Юрий Коринец - Володины братья Страница 4

Он сидел на камне неподвижно, как изваяние, и уже чувствовал, как сквозь одежду входит в него вечный каменный холод — из глубины этого огромного валуна. «Если долго так сидеть, можно в камень превратиться, окаменеть на веки вечные!» — подумал Володя. Володя знал, что так же, как любил он весь этот мир вокруг, так же и все вокруг любило его и не хотело от себя отпускать: камни, как только он к ним прикасался, стремились проникнуть в него своим холодом; река, едва он входил в нее, властно брала его в свои ледяные объятия, не желая расставаться; и многочисленные болота, по которым он не раз ходил за клюквой, всегда стремились нежно засосать его в свои неведомые глубины…

Володя вдруг взмахнул руками, спрыгнул с валуна, как будто действительно боялся окаменеть, и побежал, прыгая по гальке, к верхнему краю пляжа и дальше — по мягкому ковру травы — к березе.

Вьюрок-драчун, завидя Володю, ускакал на дальний конец дерева и сердито поглядывал оттуда, покачивая хвостиком, чтобы не потерять равновесие, но, увидев, что и Володя вскочил на березу, перелетел на берег и стал носиться в траве, возмущенно посвистывая и с гневом глядя на Володю…

«Вот смех-то! — подумал Володя, стоя на гибком стволе. — Со мной-то тебе подраться слабо! — Его очень рассмешил этот вьюрок, даже обрадовал, как все его радовало в это утро. — А до избушки я дойду, не заблужусь! — вспомнил Володя ночных муравьев. — Буду идти все время вверх по реке до Прокопова хутора, перейду речку Сар-Ю, благо она сейчас мелкая в такую жару. А от Прокопова хутора, где река делает большой крюк, я влево сверну, на дедову тропинку, и по ней — через хребет Иджид-Парма — мимо болота напрямик выйду к горе Эбель-Из. Супротив горы на другом берегу Илыча и стоит избушка! И дедушка там! Проще простого! А ты говоришь — заблужусь!» — мысленно упрекнул он Главного Муравья. Вся эта дорога, которую он хорошо знал — ходил по ней с дедушкой и с братом Иваном над этими местами на вертолете летал, — вся дорога впереди стояла перед его глазами, как будто он смотрел на карту.

Мысли быстро пронеслись в Володиной голове, пока он стоял на качающейся березе — под его тяжестью она сильно ушла вниз, как лук, тетива которого невидимо натянута над водой; река теперь близко и весело ревела — она раскачивала березу и приветственно осыпала Володю брызгами… «Видела бы меня сейчас Алевтина! — подумал Володя, балансируя на колотящейся в волнах березе, как настоящий циркач. — Видела бы она, как ловко я тут стою и не падаю!» Но Алевтина была далеко, и дед Мартемьян, и брат Иван, и отец Алевтины Прокоп — все, не говоря уже о деревенских мальчишках, были далеко и не могли подивиться Володиной ловкости, «Ну ничего! Удивятся еще!» — возгордился Володя, Один только вьюрок-драчун завистливо стрекотал, глядя на Володю.

— Вот настырный! — рассмеялся Володя; — Ну смотри же! — С этими словами он опустился на корточки, схватился за крепкие красные ветви, еще покрытые листвой, и прыгнул в реку, не выпуская ветви из рук. Вьюрок-драчун возмущенно подпрыгнул.

Река бурно обняла Володю, обжигая холодом, пытаясь оторвать от березы…

— Шалишь! — крикнул Володя сквозь брызги, бившие в рот; он сразу весь покрылся гусиной кожей, покраснел, как ошпаренный: от ледяных объятий захватывало дыхание…

Володя выпустил ветви — дерево шумно дернулось, взмахнув ветвями, но не успев задеть Володю. И река — наконец-то! — радостно понесла его, подбрасывая, играя, как мячиком, сверкающим на солнце телом. Вот уже береза далеко позади — Володя загребал к середине, где торчал большой камень, увенчанный в облаке брызг разноцветной радугой. Река несла Володю стремительно: мелькнул галечный пляж и тоже остался позади, камень под радугой головокружительно приближался. Через минуту Володя с размаху вскочил на него, как кошка, и встал посреди пенных брызг в обрамлении радужного нимба…

Отдышавшись, он опять прыгнул в воду, поплыл и пристал к берегу далеко внизу, где лес подходил к реке, и оттуда — гордый, усталый — медленно пошел назад, дрожа, согреваясь и обсыхая. Теперь они оба были довольны — река и мальчик; Володе даже показалось, что река, наигравшись, стала спокойней.

— Ах ты, Илыч! Мой дорогой! Дорогой ты Илыч мой! — запел Володя. Он чувствовал во всем теле прохладную легкость: казалось, он вот-вот оторвется от земли и полетит в небеса…

А голод его стал волчьим.

Одевшись, он взял удочку, сбежал по пляжу к воде и забросил маленькую черную самодельную мушку с крючком в темное завихрение реки — метрах в трех от берега — над невидимым на дне камнем. Хариус схватил сразу, не успела мушка коснуться поверхности; вода взбурлила, как от маленького подводного взрыва, леска натянулась, согнув удилище, — и Володя потащил рыбу на берег… Через несколько минут он поймал второго хариуса, потом третьего. Хариусы были большие — до килограмма весом, тупоголовые, с вытянутым, как сигара, телом, зеленовато-синие, дикого вида: верхний плавник крылатый, темно-синий, нижние плавники и хвост с темно-красными переливами — устремленные вперед водяные ракеты! Пока он нес их к потухшему костру, пальцами под жабры, они удивленно пялили на Володю глаза и подрагивали телом, растопыривая плавники. «Жалко их жарить! — подумал Володя. — Но что поделаешь! Должен же я поесть!»

Володя бросил их в траву, и они заплясали. Он наломал успевшего подсохнуть от росы хвороста, подложил его под обгоревшую сосну, накидал сверху сухих палочек потолще, чиркнул спичкой — огонь затрещал и пополз вверх, и у огня сразу стало жарко. Володя собрал разметавшихся по траве хариусов в одно место. Они уже засыпали, тускнея на солнце, становясь менее красивыми. Он не стал их чистить — лучше запечь целиком в золе. Но ждать горячей золы было долго, и тогда он решил запечь двух, а одного отведать сырым, с солью и с хлебом.

Володя подбросил в костер еще сучьев и хвороста, отчего пламя взметнулось к солнцу, стреляя искрами. В траве он выбрал хариуса поменьше и отошел с ним к воде. Он устроился на камне. Вытащив из-за пояса подаренный дедушкой Мартемьяном нож из стальной рессоры, с костяной ручкой, Володя взрезал хариуса со спины, как это всегда делал дедушка. Он раскроил рыбу от головы до хвоста, распластал ее на камне так, что живот с внутренностями оказался в середине распластанной тушки. Вынув их осторожно, чтобы не раздавить возле горла капсулу с желчью, Володя отрезал голову и выкинул ее вместе с внутренностями далеко на берег. Потом тщательно промыл белое жирное мясо и вернулся с ним к костру, который теперь ровно и сильно пылал, потому что занялась тлевшая ночью сосна. Воздух вокруг костра, накаляясь, отлетал и даже стал виден в вышине над пламенем — пляшущие тени воздуха уносились в небо.

Вокруг вообще стало жарко, потому что и солнце разгорелось. Комары уже висели над Володей, появились черные мухи и пестрые — черные с желтым — оводы, гудящие в воздухе, как маленькие вертолеты. День становился знойным, как все дни в это необычное на Севере лето.

Золы теперь было достаточно, можно было зарывать в нее рыбу. Но Володя решил сначала засолить свежепромытую тушку. Он достал из холщовой сумки, подвешенной на ближней лиственнице, завязанную в тряпочке соль — тряпочка потемнела и стала влажной, почти мокрой: это соль впитала в себя ночную росу, испарение реки. Она уже не сыпалась, а приставала к пальцам комками, и Володе пришлось размазывать эти комочки по распластанной тушке хариуса. Потом он сложил тушку пополам, чешуей наружу, сунул в маленький полиэтиленовый мешочек и выложил на солнцепек, придавив камешком, чтоб в него не залетели мухи, а тряпочку с солью опять завязал в узелок и опустил в сумку на дереве — к обеду соль опять станет сухой и рассыпчатой.

Пока Володя проделывал всю эту операцию с тушкой хариуса, во рту у него сбегалась слюна, а желудок в худеньком подтянутом животе лихорадочно вырабатывал сок в ожидании первых кусков мяса, но Володя терпеливо сглатывал — как настоящий рыбак и мужчина. Он решил дать хариусу хоть немного просолиться на солнце, «схватиться соком». А пока Володя отодвинул горящую сосну, развалив костер, и стал отгребать в сторону горящие и дымящие угли и головешки вместе с золой — до белесой, и потрескавшейся, и дымящейся паром земли.

Завернув двух оставшихся хариусов в папоротники, Володя бережно положил их на земляной испод, присыпав горячей золой и углями. Угли шипели и стреляли дымом и, собранные вместе, вдруг опять занялись синеватым пламенем, еле видимым в солнечном свете. Сами угли выглядели не красными, как ночью, в темноте, а белыми, седыми; но жар был сильный, и Володя сразу покрылся мелкими капельками пота и хлопьями летавшей в воздухе золы. Ему даже захотелось опять искупаться в прохладной реке, но голод пересилил — живот основательно подвело, — Володя даже почувствовал слабость и легкую тошноту от голода и решил больше не ждать, а приняться за своего соленого хариуса.