наступают… И еще, де, сынок-надёжа, прошу тебя, проследи уж ты в злой битве за младшим своим братом — Бошкой, ох, сорви-голова парень, а всего-то ему пятнадцать лет!

Историк влез тут на коня, — хоть криво сидел, но к холке не гнулся, — обернулся к потомкам Боян и крикнул: ничего, дескать, мы еще повоюем, мы еще поглядим — кто кого! Простите, мол, и… прощайте! В любом, де, случае — не свидимся ведь! Не поминайте Бояна Юговича лихом!

Глава 18

Грачаница

Солнце клонилось к закату: Шишок со своими оказался в эпицентре глохнувшего сражения. Уже знали они о предательстве Вука Бранковича, который увел с левого фланга тьму своих людей, а вслед за ними устремились дрогнувшие союзники — боснийцы. И Лазар-князь, пронеслась весть, взят в плен и уже казнен… Из последних сил сражалась обезглавленная сербская армия.

А калики перехожие пробились наконец к заветному шатру. Березай, размахивая павшим деревом, раскидал всех, кто вставал на его пути, и вслед за птахами влетел в шатер, где лицом книзу, крылышками кверху, лежала связанная Златыгорка. Пеньковые канаты, по команде полесового, стали со свистом разматываться, а, размотавшись, гадюками устремились к охранникам-янычарам — и, не успели те глазом моргнуть, как оказались туго прикрученными друг к другу.

Златыгорка тут же схватила в обе руки — простую и серебряную — по ятагану и вслед за лешаком выметнулась наружу. Соловей с жаворлёночком закричали: «Ура!» и сделали сальто.

Шишок с Ваней, стоя спина к спине, оборонялись от наседавших басурман. Цыганка, которой домовик раздобыл оружие, визжала не хуже янычар, и вслепую размахивала мечом. Белая корова стояла, прижавшись к шелковому шатру, и трубно мычала, выставив для защиты обломок единственного рога.

Ване Житному туго приходилось — но тут Златыгорка с Березаем пришли на помощь побратиму. Домовик заорал: дескать, к дубу надо пробиваться!.. И Березай принялся расчищать дорогу: кружась волчком, лешачонок своей ярой лесиной сбивал с ног и пеших, и конных.

Вырвались калики перехожие из гущи боя. Продвигаться вперед стало теперь с одной стороны легче: меньше было наседавших турок, но с другой — тяжелее… Чем ближе подвигались к бело-сербской стороне, тем гуще было покрыто поле ранеными, убитыми и умирающими, так что приходилось выбирать, куда ступить. Поле Косово стонало голосами тех, кто отдавал богу душу или, утратив сознание, звал кого-то или плакал — не хотелось умирать… Стаи черных воронов кружили над полем, и не видно было нигде золотых косовских дроздов.

Вдруг соловей с жаворлёночком взвились с плеч Златыгорки кверху — там летела пара воронов, чьи крылья лоснились от крови, в клювах, покрытых пеной, держали вещие птицы чью-то руку. Соловей с жаворонком клевать принялись черных птиц в голову — и вороны выпустили шуицу… Падала, переворачиваясь, рука: то перстом в небо казала, то в землю, — и упала в подставленный подол цыганки. Выхватил шуицу Шишок, зорко оглядел: рука оказалась в обрывке коричневого свитера со спущенной петлей… Положил домовик руку в вещмешок — и побрели калики дальше.

Вдруг видят: острием в землю вонзилось древко, на котором вьется знакомое знамя — яблоко златое, над солнечным яблоком горит честной крест. А под хоругвью лежит знаменосец сербского властелина — Павел Орлович. Ой-ё-ёй! Отсекли ему правую руку, отсекли ему левую ногу. Тут же лежат отсеченные части тела, где рука была — там нога, где нога была — там рука. Но дышит еще знаменосец, только, видать, находится в предсмертном томлении.