Эдуард Веркин - Облачный полк Страница 4

– М-ж-м-щ! – мычит Вовка.

Он сует мне телефон, показывает кнопку, куда нажимать. Мобильник издает звук затвора. Щелк. Вовка показывает палец, я щелкаю еще раз.

Сдергивает противогаз.

– Потом на «Кэнон» еще сфоткаемся? Только на твой, полноматричный, ладно?

– Ладно, – соглашаюсь я. – Зачем только?

– Ну, просто, пригодится. Я потом фоном биохазард прифотошоплю, – объясняет Вовка, – а у Крупнова «Калаш» возьму, ММГ, конечно. Нормально получится. А если по-настоящему, то размерчик не мой. Велик, в реале в таком не продержаться. Но если надо, я могу через Интернет заказать хорошие английские маски, если интересуешься.

– Да нет, не интересуюсь. Я в ядерную войну не очень… верю.

– Ну, не обязательно это будет война, – наставительно говорит Вовка. – Все может случиться. Крушение состава с хлором, к примеру.

– Это да, – соглашаюсь я. – Крушение запросто. Только железной дороги у нас не проходит.

Вовка секунду думает, потом говорит:

– Подводная лодка может на отмель выброситься. Атомная. А там утечка радиации, или биологическое оружие еще лучше.

– Тогда конечно, – соглашаюсь я. – Пожалуй, ты на самом деле закажи.

Вовка деловито карябает в телефонной напоминалке. Теперь у меня будет отличный английский противогаз. На случай атомной подводной лодки.

Отечественный противогаз Вовка умело сворачивает и прячет в сумку.

– А это что?

Вытаскивает из сундука вишневый футляр.

– Погоди! Погоди! – он машет рукой. – Угадаю! Это старинный… миксер?

Миксер. Я это слово первый раз в восемьдесят втором услышал, когда старший из ГДР вернулся.

– Нет? – Вовка стучит по футляру. – Не миксер… Арифмометр!?

Арифмометр, конечно, мечта. Прошлым летом в Костроме торговые ряды, лавка «Сусанин». Вовка увидел прибор с блестящими цифрами, рычажками и колесиками и мигом опознал в нем дифференциальную машину, чем крайне заинтересовал продавца. Началась беседа о малознакомых мне вещах: о стимпанке, об альтернативной истории и о преимуществах немецких металлоискателей перед японскими. Разговор знатоков закончился приобретением менее дорогого механического шагомера, но арифмометр из Вовкиной памяти не стерся – придется подарить на день рождения.

Зачем ему арифмометр? Я в его возрасте мечтал о велосипеде… Впрочем, велосипед у Вовки уже есть. И компьютер. И вертолет на радиоуправлении. И робот-собака: она понимает команды, приносит тапочки и поет протяжные корейские песни.

Арифмометра нет.

– Это не арифмометр, – говорю я.

Вовка бережно потряхивает футляр.

– Тогда, наверное, фотик… Ты ведь и раньше фотографией увлекался. Наверное, это твой?

Вовка открывает футляр, достает аппарат.

– Welta Weltix, – читает название. – «Вельта Вельтикс»? Трофейный?

Вовка рассматривает камеру с разных сторон.

– Так там пленка, вроде бы. Это еще военная?

У меня догадливый правнук.

– Ого! – Вовка бережно ставит «Вельту» на стол. – А почему не проявишь? Там же, наверное, снимки важные. Можно было бы напечатать…

– Она засвечена.

Я сдвигаю замок, поднимаю заднюю крышку. Коричневая пленка, сильно смятая. Тридцать шесть кадров.

– А что там было? Важное?

Вовка пытается разглядеть что-то на пленке.

– А чего не выкинешь? Если она все равно испорчена? Зачем хранишь?

Я молчу.

– Правильно, что хранишь, – кивает Вовка. – Сегодня нельзя проявить, а завтра можно будет, техника ведь на месте не стоит. Придумают новый сканер, глядишь, и увидим.

Это да. Техника. Может, лет через двадцать. Дожить бы.

Вовка рассуждает:

– Вообще все вещи не надо выкидывать, они со временем только дорожают. Кроме того, старые вещи – это ведь память. Берешь какую-нибудь там ложку и вспоминаешь. Я вот еще в детском саду язык о ложку ожег. Она на плите лежала, а я ее за кончик взял и зачем-то лизнул. Потом месяц разговаривать не мог. С тех пор как ложку увижу, сразу чувствую, как язык щиплет. А ты что тогда чувствовал?

– Когда? – не понимаю я.

– На войне. Что ощущал? – продолжает допытываться Вовка. – Ну, внутренне? От обычной жизни чем отличается?

– Внутренне? – переспрашиваю я.

– Ага. Я объясню, – говорит Вовка. – Вот сейчас солнечно. Мы на чердаке сидим, а все равно солнечно – это чувствуется. И заливом пахнет, и пылью, спать еще охота. А завтра воскресенье, и с утра можно пойти ловить бычков. И поэтому у меня сейчас очень субботнее настроение. Ну, ты понимаешь?

– Примерно.

– А вот если в понедельник начинались бы каникулы, то настроение было бы еще субботнее. У тебя случается субботнее настроение?

– Конечно. В последнее время у меня почти всегда настроение субботнее.

Вовка вздыхает с завистью. Школьники вечно завидуют пенсионерам. Не знают, что у субботнего настроения всегда есть утро понедельника.

– А на что похожа война? – снова спрашивает Вовка. – По ощущениям?

Сразу я не отвечаю, какое-то время думаю, стараясь подобрать слова. Вовка ждет. Надо купить ему камеру. Он, кажется, фотограф, как и я. Жизнь для него не календарь событий, а альбом ощущений. Полированная сталь папиросницы, липкая резина противогаза, пыль и рыбный запах сетей. Война – он читал энциклопедии, смотрел фильмы, играл на компьютере и спорил на оружейных форумах. Но не понял.

– Война похожа на болезнь, – отвечаю я.

Вовка шевелит бровями.

– На грипп. Когда болеешь гриппом, поднимается температура. Вот когда ты в феврале болел, у тебя было тридцать девять и пять. Что помнишь?

– Как пришибленный себя чувствуешь. Как будто… – теперь думает уже Вовка, вслух. – Как будто все происходит не с тобой, а рядом. В параллельном мире… Так?

– Примерно.

Я беру аппарат. Камера тридцать девятого года кажется сегодня игрушкой.

– И есть все время охота.

– Когда болеешь, есть неохота, – возражает Вовка. – Охота спать.

– Спать тоже охота, почти всегда. И почти всегда холодно, даже летом.

Я прячу аппарат в футляр.

– Понятно. – Вовка снова смотрит на сундук. – В общих чертах. Погано, наверное?

– Наверное. Все время надо куда-то идти, каждый день, и все время ты отчего-то просыпаешься, каждый день по пять раз просыпаешься… Короче, ты больной, с распухшей головой бредешь по снегу через вечный понедельник. При этом понимаешь, что вторника может и не случиться.

– Нормально…

Вовка закрывает глаза и представляет войну. Недолго, минута – и он легко выкидывает из головы всю эту лишнюю чушь.

– Понятно в общих чертах, потом подробнее расскажешь, хорошо?

– Хорошо.

Вовка выбирает из сундука на свет чуть приплющенную зеленоватую пачку.

– Табак? – Вовка нюхает плотную бумагу.

– Махорка.

– Шестидесятый год… – с некоторым разочарованием читает Вовка на пачке.

– И спички еще там где-то были. С шестидесятого года, тогда как раз все опять войны ждали – запасались.

– А она к папироснице подходит? – Вовка кивает на машинку.

– Хочешь попробовать?

– Ага. Только бумаги нет…

– Почему же нет? Полно.

Я приношу от чердачной печки толстый рекламный справочник и телефонную книгу.

– Бумага точно такая же, только крашеная. Разрезаешь втрое лист, вставляешь вот в эту щель…

– Я попробую?

– Давай.

Вовка начинает возиться с махрой и бумагой. Я иду к окну, футляр с аппаратом в кармане. Сажусь на книги, смотрю на залив. Футляр с камерой оттягивает шорты. По берегу залива ползет черная капля «бумера»: это наши возвращаются из поселка, купили мяса, будут опять его жечь до вечера. А как стемнеет, фейерверк запустят, что-то они в последнее время пристрастились. Внук говорит, что фейерверки его успокаивают, что если бы ему выдали вторую жизнь, то он стал бы фейермастером. Я в целом не против фейерверков, правда, меня пугают звуки. Но я им не запрещаю: в моем возрасте глупо что-то запрещать.

Шашлык, фейерверк, суббота.

Это на самом деле похоже на болезнь. И на смерть тоже, только я Вовке об этом не сказал. И еще на сорок разных вещей это похоже. А когда я был там, мне все время казалось…

Ладно. Мне все время что-то кажется, всю мою жизнь. Я очень мнительный: я не люблю черный цвет, берегу соль и руки мою всегда два раза. Если бы Вовка узнал, засмеял бы: он крайний материалист, как все дети его возраста.

Он сидит за столом и сворачивает папиросы с помощью старинной машинки. Их уже восемь штук.

Восемь штук – обойма, однако.

– Так что там на пленке-то было? – спрашивает Вовка и скручивает еще одну папиросу.

Глава 2

Тропка расхлябалась, шагать стало трудно, приходилось много смотреть под ноги и мало вокруг. Мне так не нравилось – мне хотелось смотреть на реку. Берег подмыло, в глине образовались заедины, из них выставлялись космы корней с налипшим речным мусором – похоже на гривы старых неопрятных русалок. Осины наклонились, нависли над омутами и сыпали красным. Над рекой росло слишком много осин; я не очень люблю это дерево. Осиновые листья падали в воду: половину уносило течением, другую прибивало к нашему берегу. Получалась красная вода – красиво, даже несмотря на погоду.