Эдуард Пашнев - Девочка и олень Страница 39

Николай Николаевич ушел от классного руководителя ни с чем. Но мысли его не были безрадостны или унылы. «Как странно, — подумал он, — скажешь кому-то вроде бы случайное слово в полемическом задоре и вдруг поймешь, что сказал нечто важное для всей твоей жизни».

Три квартиры переменили Рощины в Москве, и почти всегда подружки, возникавшие вокруг Нади, шкальные и уличные, соседские мальчишки и девчонки становились его добровольными слушателями. Если он брал такси, чтобы в ненастное воскресенье повезти Надю в музей, то в нем, как правило, не оставалось свободного места. Разве это был не клуб юных друзей искусства?

На студии телевидения подметили эту черту и стали ему поручать разные экскурсии. Курсы повышения квалификации для художников, которыми он заведовал и на которых преподавал на общественных началах, тоже были своеобразным клубом. А взрослые люди, все его давнишние и случайные знакомые? Скольких из них он провел через Москву, не пропустив ни одного памятного места! Разве это не клуб друзей искусства?

Глава XXIII. Ленинград

Ленинградская школа была построена по типовому проекту, так же как и московская, и у Нади возникло ощущение, что она входит в свой класс. По привычке она села за свою парту и огляделась. Ребятам было немножко не по себе оттого, что вместо кроватей они увидели классы, приготовленные к занятиям.

— Как же мы здесь спать будем? — растерянно спросила Таня.

— А вот так, — показал Чиз и растянулся на парте.

— Прошу внимания, — постучал рукой по учительскому столу Половинкин, — тема сегодняшнего урока: «Сон в летнюю ночь», то есть я хотел сказать «Сон в зимнюю ночь». Прежде чем мы перейдем к разбору темы, разберем само понятие сон. Сон — это когда человек спит.

— А я могу не спать хоть всю ночь, — заявила Лена.

— Ребята! — заглянул в дверь Толя Кузнецов. Незаметно для самого себя он стал помощником Николая Николаевича. — Спортзал открыли. Аида заберем оттуда свои раскладушки. А девчонки будут спать в спортзале, — крикнул он уже из коридора.

Свет погас в школе сразу же, как только улеглась последняя самая нерасторопная девочка из параллельного десятого класса. Огромные решетки окон спортзала четкими линиями рассекали белую пелену снега за стеклом. Маты, застланные свежими простынями, белели в разных углах зала, как островки. На брусьях, на бревне и на кольцах висели платья.

— Девчонки, кто знает, чем отличаются маты от матрасов? — спросила Таня счастливым полусонным голосом. И сама же себе ответила: — Тем, что их кладут на пол, а не на кровать. Так даже лучше.

Она повернулась на бок и по-детски легко вздохнула.

— Мальчишки прогадали на своих раскладушках, — раздался довольный голос из другого угла.

— Зато они по одному спят, а мы по двое.

— На месте Людки после такого заявления я бы тебя выселила, — сказала Лена.

На невидимой за брусьями и деревянными трамплинами постели поднялась возня, Люда пыталась выселить недовольную при помощи щекотки. А та хохотала и взвизгивала с такой радостью, что невозможно было не улыбнуться.

— Надьк, — сказала Лена, — твой отец — гениальный человек. Он придумал две простыни. Всего две простыни, и не надо никакой гостиницы. В каждой школе есть спортзал, а значит и маты. Можно совершить любое путешествие, хоть на край света. Лишь бы там школа была.

Девчонки за брусьями угомонились, наступила тишина. Слышно было, как Наташа Миронова повернулась на другой бок и вздохнула.

— Ленк, спишь? — спросила шепотом Надя.

— Нет, а что?

— А если бы Ромео и Джульетта не любили так сильно друг друга, они бы остались живы? Как ты думаешь?

— Что тебя опять потянуло на такие размышления?

— Обстановка очень подходящая, — с улыбкой ответила Надя. — Шекспировская. Как в замке спим. И снег за окном. Не хочешь думать ни о чем, а думается.

— Ты и сама знаешь, что остались бы живы. И пьесы никакой не было бы, если бы они не любили друг друга.

— И Шекспира, — сказала Надя.

— Почему Шекспира?

— Ну, ты можешь себе представить Шекспира без «Ромео и Джульетты»?

— Нет.

— Значит, они должны были умереть, — заключила Надя, — во имя искусства, чтоб был Шекспир и чтоб любовь была.

Они замолчали, отвернулись друг от друга, но обе не спали.

— Надь, — поднялась Ленка на локте и заглянула в лицо, — а ты бы ему позвонила еще раз.

— А если бы Ромео не любил, — повернулась Надя снова к подруге. — А так… позволял себя любить. А Джульетта любила бы и за него и за себя? Она что, и умереть должна была бы одна?

— Дура она была бы, если б умерла одна.

— Чего ты злишься, Печорин?

— Я больше не Печорин.

— А кто?

— Пока еще не знаю. Сестра милосердия. Устраивает тебя такой ответ?

— Да, — сказала Надя, — это немало.

— Надя, Ленка, девочки, ну перестаньте шептаться, — попросила Наташа Миронова.

Утро ворвалось в сознание Нади топотом ног по коридору, голосами мальчишек.

— Эй, сони, освобождайте зал! — постучал в дверь Половинкин. — Нам заниматься физкультурой надо.

— А здесь нет ни одной Сони. Две Наташи есть, а Сони ни одной, — захихикали девчонки.

— Завтракаем на Невском, поторапливайтесь, — крикнул Толя Кузнецов.

Проспект был запружен автомобилями, троллейбусами, толпами людей. Около дома с колоннами закручивался немыслимый водоворот из лиц, шапок, шуб, пальто, сумок и портфелей. Толпа в этом месте перехлестывалась через кромку тротуара и текла вперемежку с транспортом до моста через Мойку. Троллейбусы продвигались медленно, пощелкивая от беспрерывных остановок. Шел снег, такой же праздничный, как и в тот день в Москве, когда Надя принесла цветы Пушкину.

Николай Николаевич наперерез движению пробился с ребятами к дому с колоннами и занял очередь у двери в кафе «Дружба». Толпа на тротуаре и на мостовой раздалась еще дальше и потекла, огибая остановившихся. На Невском образовалась как бы запруда, и люди потекли по новому руслу.

Сдернув рукавичку с ладошки, Надя выставила руку вперед, поймала несколько снежинок и слизнула их.

— Вкусно? — насмешливо опросил А. Антонов.

— Да, — серьезно ответила Надя, — как ленинградское мороженое.

Она поймала еще несколько крупных снежинок.

— Надька питается снегом, — сообщил всем Недосекин, — себе, что ли, попробовать?

— Навались на бесплатное мороженое! — крикнул Половинкин.

Ребятам понравилась игра, они принялись ловить снег, перехватывать его друг у друга.

— Куда чужую природу хватаешь? — отталкивал Чиз Толю Кузнецова.

— Это мой атмосферный столб, — сопротивлялся тот.

Надя улыбнулась, но для нее это была не просто игра. В снежинках, обжигающих губы, она улавливала привкус белого мрамора, гранитных набережных, чугунных решеток Летнего сада. Ловя на руку летящие вдоль Невского проспекта снежинки, она как бы прикасалась ко всему этому. И к золотому кораблику с Адмиралтейской иглы, и к верблюду Пржевальского, к Медному всаднику, к бронзе Клодта, к статуям Тальяпетры, Бонацции, Братты, закрытых на зиму дощатыми ящиками. Она ловила снег и бережно держала приятный, как от мятной конфетки, холодок на губах.

Кафе «Дружба» на Невском производило на всех непосвященных впечатление самой заурядной столовой. Низенькие потолки, чистые, маленькие окна. Станы почти пустые: два-три эстампа на каждый зал. Столики прямоугольной формы с полированными пластмассовыми крышками темного цвета. Но ребята смотрели сквозь современный скучный интерьер в прошлое, в то пушкинское время, когда в этих залах был ресторан, который содержал мосье Talon.

Дверь открылась, ребята ввалились в вестибюль.

— «К Talon помчался: он уверен, что там уж ждет его Каверин. Вошел — и пробка в потолок, вина кометы брызнул ток…» — возбужденно процитировал Половинкин, сбрасывая пальто на руки сердитому гардеробщику.

Николай Николаевич, отдав пальто и шляпу Толе Кузнецову, ходил, потирая руки, по залу, занимал столики у окна. Надя, Ленка и Чиз оказались за одним столом. Четвертое место они берегли для отца Нади.

— Вот, значит, где они ужинали, — сказала Ленка. — У французского ресторатора. А я думала, что Талон — это женщина.

— И я тоже, — призналась Надя. — У папы есть книга о балете. Там я видела французскую балерину Тальони. Я почему-то думала, что это она и есть, что Евгений Онегин к ней помчался: «Уж темно: в сайки он садится. «Пади! Пади!» — раздался крик; морозной пылью серебрится его бобровый воротник. К Talon помчался…» Тогда у меня еще не было комментированного издания, и я удивлялась, почему Тальони Пушкин называет так. А потом оказалось, что Talon — мужчина с усами.

Николай Николаевич присел на минутку и опять убежал для переговоров с официанткой. Мимоходом он за каждым столиком, где сидели его подопечные, сообщал: